— И когда их выпустят?
Она покачала головой, как если бы никогда, потом сказала:
— Через год или два. А может, раньше, так я думаю.
— И вы теперь отсюда уходите.
— Мы лес любим, в лесу еды много. Но нас стали слишком уж часто тревожить по ночам, в кибитки лезут, а собаки наши с ума сходят. Поедем пока в Кент на ярмарку. Нам и самим туда охота, по правде сказать. Там все наши собираются.
— Развлекаться, стало быть, на ярмарку.
— Ну не я, — ответила Юдифь. — Ежели я чего и могу, то только болтать. Ну, может, погадать кому. В былые времена я могла подняться в четыре утра, и прыгать, и скакать, и что хочешь делать. А теперь уже ни на что не гожусь. Вон она там весело проведет времечко, — и Юдифь указала трубкой на одну из девушек, вырезающих прищепки. — Встретится со своим любезным дружком. Вон, руки от страсти дрожат. Вишь, что вытворяет.
Если до девушки что-то и донеслось, то она сделала вид, что ничего не слышала, и зашептала что-то через плечо своей соседке слева.
— И он туда приедет, да? — спросил Джон, ни с того ни с сего ощутив внезапный укол ревности.
— Приедет, а как же. Они лет с девяти не видались, тогда и обещались друг другу, и с тех пор как хотят зазнобе-то своей весточку послать, так люди и передают из уст в уста, ежели кто куда едет. Но в Кент его люди приедут тогда же, когда и мы.
— Понятно, — Джон отхлебнул еще вина. — Сейчас вернусь, — сказал он и поднялся на ноги.
Мягкий свет, пробивающийся сквозь листья. Джон расстегнул штаны и, придерживая правой рукой живот, пустил струю меж уходящих вглубь толстых корней граба. Он думал о девушке, о ее любви, о том, как влюбленные идут по жизни порознь и как жизнь теперь воссоединит их, как они наконец сольются в единое целое. Что за волнение, должно быть, кипит у нее в груди! Подлинная страсть. Вот и у Джона тоже. Тут и одиночество, и скитания, и тоска по дому, по Марии. Как ей удалось сохранить верность и преданность, когда весь мир сбился с пути истинного? Он почувствовал, что ноги промокли, и увидел вокруг башмаков натекшую с корней лужицу. Придет же в голову мочиться в горку! Вот так всегда и бывает, когда живешь в четырех стенах и мочишься исключительно в ночной горшок. Он вытер носки башмаков о землю.
Продираясь обратно сквозь ветви деревьев, он прокричал:
— А как отсюда выбраться? Расскажите. Как выбраться из леса?
— Выбраться? Куда?
— На север. В Нортгемптон.
— На север ведет Энфилдская дорога.
— И как ее найти?
— Если хочешь, мы оставим тебе знаки, когда будем уходить. Узелки на ветках. Они тебе подскажут дорогу.
— Правда оставите?
— Если хочешь.
— Хочу. Только, чур, это между нами.
— Между нами? Да у нас тут все между нами. Мы попусту не болтаем.
— А я их точно увижу?
— Увидишь, не беспокойся.
— Полагаю, у вас есть все шансы.
— Полагаете?
— Ну, — Томас Ронсли заерзал в кресле, — ваш муж взялся осваивать рынок, пока никем не занятый.
— А значит, он не может знать наверняка, — сказал Фултон и пристально посмотрел в обеспокоенные глаза матери.
— Да, он не может знать наверняка. Никто из нас не может. Но это не означает, что…
— А скажите, если бы это была ваша компания, вы стали бы действовать так же?
— Фултон, прекрати допрашивать нашего гостя!
— И все-таки?
— Я… — Ронсли поднял руки и оглянулся на молчавшую Ханну. — Ну, в общем, да, полагаю, что так же.
— Так почему же вы преуспеваете, а мы…
— Фултон!
— Ваш отец — в высшей степени неординарный человек, тут у меня нет никаких сомнений.
На самом деле его сомнениями был пропитан весь воздух в доме. Фултон задумался, уставившись в ковер.
— Однако я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать доктора Аллена.
— В самом деле? — полюбопытствовала Элиза.
— Да. Я хотел бы, если можно, поговорить с Ханной.
— Вот оно что.
Ханна почувствовала, что все смотрят на нее, и мучительно покраснела. Ну зачем же всем об этом сообщать и выставлять ее на посмешище? Мать и брат поднялись, чтобы оставить их наедине, словно ее пришел осмотреть врач.
— Что ж, тогда мы не будем вам мешать, — сказала Элиза.
Ханна подняла глаза и встретилась с ней взглядом. Ну конечно, мать снова зажала между зубами кончик языка — что за дурацкая привычка! Ханна поскорее опустила глаза, сжала зубы и почувствовала, как губы вытягиваются в тоненькую ниточку.
Дверь закрылась. В комнате воцарилась тишина. Они остались вдвоем.
— Вот, стало быть, — начал Ронсли и умолк. Он многозначительно положил руку на стол, будто бы вновь намереваясь заговорить, но так и не собрался. Вместо этого он забарабанил пальцами по столу.
Почему он решился заговорить об этом сейчас? Почему не в другой раз, почему не тогда, когда он лучился жизнелюбием и обаянием? А ведь она видела его и таким. Но нет, он смотрел хоть и в сторону Ханны, но мимо нее, и барабанил пальцами по столу. Наконец он выдавил:
— А может, пройдемся? В саду должно быть хорошо, вам не кажется?