Андрей Воронцов послал на них ватамана Евсея Великого с полусотней воев, но мятежные бояре разгромили его, чуть не полонив самого Евсея.
Осмелели, сами стали посылать в соседние вотчины разъезды... Ну и доигрались на свои малосильные головы: восстали холопы, крестьяне-землепашцы. Лишили животов бояр, ихних сынов, а жен и детей по миру пустили. Добро и животину поделили между собой; для общинного пользования разделили земли, луга и леса. На имя вятского воеводы послали написанную уставом - на бересте - челобитную грамоту, где оправдывались, что взяли обратно "богом даденное", писали, что хотят жить свободно, всем миром, как раньше деды жили, и слезно просили не мешать жить... Обещали весной в поход на татар идти: "Мы свои ушкуя построим и пойдем отдельным полком... и все што возьмем - ничо не дадим - себе возьмем..."
* * *
Темно-фиолетовые с расплывчатыми гребнями волны одна за другой шли и шли на него, стараясь опрокинуть, сбить, придавить. Он все боролся, пытаясь навалиться на них, разгладить. Но новые и новые бесконечно идущие волны роняли, душили. Он напрягал все свои силы, чтобы не умереть под ними, чувствуя, как надрывается в груди сердце. Было невыносимо тяжело, хотелось вырваться из этой удушливо-мучительно-страшной борьбы, но не мог это сделать... И, вначале еле осязаемо, почувствовал, что кто-то приподнял ему голову и палкой (ложку принял за палку) открыв губы, сквозь сжатые зубы вливает какую-то жидкость. Поперхнулся, закашлялся, очнулся от сна-бреда, но тяжелы веки... - не стал открывать глаза - так покойнее. Снова полилась - он разжал зубы - горькая (теперь почувствовал вкус) слизкая обжигающая язык жидкость, наполнила рот. С трудом проглотил, тяжело, со свистом задышал - в груди хрипело, давило, не давало вздохнуть.
Он ощутил, как большая нежная женская ладонь погладила по голове, лицу - стало легче. "Дома!" - подумал Константин Юрьев. Простонал:
- Улюшка...
- Котя, Котенька! Тебе легче?! Господи, Исусе Христе! -женщина перекрестилась. - Открой глазеньки свои ясные, - попросила его всхлипывающим грубоватым голосом.
"Не жена: так она не зовет, да и голос, руки не ее... Кто? - совсем очнулся, вспомнил, что с ним, где он. - Какая-нибудь женка-нянечка" - ответил себе, приподнял тяжелые, как дверцы погребов, веки - открыл мутные провалившиеся глаза, стал всматриваться в колеблющееся, как будто смотрел сквозь горячий воздух, белое лицо... Кого-то напоминало...
- Не узнаешь? - Ласково спрашивало немолодое красивое женское лицо.
Ему показалось, что перед ним филин, так сверкали-горели ее огромные озера-глаза. Константин Юрьев опустил веки, чтобы не видеть привидение, про себя зашептал молитвы...
Узнал ее только на третий день. Это была Фотя - подруга детства - дочь кузнеца Устина.
Когда пошли слухи, что воевода при смерти, и что уже хотят соборовать (нельзя с этим тянуть; упустишь - умрет, и тогда случится непоправимое; душа покойника уйдет на тот свет с грехами), - Фотя, вдова, мать троих ребенков, жившая у отца-старика, взяла лекарство, которое хранила для детей, решила спасти воеводу. Она знала и другое: поторопятся - причастят - и тогда нельзя будет лечить, он должен умереть...
Ссылаясь на хозяина-боярина, родственника воеводы, ее не пустили. Сторож-воротник вытолкал со двора, закрыл за ней крепкие, укрепленные и одновременно украшенные бронзовыми гвоздями ворота...
Глядя на золотистые широкие шляпки гвоздей, вдавившиеся а почерневшее дерево, она зло подумала: "А гвозди-те тятенька ковал!.. Как это боярин, для которого столько - не перечтешь - сделано моим отцом, не хочет выслушать меня - дочь его?.." И она, пересилив робость, снова застучала в ворота подвешенной на льняной веревке колотушкой.
