Биоугроза
И совершай всесожжения твои, мясо и кровь, на жертвеннике Господа, Бога твоего.
Книга Второзакония, глава 12, стих 27
Пролог
Когда в четверг, 17-ого октября, наступил конец света, все принялись слепо метаться, в ужасе крича, что это, наконец, свершилось. Что Армагеддон, наконец, пал на головы сыновей и дочерей человеческих. Оптимисты были глубоко потрясены. Пессимисты обрели подтверждение своим страхам. Верующие заявили, что пришло время Вознесения. И пока они ждали, когда Иисус призовет их в царствие небесное, остальные сосредоточились на выживании.
Что было не так-то просто, если учитывать радиацию.
А еще мародерствующих ополченцев.
Кочующих бандитов.
Национальную гвардию и спецотряды полиции, в чьих обязанности входило бороться и с теми, и другим. По всей стране было введено военное положение. Людей расстреливали на улицах. Насиловали. Убивали. Грабили. И этому не было видно конца.
Но что самое страшное, к концу первой недели — за семь дней до Хэллоуина — на землю, как и предсказывали теоретики, опустилась ядерная зима. В атмосферу было выброшено столько пыли и мусора, что солнце не показывалось почти месяц. Все это время царствовали абсолютный мрак и мороз. А еще снег. Он валил неделями напролет. Никто никогда не узнает, сколько людей погибло за эти страшные дни и ночи.
На Среднем Западе, выжившие — закаленные северяне — справлялись с холодом, как и в любую другую зиму — жгли дерево. Собирали печи на гранулированном топливе, керосиновые нагреватели, все, что давало тепло.
А потом снова выглянуло солнце.
Первую пару недель оно больше походило на призрак. Но когда с дождем на землю вернулись мусор и пыль — большей частью зараженные смертоносной радиацией, солнце восстановило свой привычный цикл. По-прежнему было холодно, хотя и не так, как раньше. По крайней мере, не было уже той кромешной, круглосуточной тьмы.
К концу декабря по стране распространилась странная жара, снег растаял и пришли дожди. Инфекции, ранее сдерживаемые холодом, словно проснулись от зимней спячки. Эпидемии бушевали повсюду, кося и без того поредевшее гражданское население.
Но некоторые из нас остались в живых.
И вот как нам это удалось.
ЯНГСТАУН, ШТ. ОГАЙО 1
Когда я закрываю глаза, я чувствую запах Янгстауна.
Разве не странно? Я вырос там, играл в школьной футбольной команде ("Вперед, Синие Дьяволы!"). Работал там, женился… Но теперь, после всего этого, я помню лишь его запах.
Всепроникающий запах тлена и нечистот.
Он заползает в нос, спускается в живот, поэтому даже с закрытыми глазами ты знаешь, что находишься в городе. Запах гниющего мусора и горящего дерева, топливного масла и непогребенных мертвецов. Еще тогда я понял, что нужно было набрать его в бутылку и поставить на полку. На тот случай, если все когда-либо вернется на круги своя. И всякий раз, в часы уныния, я смогу открыть пробку и вдохнуть его. А потом сказать себе, да, может, жизнь и дерьмо, но сейчас хотя бы не пахнет, как в Янгстауне.
2
У моей жены было две напасти — лучевая болезнь и холера. Первую она подхватила от радиоактивных осадков, пришедших с дождями, неделями заливавшими город. Они затопляли улицы, засоряли канализацию, и загрязненные сточные воды устремлялись во дворы и дома. Холеру она получила, поскольку все водные запасы города были заражены, а сама она — как и многие другие — была ослаблена лучевой болезнью.
Смысла везти ее к врачу не было, поскольку больницы были переполнены больными и умирающими, коридоры забиты людьми, ждущими лечения. Больничные печи работали без перерыва. Зараженная одежда, отходы, биологические жидкости, трупы — все скармливалось огню. Система здравоохранения штата Огайо — как и всей страны — оказалась бессильной перед натиском инфицированных. Она попросту не справлялась с таким количеством.
Не была к этому готова.
А с дефицитом лекарств и медикаментов — заводы по всей стране закрывались, торговля застопорилась — медицинского обслуживания на всех не хватало. Да и сам персонал зачастую заражался в процессе лечения.
Теперь вы понимаете ситуацию.
И если радиоактивные осадки уже серьезно подкосили здоровье Шелли, то холера вбила последний гвоздь в ее гроб. Я мыл ее, лечил, кормил, не отходил от нее долгими темными ночами.
