— Внимание!.. Свет!
Тяжелые бронзовые люстры вспыхнули одновременно с многочисленными боковыми светильниками, такими же витиевато-барочными, как и все остальное в этом зале, включая многочисленную публику в вечерних туалетах, прибывшую на ежегодное собрание. В этот же момент из развешанных вкруговую под старинным лепным потолком динамиков грохнул так хорошо знакомый всем присутствующим «Гимн рыбака». Все встали и зааплодировали. Машка стояла в центре зала, слегка растерянная, но все равно очень красивая и торжественная. Даже этот дурацкий, местами повыцветший ритуальный клубный камзол в паре с не менее ветхим и пропахнувшим пылью париком, которые ей с помощью Бьорна удалось натянуть на себя за пятнадцать минут до начала церемонии, теперь сидел на ней так, будто она не снимала его все шесть лет жизни в Швеции. Двойные зеркальные двери в зал распахнулись, и клубный церемониймейстер, тоже одетый в старинное, на гортанном шведском объявил:
— Ойстрс!
Вошел официант в белых перчатках и черном фраке. На его вытянутых вперед руках вплыло серебряное блюдо, где покоилась серебряная тарелка с огромной единственной лежащей там устрицей. Устрица была приоткрыта и обложена со всех сторон кубиками льда. Рядом, на маленькой и тоже серебряной тарелочке, лежала ярко-желтая лимонная горбушка вместе с миниатюрной вилочкой. Официант подошел к Машке и, почтительно склонив голову, замер в ожидании. Музыка из динамиков сбавила обороты. Ларс Бентелиус, неизменный президент клуба, взял слово:
— Леди энд джентлмен! Сегодня, в день Устрицы, мы в очередной раз собрались в нашем Стокгольмском Устричном Клубе, чтобы поприветствовать вновь избранного вице-президента. Как вам, вероятно, известно, господа, за всю почти двухсотлетнюю историю клуба ни разу еще этой почетной должности не удостаивалась женщина. — Он с одобрительной улыбкой покосился на Машу. — Но принимая во внимание ее необыкновенные заслуги перед нашим клубом, несмотря на столь недолгое членство, и в то же время рассматривая ее как тончайшего ценителя и знатока устриц, совет клуба единогласно проголосовал за госпожу Мари Вайль-Свенстрем.
Он развернулся к Машке лицом и произнес:
— Миссис Вайль-Свенстрем, примите наши поздравления!
Короткое слово свое он произнес по-английски, поскольку знал, что Машка, имея в активе шикарный французский и беглый английский, за шесть лет жизни в стране так и не удосужилась заняться шведским. И все знали, что это тоже было знаком особого уважения.
Что касалось Машкиной слабости к устрицам, то поедать их в огромных количествах, одну за другой, она научилась у художника Жана-Люка, своего второго мужа — бабника, пьяницы и заодно француза. Это он научил ее различать устриц по степеням свежести, цвету нежной мякоти, хрупкости оболочек и тональности писка на зубах.
— Вот эта своей смертью осталась недовольна, — объяснял он Машке, раздавливая очередную жертву о небо. — У нее чуть бугристый край и грубоватая мантия, это значит, пройдет легкая горечь — легкая, но пикантная. Ее надо наполовину стереть, лучше всего лаймом. Не лимоном — лаймом. А вот эта, — он безошибочно вытягивал из прохладной устричной кучи еще одну, маленькую, с едва заметным темно-серым пояском, — будет чуть сладкой, самую малость. Здесь нужен лимон, но обязательно недозрелый… — Жан-Люк опрокидывал в себя рюмку и вскрывал очередную океаническую жертву. — Чем труднее вскрывается моллюск, тем жестче замыкательная мышца створок, и тем она, стало быть, менее вкусна, особенно с мая по сентябрь, — изрекал художник, вытягивая изо льда шестой по счету объект…
Уроки прекращались обычно между шестым и седьмым двустворчатым моллюском, поскольку к этому моменту пять рюмок ямайского рома, пришедшиеся на межустричные промежутки, окончательно успевали всосаться в его, Жан-Люка, кровеносную систему, и кулинарно-исследовательский аспект беседы резко менял направленность.
— Каждая устрица — отдельное творение природы и потому обладает индивидуальным вкусом, — объяснял Жан-Люк. — И стереть вкус предыдущей, чтобы полностью, без потерь ощутить последующую, можно только с помощью рома, лучше всего — ямайского.
Дальнейшие отношения супругов к устрицам родом из французского Ла-Манша и бельгийского Остенда, Франции и Бельгии в целом, музыке композитора Пуленка, захватническим войнам Наполеона, включая роковой для него 1812 год, к возможности возврата швейцарскими банкирами еврейских долгов времен второй мировой выяснялись в основном с мужниной стороны и исключительно в контексте вопросов семьи, брака и супружеской верности, а решались в результате при помощи специальной устричной открывалки с последующим нанесением обид словом и действием. Так или иначе, два года парижского долготерпения не прошли для Машки даром — устриц она полюбила насмерть, несмотря на охотничьи набеги ревнивца с открывалкой наперевес. Отточенные таким непростым образом знания Машка, будучи впервые приглашенной в Устричный Клуб уже в качестве Бьерновой жены, продемонстрировала в случайной беседе с самим господином президентом Ларсом Бентелиусом, чем основательно перетряхнула его представления как о разновидностях устриц — в частности, так и о женщинах-устричницах — в целом. Первое потрясение господин Бентелиус испытал, узнав от этой русской, что американцы в подавляющем большинстве предпочитают вирджинских устриц, а японцы — гигантских. И что черноморская устрица, в быту называемая «обыкновенной», в строго зоологических терминах звучит как «съедобная». А также, что, начиная с прошлого года, в природе уже насчитывается не пятьдесят, а всего лишь сорок девять видов устриц — пятидесятый, самый редкий вид, считается безвозвратно утраченным. Окончательно Машка добила президента, ввернув пуще прочего малоизвестный рецепт приготовления устриц в раскаленной гальке (не путать с запеканием в раскаленном песке!), изобретенным в пьяном угаре неугомонным Жаном-Люком. При этом подлежащая запеканию устрица была пару раз упомянута ею по-латыни. И ни сама она, ни Жан-Люк, ни молоденькая биологичка Дарья Павловна, она же классный руководитель 6-го «Б» и любимая училка, подтолкнувшая Машку родить дурацкую и сразу намертво прилипшую к ней кличку, ни Лева, первый ее муж, филолог и полудиссидент на закате правозащитного движения, не могли себе представить тогда, в отвешенный каждому из них судьбой кусок времени, какую роль сыграют сведенные воедино их обрывочные знания из области живой природы и латыни в Машкиной устричной биографии.
С Левой Машка сошлась почти сразу после своего бегства из дома. Лева часто приходил к Машкиному отцу, Дмитрию Георгиевичу Вайлю, искусствоведу, крупнейшему знатоку и исследователю русского авангарда, подтаскивая по его заданию выкопанные в малоизвестных местах разрозненные обрывки материалов и воспоминаний о Шагале, совершенно необходимые отцу для работы над первой отечественной монографией о великом художнике. Тогда ей было семнадцать, и она только что закончила десятилетку. Закончила плохо. И если бы не ее природная интуиция, феноменальная память, живой цепкий ум и генетически заостренный глаз, позволившие ей без малейшего напряжения выдать объем экзаменационных знаний, достаточный для безукоризненных троек по всем предметам, не видать бы ей аттестата как своих ушей. Впрочем, за аттестатом тогда она не явилась вообще — ее внезапно начавшийся роман с Левой, ужасно умным, как ей тогда казалось, и взрослым уже дядей за тридцать, был в самом разгаре. Роман этот, принудительно сконструированный Машкой поначалу в отместку Кольке Объедкову, в быстрые сроки набрал свой честный градус и перелицевался в любовь — вторую по очереди для нее, и без номера, но очень настоящую — для Левы.
— Ты не просто устрица, — сказал он ей тогда, в первую их ночь, которую они провели на кухне в однокомнатной квартире его друзей. — Ты устрица — по-латыни, настоящая Остреа! Самое острое Остреа из семейства Острейде…
Дело было под утро. Машка поднялась, накинула на голое тело Левину рубашку и прошла в комнату, где спали его друзья, — недавние молодожены с двумя детьми, каждый со своим. Она растолкала Генриха, тоже филолога и тоже закатившегося диссидента, и сказала:
— Мне нужна энциклопедия, том на «У». Очень срочно…
Генрих почему-то не удивился, встал, одел поколенной длины ситцевые трусы с узором в виде гроздьев винограда и выковырял откуда-то из темноты нужный том БСЭ. Машка взяла книгу и вернулась на кухню. Она подошла к окну и раскрыла ее на букву «У», подставив страницы под свет очередного зарождающегося московского утра конца мая 1977 года. Прочитав найденное, она закрыла глаза и, протянув книгу Леве, тихо сказала:
— Ты не поверишь…
Лева нашел глазами «Устрица» и прочитал вслух:
— Двустворчатый моллюск… Ostrea… Из семейства Ostreidae… Прирастает к твердому субстрату, именуемому левой…
— Левой… Я всегда знала, что ты мой субстрат… — тихо произнесла Машка и прильнула к нему…
…Вновь заиграли «Гимн рыбака», и официант поклонился Машке теперь уже в пояс. Она окинула взглядом респектабельную толпу, выхватив оттуда счастливое лицо Бьерна, и обратилась к присутствующим по-английски:
— Мистер Бентелиус! Господа! Это великая честь для меня… — В какое-то мгновение ее чуть не прорвало от смеха, от этого трогательного и ужасно смешного улиточного, то есть, тьфу! — устричного маскарада, но она сумела затолкать обратно просочившийся было хохот и, как ни в чем не бывало, продолжила: — Я счастлива, что мои скромные заслуги позволили мне занять это почетное место, и уверяю вас, господа, буду делать все возможное для дальнейшего процветания нашего клуба. И профессионально, как адвокат, и в качестве активного устричного истребителя. — Она широко улыбнулась. — Думаю, пришло время начать вот с этой, — кивнула она на блюдо. — Вице-президентской, родом из Остенда.
Собрание засмеялось и вновь зааплодировало. Машка взяла устрицу в руки и раскрыла створки до конца. Каждое избрание очередного вице-президента по правилам клуба подкреплялось прилюдным поеданием огромной устрицы, из самых дорогих и качественных, из тех, что нагуляли свою переливчатую плоть в темных глубинах Остендской бухты, что в Северном море, и первым утренним катером доставлялись в ресторан клуба, где из них особым чутьем шеф-повара — француза отсортировывалась, в свою очередь, наилучшая — совершенной формы и наисвежайшая.
Влажная сизая мякоть, продернутая желтоватыми прожилками, слегка дрогнула в своем овальном перламутровом корытце. Уверенным движением Машка выдавила на нее лимон и, поднеся ко рту, вилочкой сдвинула мякоть в рот.
Все зааплодировали с удвоенной силой, и президент объявил:
— А теперь — ежегодный приз!.. Ойстрс!
Церемониймейстер вкатил в зал тележку, в которой удобно разместилась огромная, размером с пол-Машки, но на этот раз не живая, а плюшевая устрица, устрица-подушка с вышитым в центре гербом клуба, прошитая по краю толстым серебряным шнуром и тоже слегка приоткрытая изнутри. Машка взяла плюшевое чучело в руки, мило улыбнулась всем вокруг и подумала: «Ну какие же все-таки дураки!»
Правда подумала она об этом совершенно беззлобно, без внутренней издевки, скорее даже с трогательной теплотой. Свое мнение о жителях Скандинавии она начала менять к концу первого года жизни в Стокгольме. К удивлению ее все оказалось здесь не так просто и понятно устроено, как она предполагала. А ожидала поначалу она того, что витает в представлениях о Швеции у иностранцев, от России и ниже — промозглой зимы и прокисшего лета, скучных шведских мужчин и бесцветных женщин, пресной еды и холодного, но вежливого равнодушия, стерильного и бессмысленного, как подставка для шприцев в массажном кабинете при финской бане. Возможно, так все оно и случилось бы, но только не с Машкой. Первую половину первой брачной ночи Бьерн провел в исполнении на четырех языках под собственный шестиструнный аккомпанемент песен, от Аббы до Джанис Джоплин и от Битлз до Джимми Хендрикса, а в течение второй — убедительно доказал недостоверность Машкиных представлений об особенностях скандинавского народонаселения и не только в области приспособляемости к местной жизни в связи с повышенной близостью к северному сиянию. Начиная со второго дня совместной жизни, все дела Бьерна по фирме были отодвинуты на неопределенный срок, и молодые стали ездить по друзьям. И самое неожиданное по значимости открытие — ну просто местное северное сияние! — ждало Машку как раз в этой области — области контактов первого рода. Они, то есть шведы, оказались нормальными живыми людьми! Ну просто самыми наиживейшими: трезвенниками и пьяницами, блядунами и рукодельниками, весельчаками и психопатами, умниками и не очень — ну все почти по-московски, включая кухонные споры, нескончаемые анекдоты, от очень смешных до сильно похабных, нестройное и нетрезвое пение и беганье за бутылкой. Но только в Москве, как было известно Машке, как никому, эта кухонная часть жизни давно уже шла на убыль, а здесь, в Стокгольме, магнит этот работал постоянно, на средних оборотах, бесшумно и без отключений на профилактический ремонт для замены сердечника. Кстати, и погода на шведской земле тоже, как выяснилось, была не окончательно гренландской — звонкая, с морозным хрустом зима и лето — с настоящим теплом и ясным небом. И даже мучительные головные боли, не то мигрени, не то — спазмы сосудов мозга, изводящие Машку с детства, здесь как-то поутихли и подрастеряли свою пронзительную силу. Спазмы эти возникали внезапно, в самые произвольные моменты Машкиной до поры до времени совершенно неорганизованной жизни. Тупая давящая боль накатывала железной удавкой из ниоткуда и затягивала свой жгут до быстрого обморока, потом плавно отпускала, чтобы вновь возникнуть — назавтра или же через год…
Однако последнюю точку в быстротекущем процессе осмысления Машкой нового жизненного пространства поставил Бенькт, исключительно толковый адвокат, младший партнер Бьерна по бизнесу. Бенькт завалился к ним в четвертом часу ночи, что по-шведски уже считается утром, в дымину пьяный и с бутылкой за пазухой. До шести часов он продолжал напиваться и рыдал на Машкиной груди, где в седьмом часу и заснул. Бьерн перевел истерику со шведского на английский:
— Его бросила подружка, — сказал он и засмеялся.
— Но почему ты не пошел к своему психоаналитику? — спросила младшего партнера утром Машка, основательно отмочив его в ванне.
— Потому, что все они — ХУЙ! — радостно ввернул русское словечко Бенькт. — Все до единого!
…Музыка умолкла, официальная устричная часть была завершена, и публика двинулась в сторону ресторана. Сзади к Машке подошел счастливый Бьерн и слегка сжал ее локоть:
— Дорогая, я так горжусь тобой…
…Они познакомились шесть лет назад, в Машкин день рождения. Как она ни упиралась, Лерка, лучшая подруга по жизни и преданная помощница по бизнесу, взяла билет на рейс SAS Москва — Стокгольм именно на этот день. Деньги уплывали огромные, и вопрос должен был решаться безотлагательно. Представитель партнера со шведской стороны Бьерн Свенстрем, высококлассный адвокат по международному налоговому законодательству, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, с пышными пшеничными усами, веселыми близорукими глазами и начинающимся животиком, лично встречал Машку в аэропорту Стокгольма — переговоры с клиентом начинались уже через два часа. Дело было серьезное и многообещающее для обеих сторон, и он слегка нервничал. Когда Машка, улыбающаяся, в чернобурке до пят, с кожаным портфелем через плечо выпорхнула из зоны паспортного контроля, подошла к нему, ожидавшему русскую адвокатессу с табличкой в руках «Ms. Maria Vail», и сказала по-английски: — Здравствуйте, я Маша Вайль, у меня сегодня день рождения, — он был покорен сразу и наповал. В тот момент он только сумел в ответ дрогнувшим полушепотом произнести: — А я Бье-е-рн… — и так и остался с вытянутыми в трубочку губами на длинное е-е-е… Уже тогда Бьерн был широко известен в Европе как суперпрофессионал и делал третий, личный, некорпоративный миллион…
А дело все решил гвоздь. Обыкновенный ржавый гвоздь, совсем даже и не из шведской стали. Где ухитрился Бьерн в то утро подхватить в вычищенной, скорее даже выскобленной дочиста стране, этот гвоздь, впившийся в левое заднее колесо его ягуара, одному Богу было известно. Так оно и было, и позже он понял, что гвоздь этот рука провидения выдернула из колчана со стрелами зависшего над ним в тот момент ангела-хранителя.
Ягуар сел на обод, когда они, совсем уже опаздывая на встречу, повернули с улицы Карлавеген на Дандерюдсгатан. Бьерн вылез, носком ботинка растерянно постучал по спущенной резине и приоткрыл Машкину дверь:
— Мисс Маша, боюсь, дальше придется ехать на такси…
— Разве у вас нет запасного колеса, Бьерн? — искренне удивилась она.
— Конечно, есть, — тоже удивился адвокат. — Но его здесь некому поставить.
— В каком смысле, некому? — Машка никак не улавливала ситуацию.
Внезапно до нее дошло… Она вылезла из ягуара, подвернула повыше чернобурочьи рукава и по-деловому сказала:
— Откройте, пожалуйста, багажник.
Бьерн, еще плохо понимая, что происходит, нажал кнопку на брелке. Крышка откинулась, и Машка нырнула туда по пояс. Через семь с половиной минут она закинула туда же проколотое колесо с домкратом, улыбнулась и спросила у потрясенного представителя шведской стороны:
— Бьерн, надеюсь, у вас есть какая-нибудь тряпка?
Он посмотрел на Машку слегка сведенными к переносице зрачками и тихо произнес:
— Мисс Маша, выходите за меня замуж…