Чеканя каждое слово, не разводя от переносицы глаз, Бьерн тихо повторил:
— Маша, будьте моей женой…
Переговоры они тогда провалили. Они просто не явились в офис фирмы и заодно забыли позвонить, потому что, развернувшись на той же самой Дандерюдсгатан прямо через осевую линию разметки, поехали к Бьерну и совершенно обессиленные выползли из его постели лишь за два часа до Машкиного самолета на следующий день. На рейс, впрочем, они тоже опоздали…
Из Москвы она послала ему E-mail, где рассказала о своей болезни — детей у нее не будет никогда. Родовой спазм может стать последним. Два дня понадобилось Бьерну, чтобы поднять все, что есть на эту тему в мировой компьютерной сети. На третий день Машка получила от него ответный E-mail по-русски. Содержание было следующим: Dopoгar Masha! R узнать все о твой болезьне. Это болезн nеизлетим, но зато г тепер это знаю и pотому что говорю ей — ХУЙ!!! Я очень лuблu тебя! И жdать for…
— Да! — ответила тогда ему Машка. — Но при условии, что я независима от твоих денег. Иначе — тоже ХУЙ!..
— Согласен, — написал ей в ответ Бьерн, теперь уже на нормальном английском. — За исключением подарка к последнему дню рождения — НАШЕМУ ДНЮ! Он уже в пути…
Через неделю к московскому Машкиному офису был доставлен контейнер с двухместным спортивным «Корветтом», купленным в Стокгольме на ее имя и в который она влюбилась сразу и навсегда…
Свой первый стокгольмский год, самый яркий и наполненный по ощущениям, Машка посвятила поиску несовершенств в устоявшейся веками местной юриспруденции. К концу года такое отверстие нашлось, и она быстро расширила его до размеров воронки, причем устье ее направила в сторону оставленной на время отчизны. Начиная со второго года и далее везде, без остановки, воронка эта начала засасывать все больше и больше адвокатского товара из России — в основном из Москвы и Питера. В общем, дело пошло…
К концу третьего года Машка стала отказываться от дел, где контракты между клиентами не превышали трех миллионов. Исключения она в силу своей сердобольности делала только для русских варягов — профессиональных, но плохо защищенных соотечественников-хоккеистов, из тех, что потоком начала скупать шведская хоккейная лига. К середине четвертого года она открыла в Москве филиал Адвокатского Бюро «Мария Вайль и партнеры» и стала незаменима в крупных делах, затрагивающих миллионные интересы участников шведско-российского рынка. Начиная со дня открытия филиала, Машка перешла на режим жизни: две недели — здесь, две — там.
«Не представляю, что бы я делала без Лерки, — каждый раз думала она о подруге детства, возвращаясь в Москву, к образцовому порядку в делах филиала, вплоть до последней бумаги. — Нужно будет передать ей в управление дела по музею, — в итоге решила она. — И Левку взять на зарплату, хватит ему в пятьдесят три года в интеллектуальных бездельниках числиться, вместе с Леркой — потянет!»
Музей этот Машка не придумывала специально. Он выплыл как-то сам по себе. Просто, когда в позапрошлом году один из ее клиентов, высокообразованный проходимец, удачно лавирующий между нефтью и антиквариатом, открыл в Москве Аукционный Дом Искусств, то первой его — и Машка была в этом абсолютно уверена — не рекламной, а вполне тихой и по-хорошему незаметной акцией стало дарение провинциальному музею лучшей в России коллекции Екатерининского стекла.
«Меценатство… — подумала она в тот момент, и виски резко сдавило стальным обручем. — Частный Музей истории русского меценатства». — Она поняла, что нащупала необходимое… Тогда-то впервые за долгие годы и кристаллизовался в памяти тот дурик, Фалалеев. Но только теперь уже Машка так о нем не думала.
…Когда она впервые попала в дом к Фалалееву, знаменитому хироманту или хирологу — Машка так никогда и не смогла определить разницы — это было как раз в промежуток между Левкой и Жаном-Люком. Лева к тому времени уже открыто спал с Леркой и серьезно собирался на ней жениться, чему Машка искренне была рада, потому что для Левки это опять было без номера, но зато очень по-настоящему. К Машке в это время активно приставал Генрих, Левкин друг. Он как раз развелся с женой, той самой, из однокомнатной квартиры, и подбирал очередной состав для ее укомплектования.
— Он никак не может забыть тебя в моей рубашке, — объяснял Генрихову настырность Левка.
— А я никак не могу забыть его семейные трусы с гроздьями гнева, — смеялась она в ответ.
— Ты, вероятно, говоришь о геморрое? — поинтересовался Левка внезапно открывшимися обстоятельствами Генриховой биографии.
— Величиной со спелый виноград, — продолжала интриговать бывшего мужа Машка. — Боюсь, твой друг неоперабелен, — грустно добавляла она и отказывала Генриху на каждый его очередной заход.
Художник Жан-Люк тогда еще не нарисовался, а Машка только что закончила третий курс юрфака МГУ. Сразу после завершающего экзамена Лерка потащила ее к Фалалееву.