Холера — мерзкая штука.
Рвота и диарея, болезненные спазмы и обезвоживание, лихорадка и бред. Ничего хорошего. Я лечил ее так, как сказали мне в больнице и тем, что мне дали. Следил, чтобы она пила много жидкости. Растворял в воде пакетики с натрием, калием, глюкозой и хлоридом и давал ей. Колол ей антибиотики — тетрациклин, ампициллин, хлорамфеникол. Но чаще всего, просто обнимал ее и утешал, в то время как что-то внутри меня — возможно, вера и надежда — увядало и чернело, словно цветочные лепестки на полу склепа.
Это было ужасно.
Я постоянно вспоминал, как еще в августе мы отдыхали в Чесапикском заливе, на Смит Айленде, и все было хорошо, даже очень. Ярко светило солнце, вода искрилась, а я натирал ей спину маслом для загара. Кожа у нее была бронзового цвета, а глаза — темно-синими, как Карибское море. Ночью мы занимались любовью, днем валялись на пляже, по вечерам ели моллюсков.
А шесть месяцев спустя она в судорогах умерла у меня на руках.
Несколько дней я не отходил от ее трупа.
Это был какой-то извращенный поминальный обряд. Я зажег свечи и разговаривал с ней. Иногда плакал и звал ее по имени, но в основном пил виски. Я находился в каком-то алкогольном ступоре, мой разум затягивал меня в водоворот скорби, вины и отрицания.
Внизу, на улицах катались труповозы, бесновались какие-то психи, а остатки полиции топили бунты в крови и сами тонули в этой жуткой купели.
— Они не заберут тебя, Шелли, — сказал я ей. — Я не позволю.
С каждым днем все становилось хуже и хуже.
Прошло уже четыре месяца. Четыре месяца, а я по-прежнему находился в Янгстауне. Возможно, надеялся, что человечество соберется с силами, и мы сможем воссоздать по кусочкам разбитый вдребезги мир. Но этому не суждено было случиться, и то, что распростерлось на диване, было лучшим тому подтверждением.
Я знал, что должен был уехать.
Должен был вытащить из города нас обоих — возможно, перебраться в Пенсильванию, к сестре в Ньюкасл. Но я продолжал держаться за какую-то безумную и совершенно ущербную мысль, что конец света обойдет нас стороной, как эпидемия гриппа. Пусть цивилизация утонет в собственном дерьме и рвоте, только б он миновал нас. Только бы эта лихорадка прошла мимо.
Как же я заблуждался! А когда упали бомбы — а сыпались они словно рис на свадьбе — мир лопнул, как штаны на заднице наклонившейся толстухи, и не было такой швеи, которая могла бы его заштопать.
А теперь Шелли умерла.
Умерла.
Она была бледной как белильный камень, тело сморщилось, обезображенное смертью. За окном, окрестности оглашал страшный звон. Это был колокол церкви Святого Марка. Бом, бом, бом, выносите своих мертвецов!
Но я не собирался этого делать.
Только не Шелли. Я никогда не дам им забрать ее. Никогда не дам им сжечь ее вместе с другими в одной из тех жутких ям. Эта мысль просто не укладывалась в голове, поэтому я гнал ее прочь. Но я не мог сидеть с Шелли изо дня в день. Не только потому, что это было чистой воды безумие, но и потому, что они все равно пришли бы за ней. Но я должен был что-то сделать. Тогда у меня и появилась мысль тайно похоронить ее. Такое погребение являлось незаконным и было запрещено. На меня могли донести в полицию, а попавших в руки властей ждал расстрел. Но эти обстоятельства лишь усиливали важность моего решения.
Я собирался похоронить свою жену, провести небольшую службу над ее могилой.
Вот, что я собирался сделать. И я был готов хладнокровно убить любого мерзавца, который встанет у меня на пути. Поэтому, слушая тот богомерзкий колокольный звон, я собрался с силами, привел мысли в порядок и принялся за дело. Впервые за несколько недель я улыбался, испытывая тайную, извращенную радость от того факта, что незаконно похороню свою жену. Тем самым я собирался показать государству средний палец. Пошли они на хрен! Пошли эти власти на хрен! Пошли на хрен те, кто вообще создал этот кошмар. Те злобные, ущербные умы — части прогнившего бюрократического аппарата, уничтожившего мир.