Открыл тот же мужик-увалень. Увидев Фотю, его сонное рыжебородое лицо проснулось, сделалось недовольным.
Она не дала опомниться, - резко оттолкнув: "Пусти, нечистый дух!.." - пробежала мимо растерявшегося сторожа, вбежала в сени...
На шум вышел сам Арсентий, родной сын покойного боярина, дяди Константина Юрьева.
- Не помочь уж ему, - спокойно-грустно ответил он ей на просьбу пустить к умирающему.
Фотя плохо видела лицо боярина в сенных сумерках, но чувствовала - не рад он ее приходу, не хочет помочь больному родственнику...
Только на следующий день, перехватив Афония Пожняка и убедив его, что вылечит воеводу, смогла пройти к Косте...
И вот через несколько дней лечения, когда ему полегчало, она радостная, счастливая, играя синью глаз, в праздничном сарафане сидит напротив Константина Юрьева. Одни в опочивальне, тепло, светло. Пахнет ладаном, сухими травами.
Улыбаясь и блестя ожившими глазами, сидит воевода на постели, укрыв ноги медвежьей шкурой.
- Опаси и сохрани бог тебя и отца твоего за помощь! Пусть у него нога заживет быстрее... Чем это меня лечила?
- Сушеными слизь-губами42... Отец в прошлом году, когда ребенки болели, у коми-зырян на ножи выменял - они только знают те губы-то... Остались - я и принесла...
- Может, чем помочь тебе... Отцу твоему - дяде Устину? Знаю, трудно тебе...
- Ничо нам не надо - лишь бы ты, воевода, здравствовал...
- Подойди-ко, Фотенька, облобызаю тебя... Что закрестилась? Как сестру... как мамочку-нянечку... Я ведь не татарин или латынянин, а православный русский, душа моя чиста - не погана сладострастными грехами...
Фотя некоторое время молчала. Постепенно кровь-стыдоба отошла с лица, а потом она начала бледнеть, заметное дрожь-волнение пробежало по телу женщины, остановилось на длинных пальцах, заставляя их плясать. Зрачки сузились, в глазах тянущая синь. Спросила-прошелестела темно-вишневыми губами поводя ноздрями:
- Костя, ты много читал; помню, и меня этому учил, а я вот.. дети пошли, муж погиб - некогда... Почему же им можно женатых любить - нам нельзя?..
Теперь смутился Константин Юрьев, перевернулось сердце: "Такая же красивая!.. Эх, не был бы я сиротой - (мать умерла вскоре после переезда на Вятку) - женился бы тогда на ней! - забилось сердце от детских, юношеских воспоминаний, вспотел: - Господи! Что это я - у меня ж жена, ребенки!.."
- Как можно!.. Татар и латынян с нами, русскими, сравнивать. Первые дики и из-за слабоумия хитры, жестоки... Латыняне - древней культуры, но весь ум, знания тратят на то, чтобы обманывать бога, а потом грехи замаливают, нанимают богослужителей, - те молятся за них... К стыду великому и у нас, среди житьих людей, появляться стали эдакие... Так истинно русский человек, православный, никогда не поступит. Да что там - зверь и то чище, чем они - себялюбцы, - без семьи не плодит детей, не блудит, ребенков своих не бросает... Таких на свет бог выпускает по ошибке...
Фотя закрестилась.
- Страшно, бога хулишь - он не может ошибаться! - она покосилась на серебряные оклады икон в углу, затеребила красный сарафан.
- Нет, я истину глаголю, - Константин прилег, - а это благо - не грех. Только на истине и правде мир держится... Богохульникам, как бы они ни хитрили, ни молились, бог никогда не простит на том свете...