— Он гений! — орала она, как умалишенная. — Понимаешь? Настоящий гений! Тот самый! — Она вытащила из сумки затертый «Огонек» трехлетней давности и стала тыкать пальцем в статью о нем, новом хиромаге. — И принимает пока что за недорого!
Фалалеев оказался тихим задумчивым чудаком средних лет с чеховской бородкой клинышком и выглядел как меньшевик или эсэровец из старого советского кино. В кучу глупостей, которые он наговорил ей тихим голосом, глядя в глаза и постоянно сверяя произведенные штангенциркулем измерения темно-серого отпечатка Машкиной руки с многочисленными таблицами, она, конечно, не поверила. Точно так же пропустила она мимо ушей и свой смертный приговор, пришедшийся на ее тридцать семь, когда в какой-то там линии отпечатка что-то резко обрывалось, и на зачтении которого без всяких там недомолвок весело и настырно настояла. Слегка удивило попадание Фалалеева в ее регулярные головные боли — он так и сказал: спазмы сосудов головного мозга. Это серьезно…
— Это, наверное, Леркины приколы, — подумала она про себя и никак не прореагировала.
И тут Фалалеев неожиданно посмотрел на Машку каким-то другим, внимательным и долгим взглядом, так, что у нее привычно загудело в висках, и вновь голову опоясал стальной обруч, и сказал ей вещь, которая глубоко запала в Машку, во все ее внутреннее вещество — от головы до пят.
— Имейте в виду, Маша, — сказал Фалалеев. — Судьбу можно править… — Он так и сказал: — Править… — И, немного помолчав, добавил: — Но чтобы править, нужно терять… С регулярным постоянством. — Стальной обруч немного ослаб, и Машка, уже не выдержав всего этого хиромантологического словоблудия, прыснула со смеху. — Вернее, отдавать… — продолжил Фалалеев как ни в чем не бывало. — Сознательно терять… Искренне и никогда об этом не жалея. И особенно это нужно, чтобы преуспевать…
…В том же позапрошлом году свободных денег хватило только лишь на покупку и ремонт обветшалого двухэтажного отдельно стоящего здания на территории Донского монастыря. Бьерн влюбился в идею музея сразу — окончательно и бесповоротно. Поначалу он обдумывал так и сяк, каким образом подсунуть Машке денег на развитие идеи, но перепугавшись в свое время угрозы будущей жены в виде направленного в его адрес по E-mail с так им до конца и не выясненным значением загадочного буквосочетания «ХУЙ!», передумал и сосредоточился на поиске реальных меценатов для будущего культурного предприятия. Вот здесь-то удачно и сомкнулись интересы трех сторон: Бьерна, как любящего мужа и автора идеи, президента Стокгольмского Устричного Клуба Ларса Бентелиуса, как сторону, пострадавшую в это же самое время от наезда налогового ведомства на его детище, и Мари Вайль, директора и владельца Частного музея истории русского меценатства. А идея мудрого Бьерна заключалась в следующем: скрытые от уплаты руководством Устричного Клуба налоги, обнаруженные дотошным ведомством в ходе налоговой проверки, нужно провести задним числом, как зарезервированные для благотворительного их перевода на счет Частного музея истории русского меценатства, твоего музея, Маша, и тем самым вывести укрытую сумму из-под налогообложения. И, между прочим, первого частного музея такого рода, господа, да-да, самого первого в Европе…
Бьерн изложил это Машке, слегка волнуясь — все же небольшой, но компромисс между издержками профессии и недостатком, как бы это обозначить помягче, пунктуальности в точном следовании многочисленным предписаниям ряда законодательных инструкций у сторон наблюдался. Так-то оно так, но если взглянуть на проблему шире… На общую проблему… Это бы так всех устроило и, в первую очередь, частично покрыло бы культурные нужды России, конечно же…
Машка подумала и согласилась — и деньги принять, и приватно поговорить с Бентелиусом, предложив ему спасительную для него сделку от своего имени, вернее, от имени музея…
Все закончилось гениально, и все получили свое: Бентелиус — налоговую индульгенцию и отличный опыт на будущее, Машка — немалые средства для музея и совершенно ненужную, но почетную должность вице-президента Стокгольмского Устричного Клуба, Бьерн — благодарность жены и дополнительное подтверждение обладания им лучшей налоговой головой Стокгольмского района Шведской области Скандинавского края…
…По случаю своего вице-президентства, сама того не желая, Машка все-таки крепко надралась под устрицы и шампанское, и машину вел Бьерн.
