Урябьев с Поепаевым сидели на берегу пруда, в самой отдаленной его точке, окруженной уже лесом. Жуки-плавунцы бегали по гладкой воде. Сзади, в кустах, ворочался и сопел, с забитым в рот кляпом, связанный по рукам и ногам Никола Опутя. Еще дальше горбился остов допотопной легковухи ГАЗ-57, окрещенной некогда «козлом». Это была, наверно, самая древняя машина не только в районе, но и во всей области. Когда-то ее, списанную из «Сельхозтехники», передали в школу, как учебное пособие. Оттуда ее прибарахлил потихоньку завхоз, старый урябьевский дружок. Она у него ездила летом и зимой, весной и осенью, прекрасным образом. И вот позавчера нагрянул Федор Иваныч: ну на пару дней, буквально, поездить на покос да за малиной! На, бери, только и помоги потом косить, день за день.
Прежде чем проводить операцию, отставной майор целый день таскался за Опутей, словно заядлый топтун. Сначала хотели ловить поблизости от киосков, которые он пас, — выяснилось, однако, что от этой деятельности Никола уже отошел, и больше отирался теперь в доме Яшки Эргарта, как особа, приближенная к боссу. И вот ночью, когда служитель Рататуя покинул особняк и направился домой, прапорщик Вова вышел ему навстречу, сделал, поравнявшись, подсечку, и уложил окончательно ударом кулака в затылок. Они отвезли тело в урябьевский дом, и там стали производить собственное дознание.
Все же человек, не бывавший в Афгане, хоть в каких развойсках он ни служи, слабоват против тамошнего ветерана: и нервы хуже, и пытки, предлагаемые на выбор, кажутся настолько леденящими, что язык сам начинает выбалтывать то, что положено крепко скрывать. К утру весь расклад был уже на руках: как, почему взяли Зою с Васей, какую и как приняли они смерть, кто мучители, из-за чего разгорелся сыр-бор… Впрочем, не все было интересно Федору Иванычу: какое-то письмо, картина, клад… что за чепуха! Ему гораздо важнее было рассчитаться с подонками, нежели вникать в эту запутанную историю. Действительно: какая история может перевесить человеческую жизнь?
— Теперь мне важен результат, — сказал он Поепаеву, выслушав подвывающего от страха Опутю.
— Результат бывает разный, — заметил Вова. — Ты, как говорил в нашей роте один одессит, хочешь устроить им вырванные годы?
— Нет, — последовал жесткий ответ. — Я хочу устроить им вырванную жизнь.
На берегу пруда они выпили через горлышко, словно воду, бутылку «Распутина», кинули пустую посудину, разогнав плавунцов; тупо глядели, как она погружается, булькая и пуская пузыри.
— Слушай, Иваныч, — сказал прапорщик. — Ты вот говорил как-то, что всякий преступник — дурак. Что, и доныне так считаешь?
— А конечно! Кто, как не дурак, будет такую малую цену за свою жизнь становить? Нет, не дорога она ему.
— А тебе?
— Зависит от обстоятельств. Были бы живы Зойка, да Васька, родили бы они мне внуков… — он заплакал в голос, уткнулся в землю лицом. Поепаев подошел к связанному Опуте, пнул его в бок и покатил к бережку. Столкнул в воду, сам вошел в нее по колено, и, перевернув дрыгающееся тело спиной кверху, вытащил кляп. Вокруг головы забурлило. Наконец воздух вышел из легких, Никола дернулся в последний раз и замер. Вова разрезал веревки, кинул на берег. Навязал и натолкал в одежду камней, и жердью притопил труп в водорослях.
— Раки моментом сожрут, — заметил он. — Пошли, Иваныч.
