— Ну как же? — удивился писарь, — грехи наши тяжкие на себя взять…
— И что? Грехов стало меньше? — губы Юрко тронула чуть заметная улыбка.
Ивашка смутился и впервые задумался — не была ли жертва Христа напрасной, ведь он своими глазами видит, как живут, снедаемые страстями, в суете сует его родичи и братья, да и он сам, грешный… Подумал и испугался своей мысли — «богохульство-то какое»… А Юрко тем временем продолжал.
— Давай по-другому спрошу тебя, брат. Чем отличаются христиане от язычников?
— Бог Един… — промямлил писарь, — а язычники — многобожники…
Юрко снова улыбнулся и покачал головой.
— А чем отличаются христиане от фарисеев? У них вера в единого Бога, Завет. Что не так?
— Они Спасителя не признали, — буркнул сбитый с толку Ивашка, чтобы сказать хоть что-то.
— Не признали, — согласился Георгий, — а ты бы признал? — он повернулся к Ивашке и устремил на него свои синие глаза. — Вот представь, как обитель посетил неизвестный странник, зашёл в храм Троицкий и сказал с порога в глаза братии: «Горе вам, книжники и лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды.»[22]
Ивашке даже жарко стало, как представил такую картину. Надо бы что-то сказать в ответ, да в голову не лезет ни одна толковая мысль, а всё какая-то несуразица — то богохульство, то глупость… Впрочем, Георгий на ответе не настаивал. Он дернул поводья, заставляя своего жеребца идти резвее.
— Что пришел сделать Иисус? Что он изменил? Чем христиане стали отличаться от других? — Юрко поторапливал коня, а Ивашка, поспешая за ним, уже не пытался угадывать. — Обычно отвечают: он пришел взять на себя наши грехи. Но это слишком просто, потому — неверно… Да, Спаситель взял на себя наши грехи, а завтра мы новых наделаем. И что тогда?
— Что? — эхом повторил писарь.
— Эта традиция осталась с глубокой древности. Когда в жизни людей накапливалось много страха и боли, они выбирали «козла отпущения», чтобы тот один страдал за всех. Так проще. Так снималась вина со всех и перекладывалась на одного. Принесите жертву, и все наладится, станет как прежде. Простое решение. Безопасное. Ударь приговоренного к смерти, будь как все…
Юрко натянул поводья, приостановился, внимательно посмотрел на Ивашку и, убедившись, что тот его внимательно слушает, продолжил.
— Жизнь и смерть Спасителя, как факел в ночной тьме, осветили истинный Путь на Небо, даже когда в качестве жертвы был избран он сам….
Чернец перехватил ивашкины поводья, потянул к себе, заставляя коней прижаться боками друг к другу, и, потемнев лицом, сурово отчеканил, громыхая над ухом писаря:
— Никого нельзя приносить в жертву, кроме себя! Понимаешь? Всё остальное не по-христиански!…
— Я понял, — испуганно прошептал Иван, — вот те крест!…
— И крестимся мы, и нательный крест носим, выказывая готовность принести в жертву себя по примеру Спасителя нашего, а не украшения ради…
Ивашка молча кивнул. Юрко отпустил поводья, и кони отпрянули друг от друга.
— Христианская жертвенность подняла нас над суетой и приблизила к Творцу, — продолжал Георгий спокойным голосом. — Главное — раскаяние, понимание, что мы сами виноваты в чем-либо. Мы самим просим у Бога прощения и прощаем других…
Юрко вздохнул, взгляд его стал жёстче, скулы заострились, глаза сверкнули холодным синим огнем. Писарю показалось, что лицо ратника изменилось, постарело, молодую кожу прорезали глубокие носогубные складки и шрамы.
— Но, как и тысячу лет назад, есть те, кто облегченно хлопает в ладоши, когда жертве режут горло. Фарисейский канон — привычное, удобное решение проблем.
Юрко замолчал, тяжело дыша. Ивашка опасливо покосился на взволнованного попутчика…
— Ты меня напугал, — тихо произнес писарь, — своей ненавистью…
— Во мне её нет, — торопливо ответил Юрко, распрямился и превратился в прежнего. — Это ярость. Как у Спасителя, когда он переворачивал столы, изгоняя менял из храма…
— А как отличить одно от другого?
— Ненависть всегда личная и обращена на собственное благо. Она безжалостна, стремится уничтожить врага и всегда питается первобытной животной энергией. Ярость иная. Она несет в себе Свет, а не Тьму. Она жертвенна и обращена на благо тех, кто тебе дорог. Она — во имя Жизни. Она жалеет врага, как заблудшую душу, которую еще можно спасти, а потому не стремится уничтожить его любой ценой, но лишь сделать безопасной исходящую от него угрозу. Ненависть лжива, бессильна и бесплодна. Она ведет в пропасть и небытие. Ярость — благородна, могущественна и животворяща, ибо от Бога. Она защищает Жизнь на Земле.
— Трудный выбор, однако…
— Об этом я и хотел тебе рассказать, да видишь — увлёкся… Гордыня обуяла. — Юрко обернулся, сверкнул белозубой улыбкой, и подняв глаза к небу, промолвил, — прости мя, Господи! — затем толкнул Ивашку локтем, — отпустишь грехи мне, Иван?