«Видел бы меня сейчас Жан-Люк, — подумала она в машине, уже засыпая с плюшевой устрицей в руках. — Зауважал бы смертельно…»
— Выгонят меня с устричной должности… За пьянку… — нетвердо перебирая английские слова, прошептала она Бьерну, совсем уже проваливаясь в сон…
Телефон в машине затрезвонил, когда он, воровато озираясь, просовывал руку в карман чьей-то новенькой китайской пехоры, висевшей в последнем, четвертом ряду школьной раздевалки. До конца переменки оставалось почти четыре минуты и нужно было успеть… Машка засекла его со спины, уловив быстрое движение руки, и успела в этот же самый момент прошмыгнуть за старый фанерный щит, служивший уличной доской объявлений, который вытаскивали два раза в год на школьный двор для подведения итогов между классами по результату сбора макулатуры. Мальчик переложил добычу в карман, пригнулся и как будто растворился в воздухе. Машка протерла глаза — кроме нее никого в раздевалке не было, она была в этом уверена. Она снова посмотрела туда, где засекла движение — пехора слегка раскачивалась на крючке, но вокруг не было ни души. Из моментально вспотевшей от страха руки Машка переложила несколько смятых рублей в карман фартука, вышла из укрытия, подхватила свое пальтецо, закинула через плечо вывалившийся из рукава вязаный шарфик и как ни в чем не бывало покинула раздевалку…
…Бьерн снял трубку. Звонила Лерка, из Москвы.
— Это тебя, — сказал Бьерн, — Лера, — и переложил трубку в нетрезвую Машкину руку, обнимавшую моллюска-подушку.
«Странный сон какой…» — выбралась из временного провала Машка и поднесла трубку к уху.
— Устрица, ты когда летишь в Москву, в смысле по плану? — спросила на том конце Лерка.
— Ты чего так поздно, Лер, я уже совсем сплю. Меня Ларс шампанским накачал, а Бьерн его как раз сейчас утрамбовывает… — В этот момент машина ехала по подъему, мощеному булыжником. — А что случилось, заинька?
— Даша умерла… Позавчера. Дарья Пална… От рака крови. Я только что узнала. Похороны послезавтра. Все наши соберутся. Отпевать отец Николай будет. Ну, Коля… Объедков… Он еще тобой, говорят, интересовался. Очень просил, чтобы пришла…
— Я буду завтра, вечерним SASовским рейсом, — ответила протрезвевшая в одно мгновение Машка. — Пришли за мной водителя…
Она швырнула на заднее сиденье глупую подушку и за долю секунды до того, как стальной жгут опустился ей на голову, успела лишь совершенно ни к месту подумать о том, что отвезет ее Леркиному с Левкой младшему. Не выбрасывать же. Эх, Даша, Даша…
Бьерн взволнованно посмотрел на жену и, ничего не сказав, утопил педаль акселератора…
К одиннадцати утра в день похорон, намного раньше намеченного времени, ее двухместный спортивный «Корветт» притормозил в Архангельском переулке, бывшем Телеграфном, у Храма Феодора Стратилата. Машка любила в это время года быть в Москве. Наверное, конец мая напоминал ей о начале самостоятельной, хотя в то время и не вполне еще самостоятельной, но вполне уже взрослой жизни. Ей нравилось, что московское лето, исходя из свидетельских показаний календаря, еще не началось, но вокруг, в самой сердцевине так любимого ею города, в его нелепейших и ни на какие другие непохожих, кривоватых со случайным загибом переулках уже бушевала зелень недобитых концом века гигантских лип и тополей со зрелыми и набравшими полный вес и цвет листьями, но не набухшими и не липкими еще почками…
Утренняя служба в храме заканчивалась, и народ, перекрестившись по последней, потянулся к выходу на Архангельский.
— Укороту на них нету весь ход людям загородили… — Голос справа прервал мечтательно-грустное Машкино настроение. Обращен голос был явно к хозяину спортивного «Корветта» — ярко-красного металлика, знаку новой ненавистной жизни.
Машка равнодушным движением повернула ключ зажигания и, сдавая пару метров назад, повернула голову в направлении Чистопрудного бульвара. Оттуда, завернув в переулок, вышел русоволосый худощавый мужчина лет под сорок, с дипломатом в руке и в легкой ветровке, и бодро зашагал в Машкину сторону. Он быстро приближался, и она могла теперь хорошо его рассмотреть. Слегка сутулый… русая борода… Но что-то неуловимо знакомое, очень хорошо знакомое когда-то, присутствовало во всем его облике. Машка вгляделась внимательнее — глаза! Все те же глаза чистого небесного розлива. Никакой возраст не мог скрыть такие глаза… Колька! Это был Колька, Коля Объедков, отец Николай…
Она протянула руку и приоткрыла дверь напротив себя. Поток майского ветра подхватил и распахнул красный дверной парус до отказа. Огромный букет белых роз в целлофановой упаковке, купленных ею утром у себя в Брюсовском, куда она переехала после смерти отца, лет пять назад, купив для мачехи квартиру с евроремонтом, соскользнул с пластикового пакета, в котором лежала дурацкая подушка, и упал прямо на асфальт, под ноги худощавому мужчине. Тот нагнулся, поднял букет с земли, не распрямляя спины, заглянул в машину и протянул его Маше:
— Это твое, Устрица? — глаза его смеялись…
Машка вышла из машины, обогнула ее сзади и подошла к мужчине:
— Коля… — Она обняла его и прижалась щекой к ветровке. — Отец Николай… Сколько же мы с вами… — Она вопросительно посмотрела на него: — С тобой… не виделись?
Отец Николай погладил Машку по голове и тихо произнес: