— Освальд, ради всего святого, о чем ты?
— Брось играть со мной в эти игры, Мэтью! — Освальд перешел на крик, лицо его побелело от злости. — Может, ты тут и неплохо устроился, и пользуешься уважением, хороший доктор и все такое прочее, но не забывай, что я-то знаю, кто ты есть на самом деле. Не сомневаюсь, что ты влез в долги по самые уши, чтобы все это обустроить. Запомни: от меня ты не получишь ни пенни!
Освальд был не меньшим занудой, чем любой из безумцев: лишь одна мысль всецело владела его разумом, вела его, распирала изнутри. Мэтью пытался сохранить спокойствие, превратить все в шутку, но до чего же это было трудно! Вот лицо брата — такое знакомое, такое властное, его слова вновь подняли из небытия давно забытое прошлое, и к тому же Мэтью так устал от безумцев.
— Да. Не забывай, что я-то знаю, кто ты есть на самом деле. Литературные вечера на Бедфорд-сквер! Мэтью Аллен. Уверен, твоих новых друзей не оставит равнодушным рассказ о твоих долгах и арестах…
Это было уже слишком. Мэтью схватил брата за лацканы. Освальд поскользнулся на сырой тропе, но Мэтью удержал его, как бы ни было больно пальцам, впившимся в толстое сукно. «Только посмей… Только посмей…» Вдруг картинка перед глазами Мэтью словно остекленела. Вот прямо рядом с его руками — лицо брата, такое знакомое, но раздавшееся с годами. Он услышал свое собственное дыхание, мягкое похрустывание веточек под ногами. Услышал голос Фултона: «Отец!» И тотчас же поставил Освальда на ноги. Фултон был все ближе, и Освальд победно улыбнулся.
— Отец, тебя ждут дома.
Мэтью Аллен лежал, препоручив весь свой вес кровати, голова утонула в подушке, руки и ноги бездвижно покоились на перинах, словно плавучие бревна. Он любил свою постель — этот уютный островок, где он находил приют после неизбежных треволнений дня, проведенного среди сумасшедших, с их безумной, суженной до предела логикой, с их стенаниями, безнадежностью, озлобленностью и непристойным поведением. А здесь — здесь ему не надо напрягать ни единого мускула. Лампа тихо шипела. Рядом с ним на подушке высился такой знакомый и такой спокойный профиль Элизы: мягкие прямые брови, точеные ноздри, тонкая канавка, соединявшая их с большим, теплым, подвижным ртом. Ее лицо, окаймленное заколотыми волосами и ночным чепцом, отличалось перед сном особой простотой, какую чаще увидишь в церкви или в операционной, и эта простота его даже забавляла. Именно чепец делал ее облик столь милым, чуть детским и комично-церковным. Высокомерное, горделивое, непреклонное выражение ее лица во сне тоже не раз заставляло его улыбнуться.
— И на что ты, спрашивается, уставился? — проговорила она.
— На тебя. Разве нельзя мужчине поглазеть на собственную жену?
— А с чего вдруг? Я выгляжу… у меня где-то что-то не так?
— Нет-нет, ты выглядишь чудесно.
— Ну, тогда ладно. Завтра утром он уезжает.
— Да, уезжает.
— И он вел себя с нами не так уж и дурно.
— Э, не скажи. Жду не дождусь, когда мы его наконец спровадим. До чего же он обидчив и злопамятен.
— В самом деле?
— Да ты не знаешь и половины.
— Чего же я не знаю?
— Неважно. Нет ничего важного, что тебе следовало бы знать, что имело бы смысл рассказывать.
— Что ж, сочувствую. Как я погляжу, он тебя совсем замучил.
— И ведь по-другому он просто не может.
— Бедный драный старый кот, — проговорила она. И, мягко прижавшись к мужу, погладила его по голове.
— Ммм, хорошо.
— Да, — сказала она, надув губки.
Мэтью сунул руку под одеяло и положил ладонь на ее широкое теплое бедро. Под скользящей мягкой тканью тело казалось особенно гладким.
— Лучшее успокоительное.
Отбытие Освальда Аллена вышло на редкость благостным. Он раздал детям шестипенсовые монеты, что, впрочем, порадовало лишь малышку Абигайль. Поблагодарил Элизу за гостеприимство и пригласил все семейство к себе в Йорк.
Мэтью и Элиза проводили его пешком на станцию — он настоял, что карета ему не нужна, и во время прогулки все напряженно молчали. Однако Освальд делал вид, что его живо интересует все вокруг: бездвижное и безучастное стадо, пруды, окруженные сухим камышом, прохожие.
Заняв место в вагоне, он помахал им на прощанье рукой в перчатке. Перчатка была застегнута на пуговки сбоку, пальто — спереди, воротничок — под самый подбородок. Мэтью подумалось, что вот, наконец, брат упакован в смирительную рубашку и благополучно подготовлен к отправке. Освальд, повернувшись к ним в профиль, открыл небольшую книжицу, должно быть, религиозного свойства, и принялся читать.
— Давай-давай, — прошептал себе под нос Мэтью, — скатертью дорога.
Паровоз зашипел, лязгнул и покатил четыре своих вагона в сторону Лондона. Перрон заполнился дымом. Словно джинн в облаке, Освальд исчез.
— Надеюсь, мы его еще некоторое время не увидим.
— Ты забыл о свадьбе.
— И правда забыл.
Свадьба. На которую нужны деньги.