Дмитрий Рататуенко сидел в кабинете и читал статью о себе в областной газете. «Тот, кто нужен обществу». Хм. Вот ведь какой молодец мужик, что лежит в здешней больнице! Теперь уже можно начинать всерьез биться за место, теперь уже совсем другой коленкор. Надо же, раньше прозаики и поэты были для него лишь делателями строк, приносящих эстетическое удовольствие. Оказывается, этот дар можно использовать и для иных целей, и очень больших! Чем же отблагодарить этого дядю? Деньги — слишком грубо, явно, рассчитано не на тот тип личности… А, да, его же убивали, угнали «мерс»-шестисотку. Тачку уж не найти, конечно, и ребят тех не найти, а если даже найдешь — может статься себе дороже. Нет, надо подарить ему новый. Причем не ждать, когда кончится вся эта мутотень с выборами, а прямо сейчас, независимо от исхода: ковать, ковать железо, пока он еще здесь, привязать туже, чтобы потом, когда понадобится снова, не трепыхался особенно.
Он расслабился, взял книжку со стола.
Интересно, как дела в этой Потеряевке? Должен явиться Опутя, доложить обстановку — где-то задержался, верно… Впрочем, теперь завертится такая каша с предстоящими выборами — будет не до него. Ставка высокая, можно вообще оказаться на самых верхах. Ну, подождет… Странно как-то исчез в тех краях Павлик Посяга… ну, вообще-то он был пацан с придурью, любитель пошляться по лесам, по горам и долам, пожечь костры, попеть дурацкие песни… Может, ушел, и шляется до сих пор? Что ж, придется воспитывать.
Под окном возник шум, послышались голоса. Митя распахнул створки, выглянул. Тип в сандалиях на босу ногу, пумовских трико и застиранной армейской рубахе топтался на освещенном окном пятачке и матерился пропитой старшинскою глоткой:
— А я говорю, ептать: был жук, был! Ну я же не дурак, пойми, еж твою в душу ети, я же чувствую: рогач, ну натуральный, в селезенку его, в распропаскудскую душу!.. Ты огляди, Иваныч, местность: может, он еще тут, маму бы его батальоном иметь!..
Кажется, из военкомата, какая-то мелочь. А тот, рядом? Немолодой, лица не видно… Может, прячет? Нет, с подобной публикой у него счетов быть не может.
— У вас проблемы, мужики? Вы как сюда попали, вообще? Пост же на входе, человек дежурит. Как он вас пропустил?
Постовой, Сивый, лежал в своей будке, связанный и с кляпом, как дружок его Опутя перед тем, как стать неодушевленным. Но вот дальше-то вышло все не так, как предполагалось, совсем не так! Дальше они должны были проникнуть в здание, затем — к двери Рататуева кабинета, и сказать, что прибыла бригада «Скорой помощи», по сигналу прохожего, увидавшего человека, лежащего возле входа в усадьбу. Похоже, это охранник, с признаками отравления. Не выйдет ли хозяин, не посмотрит? И схватить, едва Митя отворит кабинет. Вообще риск был: ну как он позвонит предварительно в «скорую», и попытается выяснить, был ли вызов? Тогда надо успевать делать ноги, прихватив Сивого, и ждать иного случая.
И вот явись же тут, об это самое время, жук-рогач! Не спалось ему, окаянному: зацепился где-то за Вовин сандаль и полез по ноге. И надо же, чтобы именно это существо оказалось тем единственным существом на свете, которого прапорщик Поепаев боялся досмерти. Обнаружив его присутствие на ноге, Вова отнюдь не завизжал: для столь тонких звуков его голосовой аппарат просто не был приспособлен. С емким кваком он прыгнул на четвереньки и побежал, взлягивая обеими ногами, подобно прыткому жеребцу. Затем, вскочив, принялся изрыгать мат.
— Это еще что за цирк? — возмутился Рататуй. — Вы что себе позволяете? Имейте в виду: это частное владение, вас могут застрелить, и никто не станет отвечать!
Наверно, такими словами все же можно кого-нибудь образумить, — однако произносить их при прапорщике Поепаеве вряд ли следовало: Вова тут же забыл о происках коварного жука-рогача, и ухватисто цапнул Митю за запястье.
— Эй, Иваныч! Это тот самый хмырь, или же не тот? Может, мы его здесь и прихватим, чего под дверями-то топтаться?
