Крячкин, Ничтяк и Вова Поепаев пожаловали в дом Буздыриных в наилучший момент: два дня назад приехали в гости из Португалии.
Любашка с мужем Диого и детишками: Жоаном и Розитой. С той поры там шел дым столбом. Когда они зашли в избу — Андрей рвал гармошку, а зять его Диого с молодецкими криками отчебучивал зажигательную присядку.
— Екарный бабай, — молвил он, вдруг остановясь. — Екарный бабай.
— Милости просим, гости дорогие! — крикнула из-за стола изрядно поддатая Мария. — А мы уже тут… поели, выпили… Ну, все равно проходите.
— Место военному человеку! — икнув, сказала Любашка. — Садитесь рядом, господин офицер, поговорим на сердечные темы.
Прапорщик достал из-за спины два букета, положил один перед уснувшим за столом Василием, другой протянул хозяйке. Крячкин с уголовником стояли по бокам его, словно ассистенты у знаменосца, и лыбились щербатыми ртами.
— Дорогие господа Буздырины! — Вова поклонился. — Позвольте поприветствовать вас от имени коллектива Маловицынского райвоенкомата как ветеранов армии и труда. Василий Григорьевич отслужил в свое время положенный срок в Вооруженных силах, демобилизовался в звании ефрейтора, отличником боевой и политической подготовки, и всегда служил примером для допризывной молодежи села, не забывая притом и нелегкого труда хлебороба. Ваш сын Андрей Васильевич служил в войсках связи, и тоже демобилизовался в звании ефрейтора, в наше трудное время он вносит посильный трудовой вклад в житницу Родины. И вы, в свою очередь, орденоносец и мать-героиня, представляете образец выполнения интернационального долга…
Петр Егорыч толкнул его: «Ты что несешь, какой еще интернациональный долг?!..». Вова опомнился, снял с плеча сумку, и принялся вынимать из нее бутылки.
— Примите… наши скромные подарки… от имени райвоенкомата…
— Вот с чем нынче в гости-то ходят! — заорал Андрюшка. — Гли, мам: и закуска тут. Колбаска, копченая. Вот это ура.
— Замолчи, идиот! — возникла жена.
— А што, неправда, што ли? Я ведь не папа Карло, одними Любкиными оливками да материными огурцами закусывать. Стопку мне налейте! И колбаски сюда! Во, другое дело…
Семейство растолкалось по сторонам, освобождая место гостям. Любашка толкнула Вову мягким бедром:
— Скажите тост, господин офицер, ваше благородие…
Поепаев встал, поднял рюмку, дождался тишины.
— Я не офицер, а прапорщик. Про нас анекдотов много, — может, меньше, чем про генералов, но все-таки… А я вот какой расскажу. Дело было в Афгане. Прибыл туда один из нашего брата. По замене. И встречает друга, тоже прапорщика — где-то там они вместе служили. Ясное дело, надо выпить. Стояла та часть в мирном районе, духов там сроду не бывало… решили, короче, наши друзья идти в горы, и там гужануть, подальше от посторонних глаз и ушей. Прихватили по паре бутылок, закуски, какую достали, и — вперед. Сели, выпивают, то-се, воспоминания… И только усидели по поллитра, вдруг откуда ни возьмись — выползает из-под камня змея, и — хвать одного за ногу! Как раз того, кто там служил. Товарищ его — в крик, поднимает, хочет в гарнизон тащить, — а он ему: «Брось суетиться, Федя. Это такая змея — от нее ни одно лекарство, ни одна сыворотка не спасут. Осталось мне жизни три часа. Давай-ка сюда вторую поллитру — я ее в себя закачаю, чтобы не мучиться, в отключке смерть принять. А ты там… привет товарищам, домашним…». Заплакал он, обнялся с другом, выпил из горлышка бутылку, и свалился без памяти. Очнулся, открыл глаза — лежит на земле, рядом мертвая змея валяется, тут же товарищ сидит, свою бутылку допивает. «Что такое, где я?..». «Не волнуйся, это змея сдохла, которая тебя укусила. И вторая выползала, меня кусала — вон, тоже дохлая валяется. Слабы, слабы эти твари против русского прапорщика…». Так за что я хочу выпить?! — Поепаев возвысил голос. — А за то, чтобы все мы, как говорится, цвели и пахли, а все наши враги подохли на хрен! Уппа!..
— Уппа! — грянули все, и выпили.
— Хороший тост, — сказал Андрей. — Я помню, у нас тоже был старшина… раз засек меня в самоволке… а сам поддатый…
Тут проснулся Василий. Отодрав от стола лицо и смахнув с него кислую капусту, он вгляделся в Крячкина и просипел:
— Сейчас я тебя, мироед, кулачить буду.
— Гляди, земляк, не обделайся. У меня про твой лоб всегда пуля найдется, — Петр Егорыч недобро засмеялся.
— Што-о-о?!.. В моем дому-у?!.. — зарычал Буздырин. Мария стукнула его кулаком по темени, он обмяк и потянулся за бутылкой. Мария махнула Диого: а ну-ка, дружок! Тот взял небольшую флейту, и принялся выдувать мелодию народного танца салтарино. Андрей подыгрывал ему. Португалка вышла из-за стола и начала оттопывать по угвазданному полу.
— Пошли плясать! — Любашка дернула Вову за рукав.
— Да как, я не умею!
— Пойдем, покажу.
Но танцором прапорщик оказался совсем неплохим: может, у него и были упущения по части ритма и разных чисто национальных штучек — но он так преотлично топал сапогами, делал руки кольцами, и кружился вокруг партнерши — куда там любому португальцу! И Любашка устала с ним, только вскрикивала:
— Ну, мужик! Вот это мужик. Жми, ваше благородие!..
Сели снова за стол, и быстро нагрузились: Вася уснул, лицом в ту же капусту, Диого валялся за печкой, на сундуке, Андрея хватало лишь на то, чтобы выпиликивать:
— Пошли, проветримся, — сказал Поепаев. Любашка поднялась; Крячкин мигнул, толкнул упоенно блажившего Ничтяка.
Они спустились в ограду, и сразу стали целоваться. Вышла трехлетняя дочка, засмеялась и что-то крикнула по-португальски. «Кыш!» — сказал ей Вова, топнув сапогом. Девочка исчезла. Поепаев кивнул в сторону повитей. «Нет! — зашептала Любашка. — Что ты, с первого раза… Ты приходи еще, мы договоримся…». «Ну, гляди! Залог возьму». Он расправил ее пальцы на своей ладони, и снял перстенек. «А ты мне что?» — «Я тебе? Да вот хоть это», — прапорщик оторвал с мясом верхнюю пуговицу на кителе, и отдал Любашке. «Хорошо. Я сохраню. Но мы ведь увидимся, да?» — «Как жизнь сложится. Тебе не жалко колечка?» — «Чудной ты. Разве можно что-нибудь жалеть в такие моменты?» — «А спросят — где, что ответишь?» — «Нашел о чем думать! Потеряла, и все дела». Они поцеловались снова, и, сникнув разом, пошли в избу.