Короткий, резкий замах, и засапожный нож врезался в шею врага, заставив завопить от неожиданности и боли. Кацибей вскочил на ноги, на ходу отбрасывая ножны меча и оглядываясь вокруг.
— Господи! Да сколько ж вас тут!
Одного короткого взгляда бывалого воина было достаточно, чтобы понять — дозор обречён. Степняки грамотно окружили, подкрались к спящим ватажникам, набросились разом со всех сторон и давили отчаянное сопротивление застигнутых врасплох сторожей.
Полоснув по спине ближайшего ордынца, сидевшего верхом над распятым под ним ратником, Фома перекатился в сторону, подбил наручем локоть еще одного врага, отмахнулся, с удовлетворением чувствуя податливость разрубленной плоти и слыша стон, повернулся на месте, отбивая поспешные уколы, прыгнул в ноги самому опасному из нападавших, вооруженному сразу двумя кривыми клинками и снизу атаковал степняка, насаживая его на свой меч, словно кролика на вертел.
Оставшиеся в живых соратники Фомы, пользуясь замешательством ордынцев, торопливо похватали оружие, встали спиной к спине, ощетинились мечами и секирами, стремясь только к одному — подороже продать свою жизнь.
— Господи! — закричал Кацибей, шаг за шагом пробиваясь к сигнальному костру и отчаянно отмахиваясь от наседающих степняков, — прости меня, грешного! Забери мою жизнь, но излей милость свою, простри на нас милосердие своё, не дай в осмеяние врагам нашим, чтоб не издевались над нами нечестивцы, не говорили, где же Бог наш, на которого мы уповаем. Помоги, Господи, христианам, славящим имя твое!! Выживу — обитель построю и до конца своих дней буду воздавать благодарность за милость твою и молить о прощении грехов моих!
— Гойда! — взревели ватажники, бросаясь вслед за своим атаманом в смертельную, самоубийственную атаку.
За спинами степняков вспыхнуло, словно вскипело кроваво-красное зарево, высветило силуэты нападавших на фоне сумрачного осеннего неба, полоснуло по глазам сторожей. Фома смежил очи, а когда открыл, взгляду его предстала совершенно иная картина: ордынцы, не пытаясь убить воинов Кацибея, разбегались во все стороны от всадника, поражающего их тяжелым кованым копьем. Прожженный опытный вояка замер на мгновение, засмотревшись на лихой танец возмездия. Оглянувшись назад, он увидел замерших соратников, а его ближний друг, уронив шестопёр, потянул пальцы ко лбу, осеняя себя крестным знамением.
Через несколько мгновений всё было кончено. Нападавшие лежали на земле, а выжившие сторожа сгрудились вокруг атамана, тараща глаза на неожиданных помощников. Второй всадник, держа в руках чадящий факел, появился чуть позже и, не мешкая, бросил огонь на валежник. Сигнальный костёр лениво занялся, затрещал, осветив совсем юные лица спасителей, облаченных не по погоде в легкие льняные сорочицы, отливающие багряным светом от сполохов разгорающегося костра.
— Исполать[23] вам, богатыри русские! — поклонился копьеносец, не покидая седла.
— Гой еси[24], добрый молодец! — ответствовал спасителю Фома. — Кто таков будешь? Кого помянуть мне в здравницах и благодарить за спасение живота и чести нашей?
— Благодари Спасителя. Через него и нам награда будет, — степенно, с достоинством изрек благодетель.
— Добре, — кивнул Фома, оглянувшись на соратников, — век помнить будем, что помогли отбиться и сигнал подать. Делать здесь нам больше нечего. Братьев своих похороним и к московскому князю поскачем. Может что передать ему?
— Передай, что Мамай на Гусин брод пришёл, и одна только ночь между вами, ибо к утру, дойдёт он до Непрядвы, — крикнул через плечо незнакомец, пришпорив коня.
— От кого весточка?- сделал Кацибей еще одну попытку узнать имена таинственных всадников.
— От слуг Христовых, — раздалось сквозь гулкий топот копыт, — главное — не забудь про клятву, Фома! Всё остальное — суета сует…
— Истинно, чудо! — прошептал Кацибей, провожая глазами своих спасителей…[25]
— Молодец, вовремя ковыль подпалил! — Юрко похлопал Ивашку по плечу, когда дозор остался далеко за спиной, а кони перешли на шаг, — без огня плохо — не видать, где свои, где чужие.
