Крячкин встретил около магазина Ивана Носкова: тот вывалился оттуда с мешком, полным консервов и кульков с крупою.
— Привет помещикам, феодалам!
— Привет кулачкам, неистребимое вы племя!
— Кланяйся своим, увидишь наших-то!
— А тебе гладенькой дорожки, нырков да раскатов!
Фермер крутил уже стартер своей развалюхи, когда Петр Егорыч приблизился к кабине и протянул районную газетку, развернутую на четвертой полосе. Там красовался большой портрет видного предпринимателя Дмитрия Рататуенко и некролог, подписанный уважаемыми людьми.
Иван прекратил мучить мотор и впился в скорбные строки.
— Вона как! — наконец сказал он. — Прибрал Бог голубчика. Надо бы обмыть это дело.
— Дак ведь я што и говорю! — воскликнул Крячкин. — Пойдем-ко ко мне, родной, усидим бутылку.
— Вопше-то я не пью, — фермер сглотнул. — Так, к слову вырвалось. Надо ехать, вопше-то. Куды потом спьяну покатишь, по эким-то дорогам?
— Дак мы ведь закусим. Не бойся, до своей усадьбы как-нибудь догребешь, в тех краях ГАИ сроду не показывалось, за всю свою историю. Вылазь, говорю! Есть у меня к тебе еще и маленькое дельце.
— Дельце, дельце… девку отдавайте! Где ее твой чучмек прячет?
— Да где он ее может прятать, кроме койки! У него ведь тут своего-то ничего нет. Одно слово — батрак!..
Бутылку они усидели быстро, и закосели совсем несильно: так лишь, для порядка — покраснели рожи, да жесты стали более раскованными.
— Помер Максим — и хрен с ним! — толковал Носков. — Собаке — собачья смерть!
— Видать, здорово он тебя достал! — заметил хозяин.
— Да уж достал. Наехали три мордоворота: плати, мо, за спокойную жизнь! А то сожгем все к хренам. Эта земля, мо, по жизни наша. По какой такой жизни? Вот тебе и свободное земледельство: с одной стороны государство по кумполу лупит, аж крючит его, что бы еще вытянуть? — с другой свои же мужички все расправы готовят да пакостят, с третьей — это хмырье… Давай, мо, десять процентов с доходов, или же скотиной откупайся! «Ребята, — говорю, — обождите хоть маненько: ведь я еще и на ноги толком не встал. В ноябре подъезжайте, когда бабки подобью! Как-нибудь, даст Бог, рассчитаюсь…».
— Ну и чего? Избили?
— Да не! Выслушали спокойно. А потом: мы-де таких вопросов не решаем, надо боссу доложиться. Уехали… не видел больше их. Может, теперь уж и не увижу? Может, они тоже следом за хозяином свалили?
— Даже наверняка! — заверил его Петр Егорыч. — Только ты вот что знай, друг мой ситный: это твоих проблем не убавит. Платить-то все равно придется. И те же десять процентов.
— Кому?!!
— Мне.
— Это с каких же таких хренов?!
— Ты хренами-то не больно раскидывайся, не у себя дома. Загундел! Ты меня знаешь: я мужик серьезный, не чета тому придурку. Ишь, умник: слуг своих послал дани выколачивать! А я тебя сам, лично принимаю, внимание оказываю, ты это цени. Будешь отстегивать, никуда не денешься.
— Кто заставит? С тобой-то одним я уж как-нибудь управлюсь; а кто еще? Чурки твои, что ли?
— Почему нет? Они народ зависимый. Но есть и другая сила… Не советую я, Иван, против меня идти. Зачем тебе это надо? Одни неприятности выйдут, право слово. Наедут какие-нибудь еще качки-щелкоперы, — вдвоем-то мы с ними уж как-нибудь справимся, а одного тебя они вместе с твоим навозом замешают да на удобрение пустят. Не рискуй, голубок!
— Может, и прав ты, — подумав, отвечал Носков. — Только скажу тебе, что и тем угланам говорил: нету у меня сейчас ничего. Станешь просить, угрожать — приеду сейчас, и запалю к едрене-фене всю усадьбу. Ну нету!..
