Торопливое зимнее Солнце не успело коснуться заиндевелых крон, а в покои Долгорукова, прямо к трапезе, в кои-то времена пожаловал младший воевода Голохвастов. Пришёл, смиренно поклонился, чем вызвал у князя снисходительную улыбку, не стал ёрничать, сел за стол в ответ на приглашение отведать, что Бог послал, выпил сбитня и совершенно неожиданно завёл разговор с Мартьяшем, которого до сего дня обходил, как пустое место.
— Хорош фазан в доме твоём, воевода! А вот мой повар сегодня решил сделать бигос. Но чую, ничего хорошего с того не выйдет.
— А по что?
— Так ведь кушанье это чисто польское, нам неведомое… Вот разве что гость твой, Григорий Борисович, пособит…
— Это что ж ты, Алексей Иванович, моего дорогого друга на кухню спровадить хочешь? — захохотал Долгоруков.
— Ну зачем же на кухню? — пожал плечами Голохвастов, — хороший совет не сходя с места подать можно.
— Да, конечно! — поляк, напряженно наблюдавший за воеводами, перевел дух и расслабился, — а что узнать хочет пан?
— Да вот снедь выбрать никак не могу, — вздохнул Голохвастов. — А если ошибиться, то и всё яство испоганить можно.
— Это так, — Мартьяш важно кивнул головой, — провиант для бигоса нужен отменный, тогда и вкус будет королевский.
— Вот и я о том же! — согласился Голохвастов и хлопнул в ладоши.
Двери покоев отворились, и к столам проскользнули слуги воеводы, держащие перед собой серебряные блюда с кусками свежего, парного мяса.
Завзятый охотник, Долгоруков с интересом приподнялся, оценивая принесённое. Мартьяш с видом знатока подошел, потянул носом, потыкал ножом в сочную, розовую мякоть и кивнул головой на ближайший кусок:
— Вот этот вполне подойдёт…
— Премного благодарен, — Голохвастов привстал, приложив правую руку к сердцу, поклонился и щелкнул пальцами.
Слуги, подхватив подносы, вышли и сразу же вернулись, поставив на стол вместительные чаши с аппетитной квашеной капустой сочного бело-золотистого цвета.
— Ещё одна, последняя просьба, ясновельможный пан, — почтительно улыбнулся Голохвастов. — Не откажи в любезности, испробуй, какая капуста лучше всего подойдет.
— Капустка монастырская, чую, — потянул пряный запах Долгоруков, — ух, какой аромат!
— Она самая, у келаря выпросил! — кивнул Голохвастов, не спуская глаз с поляка, — сам ещё не распробовал, хотел допрежь совета спросить.
Лицо Мартьяша заметно побледнело, руки нервно прошлись по поясу, спрятавшись за богато отделанной полой жупана, тело отпрянуло от стола…
— Не по чину мне разбираться в капусте…
— Да чего уж, — пророкотал благодушно Долгоруков, — уважь воеводу, отведай. Он же тебе не солить её предлагает…
Поляк попытался улыбнуться, но губы скривились.
— Хорошо, — произнёс он внезапно подсевшим голосом, — капуста, так капуста…
Он вскочил из-за стола, подхватил тяжелую глиняную чашу, поднял, понюхал, а затем совершенно неожиданно с силой разбил о голову Долгорукова. Князь рухнул на пол, как подкошенный, а лях, в два прыжка очутившись на обеденном столе, оттолкнулся от него и коваными сапогами сверху вниз обрушился на Голохвастова.
Слуги ринулись в разные стороны, увидев, как птицей выпорхнула из ножен сабля Мартьяша. Второй клинок поляк выхватил у поверженного воеводы и опрометью бросился вон из покоев, понимая, что времени у него в обрез, и надо воспользоваться минутным замешательством.
Стрельцы, стоявшие у входа в покои, даже не успели испугаться. Два клинка в умелых руках — страшная сила. Крест накрест, правая рука колет влево, левая бьет вправо, и двое стражников бездыханными падают на пол. Успеть бы только добежать до коня, сесть на него и прорваться сквозь сторожей воротной башни.