Спутник его повернул голову, и Рататуй узнал майора Урябьева, бывшего начальника районной уголовки, знакомого еще по юным криминальным годам. Он дернулся, пытался отпрянуть, — однако военный человек знал свое дело туго: не ослабляя зажима одной рукой, другою он ухватился за подоконник, рывком заскочил на него, — и оказался в комнате возможного депутата и любителя изящной поэзии.
— Стоять, гад! — пресек он попытку Рататуя дотянуться до телефона. Вырвал шнур, кинул аппарат в угол. Пыхтя, через подоконник перевалился Федор Иваныч, упал кулем. Вова прикрыл окно, задернул шторы. Митю по-быстрому увязали, бросили на ковер.
— Мужики, мужики, — говорил он. — Вы неправильно делаете, мужики. Ну вам же выйдет дороже, вы поймите! Обо всем ведь можно договориться, верно? Зачем вам такой риск, мужики?..
— Заткнуть ему пасть? — прапорщик достал из кармана кляп. — Или пусть еще покукарекает?
— Да что толку от его шума! — махнул рукою Урябьев. — Ну что ты можешь нам сказать еще кроме того, что мою дочку да Васю-лейтенанта убил? В-общем, все остальное меня не очень и интересует…
— Неправда, неправда это! Сука, падла буду, век свободы не видать! Подлянка чья-то, пустили парашу!.. Ну кто вам засадил фуфло, пусть отвечает за базар!..
— Тебе это так важно? Тогда слушай: сведения получены от известного тебе Опути. Мы, как высшая инстанция, посчитали их правдивыми, поэтому всякие очные ставки отменяются. А теперь уже они даже и невозможны: оный Опутя в настоящий момент кормит в пруду раков. По православной вере, душа человека в первые дни обитает поблизости от него — так что вы еще встретитесь, возможно, обсудите все без спешки.
— Вы не можете убрать меня просто так! — вдруг чванливо вскричал Митя. — Вы же ничтожества, плебеи, шлак, а я — слишком большой человек, чтобы исчезнуть бесследно. На мне много завязано. Я, в конце концов, вор в законе — хоть это звание вам о чем-нибудь говорит?!..
— Но-о? — удивился Урябьев. — Это когда же тебя удостоили?
— Уже два месяца. Сходка была, короновали, все путем…
— Ух, молодцы! Ну, пошли времена! Ведь еще не так давно с таким и разговаривать бы не стали: одна судимость, с детским сроком… Вот что деньги-то делают! Гниет, гниет воровская империя.
— Да ладно с ним базарить! — оборвал Вова его рассуждения. — Нашел тоже время. Давай хватай за ноги, я подмышки, и — потащили, дел еще много…
Тут Митя издал такой душераздирающий вой, что у обеих заложило уши, и кое-где по ближним заулкам разнесся он — вот в одной избе зажегся свет, и тут же погас снова: не кинешься же во тьме выяснять, что и где творится — вмиг окажешься или виноват, или избит, или вообще напорешься на непонятное… Да он был и недолог, этот вопль: прапорщик мигом вколотил кляп в раззявленный Рататуев рот.
— Раз-два, взяли! — скомандовал Вова.
И охранника Сивого, и его хозяина свалили на заднее сиденье «козла» и потряслись к урябьевскому дому. Занесли Сивого во двор.
— Разберись с ним, — сказал Федор Иваныч. — А с тем я сам как-нибудь…
— На могилки повезешь?
— Куда же еще?
— Когда вернешься? Закуску готовить? На поминки?
— Да ну, закуску… Своих помянули, а этих… Говна пирога. Ты отдыхай давай, Вова. А я… короче, узнаешь все.
Поепаев напрягся, схватил товарища за плечо:
— Ты давай это… не дури, Иваныч! Теперь наша взяла, позади все… зачем это надо?
— А, перестань! Лезет тебе в башку разная херня. Я говорю — задержусь, мо, может, — а ты уж и вдыбки. Веселей надо жить, брат прапорщик.
