Точка зрения на вершины обычно в самом низу, а наверху лучше видно, куда мы проваливаемся. Когда Калашников мысленно поднялся на гору Горуню, зрелище ему открылось захватывающее. Эти провалы, в сущности, склоны, а склоны - самое красивое, что есть у горы.
Так бы Калашникову и написать, но сегодня были другие требования. Нужен был критический подход и одновременно экономически результативный.
Как на горе Машук в Пятигорске. Сам по себе там провал явление отрицательное, но если взимать плату за отрицательное зрелище, может быть достигнут положительный экономический результат. Смотрите, но платите. У нас нет секретов, потому что у нас денег нет.
Но провалы для внешнего созерцания недостаточны, нужны провалы для извлечения внутренних богатств. Превратить вершину в провал, чтоб извлечь из нее внутренние богатства.
Так истолковал Федусь то единственное значение провала, которое он оставил в словаре: провал как место, говоря точнее - месторождение. И не это ли предлагает Михайлюк? Развернуть гору в таком направлении, чтобы извлечь ее внутренние богатства.
Сверху идет по проводам: начинаем разворачивать... Снизу идет по проводам: начинаем разворачивать...
Конечно, Федору Устиновичу хоть все горы развороти: он родился в равнинной местности, хотя всю жизнь шагал от вершины к вершине. А вершины эти - просто перевернутые провалы.
Такая история с географией. И не поймешь, что тут виной: история или география. И за что тут раньше хвататься...
21
Постепенно Калашников наращивал собственную биографию. Биография пока что была коротенькая и нарастала как-то странно: не с детства во взрослую жизнь, а наоборот - из взрослой жизни в юность, детство, куда-то в младенчество и еще бог знает куда.
Начиналась она с того, что они были в лесу вдвоем... Нет, сначала он был один. Он стоял на уступе горы и кричал куда-то вниз: "Машенька!"
Крик его повторялся где-то в отдалении, но до нее, очевидно, не долетал, и ему хотелось стать самому этим криком, чтоб долететь туда, где она его не услышала.
Потом наступило то, что предшествовало. Машенька вдруг вернулась со всей этой не очень честной компанией, и Калашников возмущенно сказал: "Как Это - извините?"
"Извините!" - сказала Машенька.
Один из компании, самый веселый и самый пьяный, радостно сообщил: "А мы все шашлыки поели!" Второй сказал: "Э, да Мария Ивановна здесь не одна!" И наконец третий сообразил: "Так вот ты где, Машенька!"
Все это должно было говориться в обратном порядке, но биография Калашникова нарастала именно так.
Потом вдруг вся компания исчезла, и Калашников с Машенькой остались одни. Тут уже Калашников заговорил, причем с таким жаром, с каким в лесу говорить не рекомендуется. Он говорил, что с тех пор как увидел Машеньку, он только о ней и думает, что он каждый день бегает в управление в надежде ее увидеть, что она его единственная забота, единственная мечта, единственная...
Они сидели на краю обрыва и любовались видом, который открывался внизу, и Машеньку больше занимал этот вид, чем то, что ей говорил Калашников. "Какое везение! - говорил Калашников. - Видеть вас только во сне и в управлении и вдруг встретить в таком замечательном месте".
Он встал. Машенька тоже встала. "Ну конечно, вы видели меня в управлении!" - радостно воскликнул он.
"Где-то я вас видела", - сказала Машенька. И внимательно на него посмотрела.
"Неужели это вы? - тихо сказал Калашников. - Доброе утро".
"Здравствуйте", - сказала Машенька и ушла.
Сказала "здравствуйте" и ушла. Потому что все это было в обратном порядке.
Калашников сразу перестал о ней думать. Слава богу, у него было о чем думать. У него была работа, была семья.
Так начиналась его биография. И не было в ней ничего выдающегося, такого, о чем пишут в книжках, что показывают в кино. Каждое утро Калашников уходил на работу, а вечером возвращался домой. На работу - с работы, на работу - с работы... Взятие Бастилии, восстание на броненосце "Потемкин" - все это было за пределами его биографии. Может быть, потому, что она пока что была коротенькая, и у нее еще было все впереди. В ней еще могли быть отчаянные дела, поскольку биография его нарастала не в старость, а в молодость.
А пока, в ожидании молодости, ему оставалось ходить на работу. Добросовестно ходить на работу.
Калашников хорошо ходил на работу, им были довольны, выносили ему благодарности. А с работы он хорошо приходил домой, и здесь им тоже были довольны.
Все события были в газетах. И какие планы строились в стране, и какие козни строились за границей. Можно было до предела заполнить жизнь, если регулярно читать газеты.
Мыслительный процесс не стал процессом века, уступив место другим процессам - производственным и особенно судебным. На судебных процессах мыслительный процесс выступал в качестве ответчика.
Появились такие понятия, как отрицательные достоинства и положительные недостатки. Отрицательными достоинствами считались излишняя принципиальность, излишне кристальная честность и многое другое, хорошее, но излишнее. А положительными недостатками считались естественные человеческие слабости, свидетельствующие о том, что человек не наберет опасную силу.
Закон был, как запрещающий знак у дороги: не запрещающий в принципе, а предлагающий ехать в объезд. Целые колонны, целые эшелоны ехали в объезд. В объезд была проложена широкая магистраль и построена многоколейная железная дорога.
Одно непонятно: как это все попало в биографию Калашникова? Сам он жил не в объезд, не старался переделать свое "плохо" на "хорошо", хотя последнее не только не возбранялось, но даже приветствовалось. Не только в производственных показателях, но и в печати, и в литературе "плохо" массово переделывалось в "хорошо", и уже, казалось, невозможно жить хорошо без "плохо", потому что нечего будет переделывать в "хорошо"...
После Машенькиного ухода (а на самом деле прихода, но в обратном направлении) Калашников опустился на край обрыва и стал любоваться видом, который открывался внизу. Лес был населен красками, звуками, запахами, они жили, как люди в городе, встречались и общались между собой. Покинет запах родной цветок и полетит прогуляться по лесу, подышать свежим воздухом, а заодно и узнать, что там слышно. А навстречу ему - жур-жур, буль-буль, трах-тара-рах! И он уже знает, что слышно, и может возвращаться домой... Но найти дорогу домой очень сложно для запаха.
И побредет он дальше, и будет брести, насколько его хватит, как все мы по этой жизни бредем. Как бредет где-то жур-жур, буль-буль, как трах-тара-рах шагает метровыми шагами. Как бы он сейчас пригодился, этот трах-тара-рах, потому что навстречу лесному запаху из города вышел смрад у него свои дела на большой дороге. И забьется запах в лапищах смрада, и вспомнит свой далекий цветок, зачем он только покинул его? Но если б запахи не покидали цветов, в мире не было бы ничего, кроме смрада...
Посидев с полчаса, Калашников встал и побрел вниз по тропинке.
Внизу на опушке леса жена его объясняла детям, как нужно собирать грибы. "Как здесь хорошо!" - сказала она.
И тут же со своими пустыми корзинками они пошли на станцию, к электричке. Сели в поезд и поехали домой, делая детям замечания и наставляя их, как они должны себя вести в лесу.
Дома они позавтракали, умылись и легли спать. А когда вечером встали, жена сказала: "А не поехать ли нам завтра по грибы? Кукушкины уже десять банок замариновали".
Продолжение этой биографии, которое предшествовало ее началу, было уже совсем в другом городе. Калашников учился там в институте.
Институт, как нормальное учебное заведение, старательно переделывал "плохо" на "хорошо" и "хорошо" на "плохо": хорошим студентам перекрывал пути, а плохим открывал в науку зеленую улицу.
Не все, конечно, удавалось. Были такие "плохо", которые никак не становились "хорошо", но были и такие "хорошо", из которых никак нельзя было сделать "плохо".
Биография наращивалась так, что время шло в обратном направлении. Институт открывал дорогу в будущее. Или закрывал. Наука отбирала будущих Ломоносовых, минуя будущих Эйнштейнов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Институт Истории Географии изучал географию в историческом аспекте, не чуждаясь и чистой истории, но, конечно, в аспекте географическом. Соединение этих двух наук подчеркивало нерасторжимость пространства и времени, столь необходимую для существования жизни на земле.
В дверях стоял милиционер, охранявший наше прошлое от нашего настоящего, а может быть, настоящее от прошлого, которое имеет привычку постоянно вмешиваться в современную жизнь.
Предъявив милиционеру документ, Калашников побрел по коридору. Стены были увешаны лозунгами: "Свободу римским гладиаторам!", "Возрождению размах Средневековья!" И совсем уже страшное: "Гуннам - нашествие татар!"
Погрузившись в глубокие кресла, как в глубокую старину, исторические географы строили планы на прошлое. Вместо крестовых походов предлагались народные восстания, вместо разгула реакции - торжество просвещения и прогресса. Планы на прошлое выполнялись легче, поскольку в прошлом не приходится жить, а в будущем трудно предугадать, к чему нас приведет выполнение плана.
Скульптурная группа: Геродот и Магеллан склонились над книгой "Краткий курс истории географии". Рядом с ними их последователи, уже не скульптурные, а живые спорят о преимуществах и недостатках работорговли, по сравнению с торговлей свободными людьми. Конечно, лучше людей продавать, не ограничивая их свободу, но, с другой стороны, работорговец продает свое, а продажа людей свободных - это, в сущности, воровство. Учитывая, что свободный человек принадлежит себе, его продажа - это торговля краденым.