— Ты меня в сечу не взял, — обиженно ответил писарь, — целую седмицу, пока добирались, учил каждый Божий день и с копьем, и с мечом, а как до дела, так один…
— Не кручинься, Иван, — заглянул в глаза спутнику Георгий, — ещё навоюешься. И учился ты не целую седмицу, а всего 7 дней. Крохи… Не держи на меня зла. Беречь я тебя обещался. Кто исполнит наказ игумена, ежели тебя побьют али потопчут? Вот отдашь весточку князю и делай, что хочешь. А пока ты у меня под присмотром… Но ковыль ты запалил знатно! Как полыхнуло, ажно испугался! Пойдём шибче.
Великому князю московскому Дмитрию Ивановичу в сентябре 1380 года было 30 лет. Всего тридцать, вместивших в себя целую вереницу сражений, интриг, тяжелейших политических кризисов, когда его жизнь, семья и всё государство Российское висело на волоске и стояло в шаге от уничтожения.
Донской обладал удивительным и чрезвычайно редким качеством для правителя. Из всех передряг он выходил, становясь сильнее. После разорительного набега литвинов он начал возведение белокаменного Московского Кремля — неприступной крепости на северо-востоке Русской земли. Теперь московскому князю можно было вести вооруженную борьбу против своих недругов с большей решительностью, имея возможность в случае опасности укрыться за крепкими каменными стенами. Более того, Московский Кремль становился символом могущества столицы Дмитрия Ивановича и его потомков.
Военную кампанию 1380 года князь воспринимал, как удачный момент для попытки завоевания полной государственной независимости. В Орде началась смута. Имперская религия, основанная на поклонении природе, объединившая разные народы в составе Золотой Орды, была порушена ханом Берке 13 лет назад. Новая — мусульманская — вызвала раздоры в стане врагов. Темник Мамай поднял меч на законного хана. Шаткость положения Тохтамыша стала настолько серьезной, что он совершил стратегическую ошибку — призвал русских князей забыть распри и единым войском идти на войну с взбунтовавшимся раскольником.
У Дмитрия Ивановича появилась возможность объединить Русь, легально собрав большую силу для войны с Мамаем с прицелом на полное избавление от ненавистного ига. Через 140 лет после нашествия Батыя, через два года после яркой победы в битве на Воже блеснул первый лучик свободы. Пока всё складывалось удачно. Войско Мамая под командованием Бегича громили те же русские витязи под началом тех же полководцев, что пришли с Дмитрием к Дону. И хоть по разным причинам в походе не участвовали смоленские, нижегородские, новгородские, рязанские, тверские полки, невзирая на то, что среди исполчившихся ратей не оказалось суздальско-нижегородских князей, удавшееся объединение более тридцати городов и княжеств всё равно казалось невиданной доселе удачей.
Пока Дмитрий собирал и вооружал войска, ордынцы яростно резали друг друга. В июле 1380 года за Волгой близ Сарачина в тяжкой трехдневной битве Тохтамыш с трудом победил Мамая. Татарская воинская элита взаимно истребляла себя, что прибавило уверенности московскому князю. После поражения за Волгой остатки мамаевского войска разделились на две части. Меньшую, четырнадцатитысячную, Богун увёл в Тамбовские земли через Самарский перевоз. Его преследовал «гончий пёс» Тохтамыша — Эдигей. С большей частью армии Мамай вдоль берега Дона поднялся к устью Мечи на Красный холм.
«И прекоша серые волки от уст Дону и Непра и ставши, воют на реке, на Мечи, хотят наступати на Русскую землю»[26]
Весь август 1380 года, в канун генерального сражения на огромном пространстве между Доном и Волгой передвигалось сразу шесть армий, то сближаясь на расстояние дневного перехода, то разрывая дистанцию, подыскивая наиболее удачный момент для стремительного и безжалостного удара.
Войско Мамая рвалось на соединение со свежими литовскими и рязанскими ратями. Следом за ним шёл Бахта-Мохаммед, которого Тохтамыш назначил командующим всеми своими войсками. Бахта не решился до подхода русских атаковать Мамая, имевшего двойное численное превосходство.