Он вышел за дверь — и тотчас закашлял старенький мотор. Вова взвалил на плечо худое тело жертвы, и потащил в баню. Плотно закрыл двери, вынул красивый афганский кинжал и пузырек нашатырного спирта. Смочил ватку, сунул под острый нос впавшего в беспамятство Сивого. Тот очнулся, прочихался, и спросил полным страдания голосом:
— Ты кто?!
— Я-то? Да как сказать. Может быть, ужас, летящий на крыльях ночи. Давай-ка, друг, не станем терять время на беседы, поздно, мне на службу с утра.
Километрах в семи от городка бывший начальник уголовки свернул с проселка в лес, и, попетляв еще сколько-то по прихотливой дороге, выбрался на небольшую опушку. Не гася фар, стащил на землю связанного Митю и вынул кляп.
— Хочешь орать — ори. Это тебе вроде рюмки перед казнью. Или сигареты, кому как больше нравится.
— Ты что, мочить меня собрался? — прохрипел Рататуй.
— Ну а как же. Это обязательно. Не мочить, а казнить.
— Ничего себе заявки. Ты же мент! Ты же должен закону служить, а ты в беспредел ударился. Приговор себе подписываешь, сука!
— Ладно, лишку болтать не станем! — оборвал его старый опер. — Ты это место знаешь?
— Да откуда! Я не любитель лесных прогулок.
— Вон, видишь ту березу? Под ней Опутя с Сивым закопали вывезенные из твоего подвала тела Зои и Васи. Закопали и закрыли дерном. А тебя я и хоронить не стану. Больно много чести. Тебе — только осина, проклятое дерево, на нем Иуда повесился. Мы, когда Опутю сюда на показ возили, две осинки приглядели, подготовили. Осталось только привязать тебя к одной за левую, к другой — за правую ногу, и веревку обрезать, которой мы верхушки связали. Такая вот тебе, значит, выходит судьба.
— Нет, погоди! Ты по закону должен! Ты по закону делай! — заходился авторитет.
— Так а я разве ж не по закону?
— По какому закону?! У-у, п-падла-а!!! Плебей, ш-шлак!..
— Хорошо, — Урябьев сел на пенек. — Вот ты называешься: вор в законе. Что это за закон? Кто его писал, кто утверждал?
— Ч-честные… честные воры…
— Выходит, значит, так: у вас, честных воров, против честных людей закон есть. А у них против вас — нету! Государственный — не в счет, он не всегда срабатывает. Ну, так уж позвольте тогда и мне против вас по своему честному закону поступать…
Минут десять спустя Федор Иваныч, не обращая больше внимания на скрытые в верхушках осин останки тайного городского правителя, уже сидел на толстой березовой ветке, подвязывая веревку.
— Простите меня, ребята, — бормотал он. — Не уберег… не уберег я вас, старый пень. Вместе… вместе с вами хочу быть. Никто мне боле не нужен. Вместе… вместе успокоимся…
Вова Поепаев ушел на службу, не дождавшись его. В обед он отлучился, вскрыл оставленным ключом тихую избу, прошел в комнату хозяина. Там на письменном столе лежал конверт с четкой надписью: «Прапорщику Поепаеву В. Г.». Он вынул оттуда листок.
«Вова, друг мой дорогой! Как ни печально, но больше мы с тобой на этом свете не увидимся. Такое мое решение. Наследников достойных у меня нет, поэтому дом и все имущество завещаю тебе. Об одном прошу: перехорони нас на кладбище, в хорошее место, и поставь красивый памятник, один на троих, с фотокарточками и именами. И навещай нас. Я буду чувствовать, когда ты придешь».
— Лады! — Поепаев стукнул кулаком. — Сделаем.
«У нотариуса я все оформил, акт найдешь в столе. И вот еще чего: ты помнишь, что нес этот хреноплет насчет картины, ведущей к кладу? Мне кажется, я разобрался, в чем там дело. Бумаги я подобрал, они в красной папке, ты глянь на досуге. Будь здоров, и пей поменьше. Ментов не трогай, хватит крови. У них тоже жизнь нелегкая».
— Ладно, — сказал Вова. — Сделаем.