Мы целомудрый народ - от дедичей и отчичей оно идет... Культура наша от древних эллинов... Вот послушай (за слюдяным окошечком стало темно, Фотя зажгла свечу): в "Повести о разорении Рязани Батыем" рассказывается про то, как попросил поганый идол у князя Рязанского сестер и дочерей, а за это обещал не воевать его... Послал князь к Батыю с богатыми подарками сына своего Федора. "Дай мне, князь, познати жены твоя красоту", - теперь уж молодую княжну Епроксию потребовал у Федора татарин. Русский князь - сын русского князя - засмеялся и ответил: "Неприлично нам, православным, тебе, нечестивому царю, жен водити на блуд... Одолеешь нас, мужей русских, то и женами нашими будешь владети..."
Убил татарин русских, хоть и послы они были. Не могло его черное сердце слова правдивые вынести...
Нам, русским, негоже уподобляться им. Дети наши, видя блудство, будут эдакими же распутными, и конец придет нам, нашей силе... Не будет у русского народа такой твердости духа - рассыплется Русь... Все на свете держится на целомудрии, правде и честности!..
Придет время, а оно должно прийти, бог не может не помочь такому народу, и встанет на ноги он - подопрет могучими плечами Землю, поможет слабым народам встать на ноги, души вправит, сердца честными сделает, и снизойдет на Землю благодать: будет вечный мир между народами и братство...
Душно, жарко от белой печи. В трубе завыл домовой...
- Ой, люто мне! Как без любви-то жить?!
- Золотоволосая моя дружечка! Наоборот, только любовью жить можно и должно... Все на любви держится - на большой любви - она-то и делает человека человеком, - помолчал воевода, потемнели глаза, построжало худое бородатое лицо. - Если бы не любовь к своему народу, к ближним, к Земле, смог бы я... поднялась бы рука на такое?! Нет, не хватило бы мужества у меня разорять, обрекать их на голод... Потом мне все простят и будут помнить только нашу великую рать...
- А как же быть, - глаза у Фоти горели синим пламенем, - если любишь?.. Свою женку и чужу?..
"Она же видит, что люблю ее!.. Нет, нет - я люблю ее как детство, как юность свою... У меня в сердце другая - мать моих детей..." - Константин Юрьев повернулся, - треснули под ним лавки.
- Человек един, и душа его едина... Не может потому он делить свою любовь. Если любит женку, а ее - самого близкого единокровного человека через детей - он обязан любить - иначе муж не достоин бороду носить, то одну, землю, на которой родился, тоже одну, народ... Все это Родина... Большой человек - у его и большая любовь к Родине, состоящая из многих отдельных неделимых любвей, и только такой может уважать чужую землю и другой народ... Любить нужно душой и умом, а не давать срамному животу одолеть разум... - эдак нечестивые, поганые себялюбцы любят - пусть и княжеского рода...
Через полторы недели он уезжал из Соснового Бора.
Сидя в легких санях, Константин Юрьев попрощался со своим родственником Арсентием, с тетей, с троюродными сестренками.
Открытой враждой веяло от побелевших глаз Арсентия: Костя, вскормленный и воспитанный его отцом, так отблагодарил-разорил! "С тебя, с родственника, больше стребую, и не только посошную рать, смолье-деготь и уголь, но и всю рухлядь... Чтобы через неделю сам выехал в Хлынов - златом отквитаюсь после похода", - пообещал воевода и крепко сжал побелевшие губы. Велел трогать, поехал из усадьбы.
Его вышла провожать разноцветная толпа жителей - чернолюдинов Соснового Бора и соседних деревень. Мужские, женские; молодые, старые лица по-родственному улыбались - провожали. Вот отделилась высокая женщина, неся что-то в руках, закричала, чтобы остановился, пошла к нему... "Фотя!.. Меч в ножнах!.. - удивился, все понял он и велел остановиться. - Ведь каков простой-то люд! - слеза вытаяла из глаз... - Так в старину князей на рать провожали..."
В чупруне43, в цветной шали, с поклоном, как подобает женщине преподносить мужчине, блестя глазами, подала тяжелое оружие.