В гости к прапорщику Поепаеву приехал Петр Егорыч Крячкин.
Сначала он уведомил его открыткой о своем визите, место же встречи наметил прежнее: все те же приснопамятные кустики за музеем, на берегу пруда.
— Ты, я слышал, наследство получил? — начал разговор эксплуататор наемного труда. — В урябьевский дом перебрался?
— Ну и что? — отвечал грубый Вова. — Тебе что за дело? Имею я право пожить, как человек? А то словно свинья в берлоге.
— Ты и там берлогу устроишь. Ладно, речь не об этом. — Он вытянул газетку и показал портрет Рататуя в траурной рамке. — Твоя работа?
Поепаев даже глазом не моргнул:
— С чего это ты взял? Что вообще за накаты, я не понимаю?
— Ладно отпираться-то! Что я — ребенок? Все же тут ясно и понятно: старый опер хотел отомстить за дочь. А сам он был старый, сырой, вяловатый — ему с Рататуем одному нипочем не справиться. А ведь там не один Рататуй голову положил, это-то уж мне доподлинно известно.
— Допустим, известно. Ну и что? Какая тебе посторонняя разница?
— Опять шуткуешь… Успокойся, мне ничего от тебя не надо.
Вот уже год Петр Егорыч использовал прапорщика как наемного киллера: подловил в глухой час безденежья и договорился. Помесячная зарплата плюс оговоренные башли за акцию. Пока Крячкину некого было отстреливать, но нужный человек всегда мог понадобиться; притом Вова сгодился бы и во многих других силовых операциях. Деньги шли через банк, встречались они редко и не на людях, и сегодняшний приезд хозяина удивил и насторожил опытного Вову. Он выпил пива из банки, и принялся ожесточенно ломать сухую тарань.
— Если ты меня сдать хочешь, — сказал он, — то бесполезно. Никаких концов не найдут. А тебе, скарабей вонючий, я лично шею сверну, как гусаку. Устраивает перспектива?
— Одно только скажи: зачем тебе это надо было? Заплатить этот отставник тебе все равно не мог, его возле денег никогда не видали… На девку грешил — дак у нее тоже, оказывается, кавалер был, за ней следом сгинул… Ну дак признайся: какой тебе в этом деле был интерес? Или вы заранее на этот дом сторговались?
Не оборачиваясь, Поепаев схватил его за рубаху, выдрал из куста и поставил перед собою.
— Ты вот что… ты не шути, понял? По деньгам все меришь, кабан сраный? Присягу мою во сколько оценишь? Разговор за бутылкой с хорошим человеком? Девичье ласковое слово? На хрена ты сюда явился, скарабей? Что за сучье толковище развел?! Дождешься, раздавлю!..
Давно уже с Петром Егорычем не обращались столь бесцеремонно. Он перетрусил:
— Да што ты, мил-человек! Туда ему и дорога, Рататую треклятому, вместе с его шестерками. Только это, вишь… интерес у меня с ним был, а ты его оборвал.
— Ну и обойдешься.
— Может, еще не все пропало. Ты бы помог мне, служивый. За мной не пропадет.
— А что такое?
— Там картину украли, помнишь? Из-за нее весь сыр-бор и разгорелся, ты ведь в курсе?
— Так… — насторожился прапорщик. — Говори, я слушаю.
— Вот я и думаю: неужели все оборвалось? Ушли люди на тот свет — и дело с концом? Больно простой при таких-то раскладах жизнь получается.
— Может быть, и не с концом. Может быть…
— Неужели?! — радостно хрюкнул Крячкин. — Золотом осыплю!..
— На хрен мне твое золото. Памятник на одну могилку поставишь. Большой, красивый, как я закажу.
— Дак конешно, конешно!..
— Ты не крутись, не топай. Тут жуки-рогачи могут ползать. Осторожно… пошли давай!..
В густых сумерках, когда убрался уже народ с улиц, они вошли в дом покойного майора. В избе было на удивление чисто: Вова мог поддерживать порядок, когда хотел. Лишь на урябьевском столе лежали папки, бумажная рухлядь.
— Не доходят руки до этой макулатуры, — сказал Поепаев. — Только захочу приняться, и рукой махну: а, пускай еще чуток побудет, как при нем! Хотя что ж — все равно придется выкидывать, сжигать…
Петр Егорыч похмыкал, поперекладывал папки; вдруг, ухватив одну, стал перебирать желтые листы. Это была рукопись Фильшина, полкового разведчика Ивана.
— Ну, брат! — сказал Крячкин. — Кто бы подумал: целый мемуар!..
— Что, знакомый?
— А то!.. Мы с ним большие дела крутили. Он ведь тут главный мафиозо в районе был, его и в области, и в других местах знали.
— Ты скажи! И была ему нужда про эту войну писать? Меня вот не засадишь, хоть я и тоже много белым светом намутил.
— Поди узнай! В нем всего много было. Не сравнишь с этими Рататуями. Скромно жил, а миллионами ворочал. Его партийцы и посадить хотели, чтобы он с ними делился, а он им только кукиш показал. Сколько лесу мы с ним загнали — это ужас! Нефтью сырой торговали. Подпольных мастеров на бытовке держали. Я два раза срок тянул, а он — черта с два! Помер вот, и куда деньги ушли — попробуй, догадайся! А ведь он все мог. Захотел бы уехать — укатил бы хоть на край света, хоть в Австралию! Это теперь коммуняки врут, как сивые мерины, что при них порядок держался: деньги и тогда в любые стороны замки отпирали. Ну почему вот ему нравилось жить, как все, на эти гребаные ветеранские собрания ходить, правду-матку о войне рубить, с тамошними обалдуями-трибунальцами цапаться? Ходил в затрапезе, ел, что и все… Ох и любил, помню, рассказывать, как в разведке служил…
— Я тебе на это что, Егорыч, скажу: для настоящего преступника лучше, чем в разведке, места на войне не найти, он в ней настоящий кайф ловит: чтобы тайком, втихаря, с ножом, да пустить кровяку своей рукой… Да и жизнь у них вольнее, чем у обычных солдат, жратвы больше… Ты верь мне, я этой публики повидал, сам, хоть и недолго, таким был…
— Да… интересная жизнь! Я хоть усадьбу строю, работников держу, а он и того не успел. Интересно, чем бы он сейчас занимался? Ладно, не станем больше болтать. Что ты мне показать-то хотел?
Прапорщик извлек из ящика стола плотный большой конверт, протянул:
— Читай.