Директор шагнул в сторону и, когда присмотрелся вблизи к учителю, невольно ужаснулся: Майстренко был седой. Его небритые щеки глубоко запали, а глаза словно покрылись ледяной корочкой.
Майстренко без единого слова прошел мимо, словно у стены стоял не директор, а статуя. Он, наверно, вообще ничего не видел и ничего не соображал.
"Этот отпел свое, - подумал Тулько, и неясная, совершенно необъяснимая зависть шевельнулась в его душе. Василий Михайлович даже усмехнулся: чему же завидовать? - Однако время уже. Хватит торчать столбом посреди коридора. Тебя ждут неотложные дела, у тебя много работы..."
Тулько молча побрел за Майстренко на второй этаж.
Возле своего кабинета Василий Михайлович увидел мужчину небольшого роста лет под сорок. "Проверяющий!" - подумал Тулько.
- Доброе утро! Вы, должно быть, меня ждете?
- Если вы директор школы... м-м-м... Василий Михайлович Тулько?
- Да, зто я. - Тулько подал руку.
- Спецкор областной газеты Дворецкий.
Василий Михайлович ощупывал свои карманы, искал ключ и никак не мог его найти.
- Вы, конечно, по поводу последнего события? - Тулько наконец достал ключ и открыл дверь. - Прошу, заходите. Ужасный случай. Какая травма всем школьникам!.. Присаживайтесь. - Сам он уселся на свое привычное место за столом и почувствовал себя значительно уверенней. - Я вас слушаю... простите, ваше имя и отчество?
- Игнат Иванович.
- Хорошее имя. Теперь редко встречается... Я вас слушаю, Игнат Иванович.
- О ваших последних событиях я узнал сегодня рано утром. Действительно, ужасное несчастье...
"Значит, газету заинтересовало что-то другое", - подумал с тревогой Василий Михайлович. Он тяжело вздохнул, взглянул на всякий случай на часы нелишне напомнить пришельцу, что в школе дорожат каждой минутой, - и еще раз вздохнул:
- Это дети! С ними и в школе тяжело, хотя здесь и постоянный неослабевающий контроль, и дисциплина. А вне школы - и подавно. Так и жди неприятных вестей.
- Я только что был в классе. Под столиками лежат до сих пор портфели этих ребят. Ученики утверждают, что ребята убежали с четвертого урока.
- Возможно, возможно. Я об этом слышу впервые. Может, вам лучше обратиться к классному руководителю? Вы с ним могли бы подробнее поговорить.
- Спасибо, - корреспондент достал записную книжку.
- Иван Иванович Майстренко, - продиктовал Тулько и выждал минуту. Десятый "Б"... Много хлопот с этим классом, очень много. Плохо там с дисциплиной. Иван Иванович запустил воспитательную работу. Класс разделился на лагери. Просто беда! В пятницу поведение одного из учеников обсуждали на комсомольском комитете школы. Как он себя вел нагло!
Корреспондент слушал внимательно, и Тулько подумал вдруг: "Может, рано открывать карты?"
- Впрочем, если вас интересует этот трагический случай, то причины его следует искать не в школе. Ученики не были правонарушителями, они стали жертвами своей доверчивости и неопытности.
Корреспондент покачивал, соглашаясь, головой, а когда директор умолк, спросил:
- А можно подробнее о заседании комитета?
- Детали можете узнать у Надежды Станиславовны, секретаря комсомольской организации, - сухо ответил Тулько. Он уже упрекал себя за то, что разболтал о заседании комитета, о дисциплине в десятом "Б".
- Спасибо. - Корреспондент записал что-то в блокнот. - С вашего позволения я сегодня оставлю десятый "Б" после уроков. Можно?
- Почему бы и нет. Вы сразу почувствуете микроклимат. - Василий Михайлович уже твердо решил сваливать все на один класс, на одного учителя. Отмежеваться от этого класса, преподнести классного руководителя этаким хилым борцом за абстрактную справедливость. Пусть! Иван Иванович упорно накликал на свою голову беду. Вот и доигрался!.. Теперь - честь школы. Честь школы прежде всего!
- Я не прощаюсь. До конца дня буду вашим гостем.
- Пожалуйста! - улыбнулся Василий Михайлович, хотя готов был крикнуть: "Изыди, привидение, вместе со своими записями!" - Извините, но вы так и не сказали, что вас привело именно в нашу школу? Таких школ в области - ого!
- У нас есть письмо из вашей школы. Оно меня заинтересовало.
- Письмо?! Письмо... Да, письмо. Ну, что же... Между прочим, замечу: в нашем коллективе, к сожалению, есть люди, способные на анонимку. Думаю, анонимки не могут интересовать такой солидный орган, как редакция областной газеты?
- На этот раз с подписями все благополучно, Василий Михайлович, ответил корреспондент и вышел.
О, как хотелось Тулько хотя бы краешком глаза взглянуть на эти подписи!.. Страшные, злые, бессердечные люди!.. Василий Михайлович невесело подумал, что ему, должно быть, не выбраться из этой мутной воды сухим. Когда первым в понедельник порог твоего кабинета переступает журналист с несчастным доносом на тебя, ничего светлого не жди в будущем...
Позвонили из районо, и Василий Михайлович около часа рассказывал об аварии, о подростках, которых вчера похоронили, об Ульяне Григорьевне, Иване Ивановиче... Ему задавали множество вопросов, иногда совершенно бессмысленных ("Почему двое были в кабине, а третий лежал за десять метров?" "Выживет ли Василий Билкун?"), - там, в районо, удовлетворяли свое любопытство, а Тулько, несмотря на ужасное настроение, вынужден был подробно все рассказывать. Наконец из районо сказали: "До скорой встречи!" и положили трубку.
Василий Михайлович отодвинул подальше аппарат, откинулся на спинку стула, вытер пот со лба. Стенные часы ударили один раз. Тулько вздрогнул, поднял глаза: половина одиннадцатого. Странное дело, полтора часа он на рабочем месте, а до сих пор ни один учитель не зашел к нему в кабинет. Факт в самом деле неслыханный. Каждое утро, особенно после первого урока, они идут и идут: у многих неотложные дела к нему. А сегодня...
Снова зазвонил телефон. Теперь звонили из облоно. Вопросов было в два раза меньше, и формулировали их сжато: Василий Михайлович легко отделывался односложными "да" и "нет". "Видимо, - невесело подумал он, - районо уже поставил в известность облоно, а из облоно просто уточняют детали".
Вошла Ульяна Григорьевна с листком белой бумаги в руке. Трудно было определить, что белее - лицо или бумага. Учительница подошла к столу, положила листок, рука ее дрожала, и вся она дрожала, словно только что вернулась с мороза.
На бумаге виднелась всего одна строка написанного от руки текста, и Тулько, отвечая в трубку, прочел: "Прошу уволить меня с работы".
Директор показал рукой на стул и, пока Ульяна Григорьевна усаживалась на краешек, попрощался с облоно. Теперь он держал обеими руками заявление. Заявление человека, который лет пять тому назад кричал вот здесь, в этом кабинете: "Вы! Вы! Разве вы педагог? Вам телятником заведовать!.." - и тому подобное. Хотя он тогда и победил, но никогда не чувствовал себя победителем. В глазах Ульяны Григорьевны при встрече с ним всегда вспыхивал злой огонь, ее взгляд, быстрый и неожиданный, казалось, проникал в самые сокровенные мысли, поэтому директор был с нею всегда осторожным.
Теперь он держал ее заявление, всего одну строку кое-как написанного текста - а сколько она значила! Гордая женщина признавала свое бессилие!
Тулько все прекрасно понимал: конечно, сын загнал Ульяну Григорьевну в глухой угол, - но, естественно, хотел кое-что спросить: не мог же он просто так ее отпустить. Хоть миг наслаждения, ибо не так часто его враги признают свое бессилие.
- Я, поверьте, ошарашен, я ничего не понимаю!
Учительница посмотрела на директора... Умоляюще? Нет, мольба только промелькнула в ее глазах, в них больше было крика души.
- Я вас прошу...
- Но ведь... мотивы? Мотивы? Меня же спросят?..
- Мотивы... - Ульяна Григорьевна отвернулась, прижалась лицом к плечу и закрыла глаза. - Я не имею права воспитывать чужих детей. Не имею морального права...
Василий Михайлович не смог дальше играть роль инквизитора.
- Вы, Ульяна Григорьевна, прирожденный педагог, - сказал он искренне: чем-то все-таки привлекала его эта высушенная слабостями и недоразумениями в собственном доме женщина. - Вы, мне кажется, не сможете без детей, без школы.
- Подпишите мое заявление сегодня... сейчас... я не смогу пойти на урок, - Ульяна Григорьевна взглянула ему в глаза - нет, не в глаза! - в самую душу. Она взглянула так, что Тулько на миг открылась большая тайна: это не поражение учительницы, а победа. Победа над собой...