Мартьяшу оставалось сделать всего несколько шагов до коновязи, когда на его пути, словно чертик из табакерки, вырос послушник — тот самый, что стал причиной позорного пленения… Мальчишка остановился между вожделенным скакуном и шляхтичем и, что удивительно, не собирался спасаться бегством. В подтверждение этого, он сжимал в руках сулицу, направленную остриём в сторону поляка.
— Ах ты, плебей! — прошипел Мартьяш, раскручивая сабли в своих руках, — я разрублю тебя на куски и скормлю собакам…
Пацан стоял молча и не отступал. Насупившись, он грамотно выставил вперед остриё копья, чуть пригнувшись и широко расставив ноги. Но больше всего не понравился ляху его взгляд. Он был не таким, как совсем недавно в воротной башне. От паники и животного ужаса не осталось и следа. На шляхтича смотрели холодные глаза воина, сосредоточенно выискивающие брешь в обороне противника для нанесения удара. Юнец собирался его атаковать! Он, церковный служка — против потомственного воина, с детства сидящего в седле, живущего войной, умеющего всё, чему только можно научиться в Речи Посполитой⁈
— Пся крев! — выкрикнул лях, не выдержав игры в гляделки, и первым бросился вперед, стремясь одним клинком попасть по древку, а вторым — дотянуться до обидчика. Ему много раз удавался этот трюк, он спасал его в схватках и делал победителем на поле боя. Клинки со свистом рассекли воздух, а мгновение спустя Мартьяш понял, что промахнулся, а этот щенок, невыносимый русский мальчишка, качнулся корпусом, припал глубоко на одно колено, пропуская над собой смертоносное железо, и сделал всего одно неуловимое, резкое движение… Неожиданно яркое Солнце, обжигая нестерпимым пламенем боли, прорезалось сквозь плотные облака, ослепило и рухнуло с небес, затмило собой весь белый свет, выжгло глаза и все внутренности, оставляя после себя безжизненный могильный пепел.
В момент визита Голохвастова к Долгорукову Ивашка с волнением ожидал во дворе исхода разоблачительной вылазки. Увидев ляха, выбегающего из покоев воеводы, почуяв неладное, писарь подскочил к оседланным коням, схватил притороченную пику и успел развернуться, встав в боевую стойку, как учил Юрко, как он бился со степняками, защищая князя Дмитрия Ивановича. Перед ним сверкали налитые кровью глаза поляка, ничем не отличавшиеся от сотен глаз врагов, видимых на Куликовом поле. Какой он по счету, желающий ивашкиной смерти? Сотый, сто пятый? Не велика разница! Все враги на одно лицо, и всех надо загнать туда, откуда пришли — в преисподнюю. Ивашка просчитал по глазам Мартьяша, куда тот собирается бить, отвёл древко, не давая ему встретиться с клинком, припал на колено, слыша, как со свистом холодное оружие режет воздух, и коротким движением снизу вверх вогнал наконечник в подбородок врага — в самое незащищенное место, отбросил ногой выпавшую из рук саблю, переступил через обессилевшее, окровавленное тело и быстрым шагом направился к княжеским покоям, где, возможно, кому-то могла понадобиться его помощь.
Обоих воевод, помятых, контуженных, но, слава Богу, живых, мгновенно разобрали лекари. Переломанного Голохвастова взяла под свою опеку Ксения Годунова и не отходила от дворянина ни на шаг, врачуя его и пестуя. На коня Алексей Иванович долго не сможет сесть самостоятельно. Теперь за него приходилось даже ложку держать.
У оглушённого ударом глиняной миски Долгорукова дела оказались получше. Он уже на следующее утро самостоятельно встал с постели и сразу почём зря начал гонять слуг и сотников, демонстрируя кипучую деятельность, густо замешанную на личной досаде и стыде от того, насколько просто его, столь опытного полководца и царедворца, обманул матёрый волчара из вражеского стана.
Если за физическое здоровье князя можно было не беспокоиться, то душевное оставляло желать лучшего. Позор, обрушившийся на его голову, мог быть смыт только вражеской кровью, и воевода искал возможность её пролить с упорством, достойным лучшего применения.
