— Что ж, постарайся не шуметь. И давай-ка поднимайся, детка.
Абигайль почувствовала, как мать опустила ей руку на голову, крепко обхватив макушку пальцами, — и вот уже Элиза с легкостью поставила ее обратно на ноги. Лишенная ощущения единства с матерью девочка вновь почувствовала себя одиноко и принялась сверлить Элизу взглядом.
— Детка, я занята. — Вот-вот должен был появиться новый больной, принять которого предстояло ей, поскольку Мэтью с утра до ночи возился со своим станком. И сейчас она не могла думать ни о чем другом. Разыскивая в кабинете мужа книгу для записи вновь поступающих больных, Элиза наткнулась на листок с расчетами. И если она поняла верно, он вложил в свой новый проект все, что у них было. И теперь они висят над пропастью, куда может рухнуть и все их заведение. Хорошо, что ее муж — не пустое место. Однако она заметила, что ей приходится вновь и вновь себе об этом напоминать.
Абигайль вытянула вверх руку. Элиза ухватила ее, покачала из стороны в сторону и отпустила.
— А теперь пойди поиграй, — сказала она и ушла.
Абигайль глядела вслед матери с болезненной смесью злости и тоски. Она, пыхтя, стояла на месте, пока мать не скрылась из виду, а потом убежала, ужасно громыхая ботинками.
Одним из главных недостатков Альфреда Теннисона, решила для себя Ханна, была неразговорчивость. А ведь это немаловажно. Именно из-за этого ничего и не получилось. Умение поддержать разговор было единственным оружием Ханны. Именно посредством разговора она могла привлечь, обольстить, влюбить в себя, ну, скажем так, потенциальных поклонников, и с Теннисоном она, конечно же, предприняла такую попытку, однако он оказался бестолков, неотзывчив, бессловесен, как скотина. Лишь однажды, когда он проделал ту странную штуку со своим лицом, он вел себя с ней по-дружески. Во всех прочих случаях, сколь бы она ни блистала, на ее долю не выпадало ничего, кроме слабых намеков на симпатию. Ее внимание было подобно лучу света, что пытался пробиться сквозь мутную воду и высвечивал темные глубины, но больше она ничего не видела — ничего такого, что могло бы дать ей надежду. А кроме того, хоть и не очень-то хорошо об этом вспоминать, он явно не из разряда чистюль, и от него пахнет. Конечно же, в стихах поэты восхитительны и великолепны; но в жизни все не так. И где же справедливость? Почему на них обращают больше внимания, чем на кого бы то ни было?
А вот Чарльз Сеймур охотно поддерживает разговор. Он общителен и открыт, он истинный джентльмен, и не исключено, что он одинок, а его разбитое сердце понемногу заживает. Будучи человеком безусловно умным, он вместе с тем обходителен и не чурается других. И уж, во всяком случае, не уходит в себя, сочиняя стишки для журналов, где бы их читали и поругивали.
Ханна сидела у себя в комнате, набрасывая список возможных тем для разговора, как вдруг к ней вбежала Абигайль. В списке значились:
Охота: восторг погони. Нравится ли ему? Королева Елизавета, охотящаяся в лесах.
Молодая королева и лорд Мельбурн. Добродетель и опыт. Знаком ли он с ней?
Лучшее общество — это общество единомышленников, вне зависимости от их происхождения.
Индия.
Снижение интереса к поэзии в обществе.
Когда в комнату ворвалась Абигайль, Ханна захлопнула дневник и распахнула руки навстречу сестре. Та проскользнула между ними и врезалась в Ханнины колени.
— Ух! — выдохнула Абигайль и застонала, заерзала, вцепилась себе в волосы, как обычно вели себя на ее глазах больные.
— Больше так не делай! — строго сказала Ханна, ухватив сестру за запястья. — Скажи-ка мне лучше, сестричка, о чем бы тебе хотелось поговорить?
— О фермах, — ответила Абигайль.
— Что, правда? О фермах?
Абигайль кивнула.
— О фермах. Или о подарках.
— Ну, иди сюда, — сказала Ханна, подхватывая Абигайль под мышки и усаживая к себе на колени.
Стало хуже, стало даже хуже, чем когда никого и ничего не было. Безмолвный Страж глядел в отчаянии, но деваться было некуда.
Похоже, ее муж вернулся, или кто-то вроде него, но еще сильнее и напористее. Он стоял и глазел, как она справляет малую нужду, а потом брался за свое.
Иногда их было двое.
День за днем в окне был свет, а потом тьма. Его привела тьма. Мария молилась. Молилась всякий раз, когда приходила в себя, все ее существо обращалось в крик, которого никто не слышал, в крик, что не приносил облегчения. Они овладевали ею прямо в этой комнате. По ночам. Не каждую ночь, нет, зато всякий раз их приход был непредсказуем.
Ханна наблюдала за ним уже давно и постепенно изучила все его привычки. Для наблюдения она избрала узкую колышущуюся щель в задернутых шторах своей спальни. Привычки отличались завидной регулярностью, и сегодня Ханна задумала попасться ему навстречу. Она поджидала его в заранее выбранном месте. День стоял чудесный. Ее волосы будут дивно смотреться в осеннем солнечном свете, что лился на ветви деревьев и мох, заполняя нежным золотом просветы между стволами. Рядом сверкал ягодами шумливый остролист. Издалека доносился сладковатый запах древесного угля: должно быть, угольщики раскладывали уголь в мешки. Вдоль тропы на длинных и извитых колючих ветках ежевики тут и там виднелись ягоды. Ханна сорвала одну ежевичину и положила в рот. Ягода растворилась, оставив после себя острый, слабый, тревожный привкус.
А вот и он идет навстречу по тропе со шляпой в руке — в точности как она замыслила. Только зачем она здесь? Он наверняка заметил, что она стоит на месте и ничего не делает. Как она могла об этом не подумать? Решение пришло сразу. Она принялась собирать ягоды, то и дело давя их беспокойными, неловкими пальцами. Когда он появился, она глядела прямо на него, и он наверняка ее заметил. Она же теперь отвернулась к ежевичнику, как будто никого не видела. Интересно, что он обо всем этом подумает? К тому же ей совершенно не во что собирать ягоды, кроме как в собственную руку. И Ханна стала складывать помятые, истекающие соком ежевичины в левую ладонь.
— Добрый день! — окликнул он ее, помахав шляпой.
Она обернулась, сделав вид, что не знала о его приближении, но переиграла, и получилось неубедительно.
— Добрый день, мистер Сеймур, — ответила она и присела в неглубоком реверансе.
— Собираете ягоды?
— Да, вышла пройтись, увидела их и подумала…
— Надеюсь, я вам не помешал, — сказал он, взял у нее с ладони ягоду и съел. Она ощутила прикосновение его пальцев. — Но вам же не в чем будет их нести.
— Увы. То есть я хотела сказать, что соберу немножко.
— Вот, возьмите! — Он протянул ей свою шляпу.
— Но на ней же будут пятна.
— Внутри. И, в конце концов, что такое шляпа?
Ханну этот философский вопрос неожиданно поставил в тупик, и она почувствовала, как разум ее заполняет некая абстрактная шляпа.
— Хотя постойте. Вот, смотрите! — сказал он, доставая из кармана носовой платок и расправляя его внутри шляпы.
— О, благодарю вас! — и она высыпала в шляпу горсть ягод.
— Люблю эту дорожку, — сказал он.
— Правда?
— Гм. Это одна из самых заманчивых троп, согласны? Тут, понимаете ли, так тоскливо. А потом, мне нравится сбегать от Альфреда.
При упоминании этого имени она заметно смутилась.
— От кого?
— Это мой слуга, мой камердинер. Надоело, что он весь день маячит у меня за спиной. Осторожней. Посторонитесь-ка.
Он вытянул руки, словно отгоняя гусей, и сдвинул ее к краю тропы. А Ханна и не слышала, что к ним скачет пони. Между тем пони промчался мимо: коренастый, пегий, мохноногий. А прямо у него на спине, безо всякого седла, восседал мальчишка, обутый в расхлябанные башмаки без шнурков. Он поднес руку к шляпе, но Чарльз Сеймур оставил его приветствие без ответа. Через несколько ярдов пони с ездоком свернули с тропы и замелькали между деревьев, то исчезая, то вновь появляясь.
— Цыган, — сказал Чарльз Сеймур. Его мягкие светлые волосы красиво блестели на солнце. — Хорошо, что я тут оказался.