Играть никто не хотел. Отец ее как будто не замечал. Даже когда Абигайль вскарабкалась к нему на колени, он едва заметно ей улыбнулся и спустил обратно на пол. Не прошел даже обычный фокус со скручиванием его уха в трубочку: он лишь мотнул головой, как норовистый конь, и отругал ее за то, что она трогала его бумаги, хотя на самом деле она к ним даже не прикоснулась. Когда она ему об этом сообщила, он извинился и даже улыбнулся, но, запечатлев у нее на лбу крепкий и щекотный поцелуй, все же отослал прочь.
Ханны нигде не было, с матерью дело обстояло ничуть не лучше: та вела какой-то бесконечный разговор с Дорой. Абигайль подергала было ее за юбки, но мать решительной рукой высвободилась, после чего принесла теплую одежду, засунула туда Абигайль, туго завязала шапку, совершенно оглушив малышку, и отправила побегать в саду.
Снег! Свежий снег засыпал прогалины и сиял теперь повсюду. Яркий свет бил прямо в глаза. Абигайль зажмурилась и вдохнула до того морозный воздух, что у нее даже защипало в носу. Она пробежала немного вперед, оставляя следы, оглянулась на них и побежала по лужайке, но не успела приспособить шаг и споткнулась, забелив колени и рукавицы. Она лизнула снег на ладошке: вроде и никакого вкуса, но чувствуется в нем что-то большое и неназываемое, исполненное дали, исполненное небес. Снег быстро просочился сквозь шерсть, и рукам стало зябко. Абигайль отряхнула их о пальто и побежала дальше, вспомнив о водяном насосе неподалеку от Фэйрмид-Хауз.
И не напрасно. Что за сосульки свисали из его жерла! Ровные у самого основания и заостренные книзу, выпуклостями и неровностями они походили на стручки гороха, а на самом кончике каждой сосульки висела, словно стеклянная бусина, застывшая капля. Отломив одну из сосулек, малышка немедленно сунула ее в рот и держала на языке, пока во рту не набралось на целый глоток воды.
Там ее и застал дурачок Саймон. В пальто, перчатках и натянутой по самые глаза шапке он казался огромным, словно бы раздувшимся. Абигайль показала ему сосульки, и ему тоже сразу понадобилось отломить одну из них. Сосулька выскользнула из рук, и Саймону пришлось ловить ее в снегу, чтобы сунуть в рот. «Холодная», — пробормотал он.
— Давай слепим снеговика! — попросила Абигайль.
Саймон покачал головой.
— Ну, пожалуйста! Ну, пожалуйста!
Саймон снова покачал головой.
— Давай кошку, — предложил он.
Вместе они скатали два снежных кома — побольше и поменьше. Саймон водрузил маленький ком на большой. Руки в промокших варежках зудели и чесались, а когда слишком замерзали, девочке приходилось ими встряхивать, но она все же помогла Саймону слепить треугольные уши, которые они приделали сверху на меньший ком. Однако потом Саймон дал своей помощнице отставку, решив, что дальше будет делать все сам. Он попытался воткнуть оставшиеся три сосульки вместо усов, но их непонятно как было делить пополам, и к тому же они слишком уж торчали в стороны, а потом и вовсе выпали. В итоге Абигайль решила, что у них получилась никакая не кошка, а просто снеговик с дурацкими ушами.
Когда Мэтью Аллена осенила эта идея, он аж вскочил с кресла. Только осуществимо ли это? Да, безусловно осуществимо. А не читал ли он прежде о чем-либо подобном? Все составные части были тут как тут: разбросанные по журналам и научным трактатам, в окружающем его мире, прямо у него перед глазами, на самом виду — и вместе с тем незримые. И вдруг они сошлись у него в голове, соединились в этом исключительном, вдохновенном сплаве, в идее, которая решала сразу все проблемы. От возбуждения он весь сжался, словно пытаясь удержать, не упустить посетившую его мысль. Он пришел в восторг от возможного развития событий, от его общественных, духовных, финансовых сторон — и, не удержавшись, даже захлопал в ладоши. Скуке конец! Да, в самом деле. Не в силах усидеть на месте, доктор отправился на прогулку. Без шляпы и пальто он вышел из кабинета навстречу белому утру.
Мир был весь как напоказ. Вся лужайка в инее, каждая былинка, каждый стебелек — все украшено кристалликами льда. Ломаясь, они хрустели под ногами. Он поднажал, каждым своим шагом круша и давя лед и оставляя позади себя следы — на которые он даже оглянулся — цвета зеленого камня, мокрого малахита. Шагая, доктор потирал руки и смеялся. Да, вот они, деревья, милые друзья, вот они собрались тут и ждут его. Целым строем поджарых лакеев застыли в ожидании его указаний. Обнаженные ветви чутко колышутся на фоне исчерченного облаками белесого неба. На одном из деревьев какие-то птички — не иначе как синицы — затеяли порхать с ветки на ветку, меняясь местами, и вдруг все вместе унеслись прочь в прелестной панике. Проследив за ними взглядом, доктор увидел невысокого сгорбленного человечка, направляющегося к нему со стороны Фэйрмид-Хауз. Он узнал походку: весь немалый вес приходится на бедра, шаги мерные и прямые, плечи напряженно приподняты — иначе не удержать столь обременительной головы. Джон Клэр.
Джон подошел к доктору, который казался необыкновенно оживленным: без шляпы и пальто, он приплясывал на месте, дуя на озябшие ладони, то и дело улыбаясь. А что если у него новости, о которых Джон только и мечтал, презирая себя за слабость, но будучи не в силах отказаться от мучительной надежды.