— Дак я ведь понимаю! — Петр Егорыч даже приложил руку к сердцу. — Видишь вот, как ты осердился: запалю! Как это можно так думать! Да работай на здоровье, поднимай хозяйство! Если ты не окрепнешь — что я с тебя возьму? Одни только слезы. Нет, ты мне справным нужон, только тогда с тобой можно дело иметь. Сколь, говоришь, просишь? Полгода? А я даю тебе целых восемь месяцев. Во, цени!..
— Ну спасибочки, — фермер поднялся. — Напился-наелся… Просим прощенья на вашем угощенье!
— Бывай, мил-дружочек! — Крячкин крепко пожал ему руку.
Иван же, выйдя на крыльцо, и убедившись, что никто его не видит, поднял руку и ткнул здоровенным кукишем в ту предполагаемую сторону, где находился теперь владелец избы.
— А вот этого не нюхал! — сказал он, и пошагал к машине.
Петр Егорыч выпил еще рюмочку, и запел любимую песню:
Напевшись досыта, он отправился будить вора Ничтяка, дрыхнущего в чулане.
— Э, квартирант! Ступай-ко, умойся, разговор будет.
Алик сразу алчно вылупился на початую бутылку с водкой — но Крячкин убрал ее из виду.
— Что ж ты, парень, дежурства забросил? Кто в низину-то ходить будет?
— А мне это надо — по ночам там одному шататься? Куда все остальные девались? Я не обязан. Какие гнилые, все на меня свалили…
— Напрасно ты им завидуешь. Ладно, речь не о том… Ты понял или нет, осознал, что наш деловой партнер ушел на тот свет?
— Я понял, чего же?.. Газетки-то читать еще не разучился.
— Все расползается, ничего не могу ухватить… Но вот что: я виделся с Рататуем в день, когда его убили. Где-то в полдень. Помнишь, сказал тебе, что за грибами иду? А сам в автобус — и туда. Осторожность — это первое дело. Ну, потолковали немножко… Так знаешь, что он мне сказал? Ходил, мо, в здешнюю больничку, на встречу с писателем, что там лежит. Помнишь, ранили мужика, машину угнали?.. Ему статью об Мите заказали. Ну, говорит, я его поспрашивал, посочувствовал: может быть, мо, как-нибудь постараемся возместить такую утрату… А тот: да машина-то не самая большая утрата, вот портрет там был один галерейский — так его уж жалко, прямо до слез… Что за портрет? Стал описывать — ну точно, наш! Митя сам этим делом собирался заняться — да не успел, вишь… Придется, значит, тебе, бери эстафету.
— Ге-е… — осклабился уголовник. — Шутить изволите, вашество. Я в этих картинах не больно разбираюсь. Я по другой части.
— Вот по этой части и подстегнешься. Он ее, вишь, через какую-то бабу галерейскую надыбал. Вот, разыщещь эту бабу, и — вперед! Парень ты молодой еще, ухватистый, язык подвешен… ясна задача?
— Никак нет, вашество. Что надо-то от меня?
— Постарайся выпытать у нее, что это за картина, не числится ли за ней секретов, не замечала ли она сама чего-нибудь, про художника… Она ведь специалист, не то что Зойка-музейщица, тут может выйти хороший толк!
— Ох, не знаю, — маялся Ничтяк.
— Мотай-мотай, не отсвечивай. Нашел тоже тут курорт! Люди трудятся, а он знай ряшку наедает. Вот езжай и потрудись. Да я ради такого труда еще лет десять назад самого дорогого не пожалел бы. Брысь!!..
Уже в обед Алик появился в Емелинске. Первым делом он отправился к сожительнице Люське. И соседка сказала, что Люська уехала с дочкой к матери, косить сено. Это его очень устраивало; он купил бутылку портвейна, ливерной колбасы на закуску, и отправился прямым ходом в галерею.
Аллочку Мизяеву он нашел довольно скоро: она сидела в своем закуточке, и читала книжку. При виде Ничтяка она плавно и округло повела рукою, как бы совершая пассы, и задекламировала:
— Вам нравится? Это Верлен. Ну, признавайтесь. Я вижу, что нравится.
— Вопше-то, — вор тоже взмахнул рукою. — Как бы сказать… переживательная штука!
— В вас говорит что-то такое нутряное, искреннее, нефальшивое. Это редкость в нашей среде. Почитайте теперь что-нибудь и вы. Не надо, не надо стесняться. Я постараюсь понять вас, вникнуть в ваши чувства. Ну же!
Ничтяк приосанился и запел с блатными переливами:
— А вы, оказывается, интересный, — сказала Аллочка, потупясь.
— Стакан чистый у вас? — Алик плеснул в него воды из графина, ополоснул, кинул ополосок в окно — тот сверкнул мгновенною радугой. Сорвал пробку с бутылки, разломил колбасу. Вино багряно осветило стакан. Искусствоведка осторожно приняла граненый сосудик, понюхала; понюхала и колбасу. «Может быть, это и есть настоящая жизнь? — подумала она. — Во всем ее буйстве и прелести».
Назавтра утром Ничтяк уже стоял перед Крячкиным и докладывал:
— Слаба, кобра, оказалась на передок. Но все чего-то хотела, я так и не понял. «Я, говорит, хочу тебя познать как явление». Когда убегала, какую-то бумажку написала еще, не знаю, куда сунула…
— Хорош болтать! — цыркнул хозяин. — По делу давай.
— По делу, значит, так: картина действительно была, и писатель ее забрал — по разрешению, конечно. Но там, оказывается, такая штука — причем не выдумка, подтвержденный факт! Полотно значится везде как копия художника Федоскина: там есть его подпись, и все такое. А на самом деле принадлежит самому автору первого портрета — оригинала, значит: Ивану Хрисанфовичу Кривощекову, крепостному бар Потеряевых. Тут якобы дело было так: этот Федоскин, как только приехал в потеряевскую усадьбу, начал ухлестывать за Надин, помещичьей дочкой. Ну и давил сачка, понятное дело; а может, и уверенности в себе не чуял. Короче, упросил барина, чтобы Кривощеков сам снял копию. А барину не жалко: чего ж не удружить своему брату дворянину? Рисуй, мо, раб! И вот тот сидит пашет в каморочке, а Федоскин с барышней по садику гуляет, лясы точит. Понятно ведь, что у него на душе творилось. Этот портрет знатоки творчества Кривощекова именуют не иначе как злой. Когда Федоскин пришел забирать его из мастерской, и, чтобы еще больше унизить Ивана Хрисанфовича, его кистью поставил на портрете свою подпись и дату создания, тот якобы сказал: «Вы бы лучше оставили его. Это несчастливая картина, я ее со злым сердцем писал. Лучше ее сжечь. Глядите — от нее прямо бедой веет». Тот не послушал, сунул ему целковый, и укатил. А через пару месяцев проигрался в пух и прах, и пустил себе пулю в лоб. И никто из тех, у кого портрет после не перебывал, добром не кончил: кого убьют разбойники, кто замерзнет в кибитке, кто утонет, кто повесится… Только купили его для галереи, повесили — в тот же вечер пожар! Столько добра сгорело, а его вынесли! Но тогда искусствоведы уже знали о его дурной славе, и решили спрятать в запасники. Так и стоял там до последнего времени, пока его писатель не надыбал. Я спрашиваю ее, эту крысу: «Чего же ты ему такую пакость подсунула? Ведь он из-за нее машину потерял и чуть жизни не лишился!» А она, как дура: «Зато в ней вечная тема любви!» Вот кобра — скажи, Егорыч?
— Все у тебя?
— Что, мало? — всполошился Ничтяк. — Если еще чего надо, дак я мигом слетаю…
— Ишь, заторопился! Что ты там еще хочешь узнать? Опять пустышку потянули, ясно ведь!.. Нам что нужно-то? Клад, верно? Ну и где же его взять? Ч-чепуха, напрасно съездил… Хоть это-то скажи: известно им что-нибудь про этот клад, или совсем ничего?..
— Я спрашивал! Кажись, была какая-то легенда, но они ее сами конкретно не знают. Вроде того, что надо искать ее в каких-то семейных преданиях…
— Вот бляди!
— Я про то же и базарю, — эхом откликнулся Ничтяк. — Натуральные бляди. О! Нашел, Егорыч!
— Чего ты нашел?
— Да ту бумажку, что она мне оставила! Во, во! — Алик вынул руку из заднего кармана джинсов. — Ну-ка почитаем…
— Дай сюда. — Крячкин напялил очки.
— Знаешь такого? — спросил он уголовника. Тот развел руками. Петр Егорыч смял листок, и в открытую форточку выбросил в огород.