Первыми ощутили на себе тяжесть княжеской гневливой длани ближние слуги, советчики и помощники за то, что не усмотрели, не проявили бдительность, не распознали волка в овечьей шкуре. Возражения — «да ты ж сам, князь-надёжа, привечал его и другом своим нарекал, куда нам сирым, со словом твоим тягаться» — бесили князя пуще прежнего, лишь усиливая ругань и побои.
После пристрастного допроса Ивашки, узнав, что Мартьяша сопровождал какой-то монах или монастырский служка, Долгоруков окрысился на всю братию. Как только отравленную капусту выгребли и свалили за стену, келарь Девочкин, в чью епархию входили продуктовые запасы, был объявлен польским сообщником, прилюдно взят под стражу и подвергнут пыткам.
Узнав об этом, Ксения Годунова фурией влетела в княжеские покои, сказав Долгорукову нечто такое, после чего Девочкин был освобожден, а князь ударился в жестокий, продолжительный запой. Крепость фактически осталась без командиров.
Без привычного рациона, состоящего из квашеной капусты с клюквой и мочёными яблоками, сидельцы стали болеть. Люди с трудом передвигались, не было прежней сноровки и скорости. Вылазки сократили. На еду забили весь скот, а потом и боевых коней. Деревянные постройки разобрали на дрова. В январе стал истощаться порох. Из пушек стреляли только в случае крайней необходимости. Запросили помощь из Москвы. Но московский отряд в несколько сот ратников, пришедший в ночь на 14 января, так и не смог пробиться в обитель. В феврале болезни уносили каждый день по 15–20 человек. Число осажденных неустанно сокращалось.
Монахи делали что могли: варили квас, пока хватало хлеба и муки, отвозили и сжигали за монастырскими стенами кишащую паразитами одежду умерших. Им удалось предотвратить эпидемии, но от цинги защитников было не спасти. Больше всех страдали крестьяне — самые бедные и бесправные из осадных сидельцев. Они всё сносили безропотно. Зато ратные, особенно стрельцы, написавшие челобитную царю, были недовольны, требуя себе лучшее. Роптали и дети боярские, считая, будто монахи их обделяют. Архимандрит старался убеждать спорщиков в необходимости бережного использования припасов, ведь неизвестно, сколько продлится осада.
Раздраженным, плохо питавшимся, больным людям везде мерещилась измена, и Бог его знает, до какой междоусобицы всё могло докатиться, кабы не попавшее в крепость письмо патриарха Гермогена:
«Если будет взята обитель преподобного Сергия, то погибнет весь предел российский до Окияна-моря, и царствующему граду настанет конечная теснота».
Засунув нос в воротник теплого овчинного тулупа, притопывая и ёжась на свежем, зимнем ветерке, просачивающемся через бойницы, Ивашка внимательно смотрел на вражеские разъезды, снующие взад-вперёд перед крепостными стенами.
— Вот супостаты окаянные! Совсем страх потеряли! Врезать бы сейчас из пищали!…
— Огненного зелья совсем крохи остались. Беречь приказано, — вздохнул стоящий рядом стрелецкий десятник, привечавший писаря после колодезной толоки.
— Чего ж им тут надобно? — закусил губу Ивашка. — Второй день беснуются…
— Так известно чего, — пожал плечами стрелец,- посчитать, сколько нас на стенах осталось, подразнить, а то и споймать кого зазевавшегося.
Ивашка оглядел галерею верхнего яруса и тяжело вздохнул. Совсем недавно через каждые 10 шагов стояли казаки и стрельцы караульной сотни, держа пищали и луки. Сегодня вместо них ветер трепал огородных пугал, поставленных в галерею вместо ратников. Охотников нести службу с каждым днем становилось всё меньше.
Дзыньк! В морозном воздухе звук спущенной тетивы разнёсся звонко и далеко. Ивашка чуть присел, защищаясь от возможной опасности, закрутил головой, выискивая стрелка и обратив внимание, как всполошились и подорвались в галоп вдоль стены вражеские всадники. Потом они остановились, закрутились на месте. Один из них спрыгнул, закопался руками в снегу и, вытащив из сугроба стрелу, подал командиру.
— Смотри! Это ж письмо! — пришел в негодование Ивашка, — ляхам кто-то весточку перекинул.