Соратник Мамая Богун, за которым по пятам следовал Эдигей, отчаянно маневрировал восточнее Дона.
Западнее этого ратного водоворота топтались литвины и рязанцы, коих за исподнее держали чернецкие полки, не давая бить в спину Дмитрию.
Дмитрий Иванович, выйдя из Коломны, резко повернул войска на запад к устью реки Лопасни, куда стекались запоздалые дружины городского ополчения. Объединенные войска пошли в обход Рязанского княжества, чем обезопасили себя от возможной стычки с крайне обидчивым Олегом Рязанским.
Русское войско перешло в устье Лопасни, переправилось, прошло по рязанскому пограничью рядом с землями удельного Пронского княжества, традиционного союзника Москвы.
Форсировав Оку в районе Серпухова и Коломны, русские войска пошли по обе стороны Дона в направлении условной «границы» русской территории — к речке Непрядве-Перехвалке, контролируя Муравский и Ногайский шляхи. От Сенькиного брода впереди шагали русские дружины сторожевого полка, перекрывая донские переправы.
Русские выиграли гонку, первыми ступили на землю междуречья Дона и Мечи. Мамай, находившийся в тот момент на Кузьминой гати, был застигнут врасплох. Противник двигался прямо на него, союзники не успевали. Это внезапное изменение стратегической обстановки вынудило Мамая ринуться вперёд, к Москве. Он рассчитывал по дороге соединиться с приближавшимся Ягайло.
Великий князь сидел за сколоченным походным столом и мрачно смотрел на сподвижников, споривших о дальнейшей тактике. Он для себя уже всё решил, но не хотел ломать через колено соратников, каждый из которых имел право высказать мнение и предложить свой план. Дмитрий надеялся не навязать, а убедить их в собственной правоте, поэтому молчал, не встревал, наблюдая, как они распаляются, дополняя аргументы повышенным голосом, постукиванием кулака по столешнице и грозными взглядами.
Ближний княжеский стольник, боярин Михаил Бренок, незаметно проскользнул к начальственному столу, низко поклонился спорящим, извинившись за свою дерзость, и что-то быстро прошептал великому князю, указывая перстом на сени.
— Прошу простить, други! — Дмитрий встал из-за стола. — Срочное послание прибыло из Москвы. Вернусь — продолжим.
— Псалом я прочту к заутрене, — промолвил великий князь, прочитав письмо игумена и подняв глаза на Ивашку, — но настоятель пишет, что главное послание — это ты. Сказывай отроче, что велел передать Сергий на словах?
Присутствующий при разговоре боярин Бренок, следящий, чтобы никто не мешал князю и не грел уши, выглянул из-за спины правителя, посмотрел на грамоту, но, наткнувшись на сердитый взгляд Дмитрия, отпрянул.
— Извести тебя хотят… княже…- запнулся писарь от неожиданности и разволновался от необходимости доносить Дмитрию плохие известия.
— Эка невидаль, — фыркнул князь, — хотят-то, может, и хотят, да руки у них коротки. Это всё? — Дмитрий развернулся, собираясь уйти.
— Прости, великий господин наш, Дмитрий Иванович, — подал торопливо голос Юрко, до сего момента старательно державшийся в стороне, — прости за дерзость мою, а паки — за робость посланника нашего. Но на сей раз злодей среди своих…
— Кто? — резко повернулся князь к Георгию.
— Неведомо…
— А что ведомо? Из своих — это кто? Князь? Боярин?
— Из чернецов, — вздохнул Ивашка и потупил глаза.
— Та-а-ак…- Дмитрий тяжело опустился на скамью. — И как мне с этим известием сладить? Сторожей чернецких обратно в обитель отправлять? Да у меня таких воев — наперечёт. Одной руки хватит! А с кем в сечу идти? Как быть, коль одна паршивая овца всё стадо портит? — Князь помрачнел, опустил голову. — Сказывайте, что игумен советует, — требовательно продолжил он.
— Игумен примет любое твоё решение, — опередил писаря Юрко.
— Любое⁈ — распалился князь, — нельзя любое, надо единственно верное. Ну, говори, — недовольно кивнул он боярину Бренку, видя, с каким нетерпением тот желает высказаться…