— Да я ж не иерей, — смутился писарь, — и не в храме мы…
— Для истинно верующего — весь мир — храм… Ну? — Юрко склонил голову. — У тебя есть выбор — взять на себя священническую ношу или уклониться. Решай!
Скороговоркой произнеся молитву об отпущении грехов, Иван осенил Георгия крестным знамением и вытер рукавом внезапно выступивший на лбу пот.
— Тяжко-то как…
— Нелегко, — согласился Юрко. — Свобода воли и муки выбора — щедрый подарок Господа и тяжкий крест наш, такой же, как и момент сомнений и величайшего выбора земной жизни Спасителя на Масличной горе в Гефсиманском саду. Представь только, Ваня, этот самый тяжелый час Нового завета, перед закатом. День исчезал так же, как перед Иисусом угасала вся предыдущая жизнь. Даже апостолы не понимали и не чувствовали, как от напряжения дрожал воздух. Весь мир, все живые и еще не родившиеся замерли перед этим выбором. Иисус выходит в сад. Знает, что его ждет, и может отказаться, но открывает всем смертным дорогу к Богу. Цена сделанного выбора — страдания и мучительная смерть.
— Господи, да минует меня чаша сия… — перекрестился Ивашка, — а если я ошибусь, и мой выбор окажется ложным?
— Каждый имеет право на ошибку, — решительно возразил чернец, — однако всё можно исправить, если осознать и повиниться. Петр ведь тоже предал Спасителя, отрёкся от него и мог также трагично закончить свою жизнь, как Иуда, но он покаялся. А Иуда выбрал грех, утвердился в нём, и ничто не могло его спасти…
— Я совсем забыл про это, — прошептал Ивашка, — запамятовал про отречение Петра и про его прозрение…
— Решение, принятое Господом нашим в тот вечер — момент истины, — продолжал Юрко. — Лукавый уже искушал Спасителя гордыней, властью, остался последний выбор — между жизнью и смертью. Солнце садится, а сад наполняется звоном оружия городской стражи. Но страха больше нет ни перед смертью, ни перед предательским поцелуем…
— Что я должен понять, узнав сию мудрость? — спросил Иван, остановив коня.
— Выбор наш зависит от всего, что мы слышали, видели и делали до него, — уверенно ответил Георгий, — решение Спасителя в Гефсиманском саду стало следствием всей его земной жизни. Понимая это, он посылает нам, грешным, такие испытания, предлагает таких спутников, заставляет отвечать на те вопросы, которые помогут нам сделать наш собственный выбор — единственный и главный. Вот зачем даны тебе при жизни все твои мытарства, Иван! Вот почему правильно спрашивать не «За что?», а «Для чего?».
— Истинно ли? — переспросил Ивашка, чувствуя, как голова его кружится от полученных знаний.
— Истинно, брат. Вот те крест! Бога не надо бояться, а верить в него — значит доверять…
Георгий расправил плечи и прищурился, глядя на небо.
— Однако, заговорились мы с тобой, брат Иван. Лес скоро кончится, шибче надо идти. — Он взмахнул рукой, скидывая за спину чернецкую мантию, присвистнул лихо и пришпорил гарцующего коня. — Догоняй, друже! К вечеру должны поспеть!…
Много тысячелетий назад на высокий холмистый берег в устье Перехвалки ледник принёс огромные камни-песчаники. Ветры-суховеи, дожди, стужа и безжалостное солнце изрядно потрудились, чтобы обточить каменные глыбы и придать им таинственный облик загадочного животного с головой медведя, взирающего пустыми глазницами на заход Солнца. Древние волхвы назвали это чудище «Каменным конем» и почитали за святыню, а саму возвышенность считали убежищем языческого бога Чура, хранителя народных традиций, правил жизни и душ наших предков.
В холодную сентябрьскую ночь года 1380-го от Рождества Христова на возвышенности, откуда на много вёрст вокруг прекрасно просматривались окрестности Подонья, Великим князем московским Дмитрием был поставлен в дозор Фома Кацибей с наказом охранять близлежащий брод и дорогу, идущую с юга.
Самое страшное на войне — привыкнуть к опасности, особенно, если накопившаяся усталость давит к земле, притупляет слух, ослабляет зрение, и стоит лишь присесть поудобнее, опереть спину о какой-нибудь камень — голова сама падает на грудь, глаза закрываются, и ратник проваливается в сон, как в черный омут.
Десяток лихих рубак — всё, что осталось от отряда Фомы после многодневных стычек с татарскими дозорами. Повечеряв, чем Бог послал, собрали они сухой валежник для сигнального костра, расположились вокруг своего атамана и всю ночь несли дозор. Чутко и сторожко всматривались ватажники в осеннюю тьму, окончательно вымотавшись к самому рассвету и задремав в причудливых, неудобных позах в то самое время, когда лучшие охотники Мамая вышли на промысел с целью тихо ликвидировать дозоры московского князя и обеспечить ордынскому войску полную секретность при форсировании реки.