Два часа назад он держался на значении сто микрорентген. Уже горячо, но не так плохо, как внизу, где он показал бы все четыре сотни. Или в таких местах, как Чикаго, принявший удар 500-мегатонной бомбы, и где уровень устойчивой радиации был настолько высок, что, наверное, измерялся в бэрах. В одном бэре был миллион микрорентген. И, до того, как цивилизация рухнула полностью, ходили слухи, что в Чикаго уровень достигал 5000 бэр. И если там что-то было еще живое, я не хочу знать, что.
Гремлин продолжал бубнить про какую-то знакомую черную телку из Форт-Уэйн, которую он называл Землячка. Однажды ее поймали Тесаки. Как он утверждал, это случилось где-то за городом. Ее изнасиловали прямо на улице и скальпировали мясницким ножом. Затем, пока она еще дышала, а последний член банды продолжал надругаться над ней, остальные начали отрубать ей пальцы, выдергивать зубы и отрезать уши на сувениры, как обычно делали Тесаки.
— Что ты сделал? — спросил Карл. — Просто смотрел, мать твою?
— А что я должен был делать? Их было десять, а я — один.
Техасцу Слиму это показалось забавным.
— По-моему, ты сказал, что любил ее?
— Ага. При каждой возможности.
— Это нечто. Разве нет? — сказал Техасец Слим, давясь хохотом. — Однажды я любил одну такую девушку. Тоже "цветная"… хотя нет, наверное, она была индианка. Я драл ее в задницу при каждой возможности. Вот только сиська у нее была одна. Но это было не так уж и плохо.
— Одна сиська, — произнес Гремлин. — А ты не очень-то разборчивый, верно?
Карл рассмеялся.
— Еще какой разборчивый. Трахает только свою левую руку. Испытывает к ней слабость.
— Я трахаю их обе. И ты знаешь это, — признался Техасец Слим. — При этом думаю о твоей матери.
— Опять ты за свое.
— Мерзость какая, — пробурчал Гремлин. — Настоящая мерзость говорить так о чьей-то матери. Когда я дрочу, я думаю только о жаркой молоденькой телке.
При этом он бросил взгляд на Джени, и все это заметили. Я тоже. Думаю, он хотел, чтобы я увидел это.
— Эй, Гремлин? — сказал Техасец Слим. — Ты в курсе, что для парочек есть романтический день, День Святого Валентина?
— Ага. Слыхал.
— Для одиночек, вроде тебя тоже есть романтический день. Вербное воскресенье называется. (Вербное по англ. — Palm, как и ладонь — Прим. пер.)
— Не врешь?
Джени попыталась подавить смех, но не смогла. Я тоже едва не прыснул. Это была моя компания, мой отряд. Ведут себя, как дети в раздевалке. Боже.
Гремлин тоже немного посмеялся, затем принялся за то, что у него получалось лучше всего: начал ныть.
— Я уже до блевоты устал ждать, — сказал он. — Нам целый день придется торчать в этом гадюшнике, Нэш?
— Ага, а, возможно, еще ночь.
— Черт. Мне нечего пить, и потрахаться не с кем. Я это не перенесу.
Он встал и принялся ходить туда-сюда, в то время как Техасец Слим и Карл обсуждали знакомых женщин, облученных радиацией.
— Черт, Нэш, нам нужна тачка. Чтобы свалить из этого города.
— Конечно. Если хочешь пойти, поискать в такую пылищу, валяй. Что до меня, то я остаюсь. Не хочу поджарить себе задницу. У меня уже член в темноте светится.
Джени пихнула меня локтем в бок, а Техасец Слим рассмеялся.
— Ага, завязывай уже ныть, мужик, — сказал Карл.
— Ладно, — согласился Гремлин. — Только здесь воняет.
— От тебя тоже воняет, но я же не жалуюсь.
Гремлин шутку не оценил.
— Меня тошнит от этого дерьма. Еду мы оставили в фургоне, жрать нечего. Полная жопа.
— Ты же ел консервированный фарш, как и все мы, — сказала Джени.
— Я не хочу фарш, женщина. Я хочу стейк и жаренную картошку со сметаной. Я хочу хлеб с маслом. Хочу кусок пирога, мороженное и…
— Это все? — спросил Карл.
— Не, не все. Я хочу какой-нибудь десерт. Хочу бухла. Хочу непросроченных сигарет. А еще хочу отсос.
Карл покачал головой.
— Техасец, отсосешь ему?
Техасец Слим улыбнулся и покачал головой.
— Нет, сэр, врач сказал мне не увлекаться колбасками с подливкой. Я следую его указаниям.
— Это полная хрень, — сказал Гремлин. — Вы, парни, только и делаете, что шутите и ржете, и что нам с того?
Он уже начинал действовать всем на нервы. Мы устали его слушать. Сперва было забавно, как он жалуется на все — на спальные мешки, на консервированные бобы, на грязь у себя в пупке. Он постоянно ныл и жаловался. Но теперь это было уже не смешно, это было натуральное дерьмо. В нашей нынешней ситуации нужно было просто довольствоваться тем, что имеешь. Никто не виноват в том, что на нас напали Скабы и что нас настигла буря. Дерьмо случается. Мы пережили это, вот и все. Армагеддон, по крайней мере, научил терпению.
— Эй, Нэш, хочешь кайфануть? — спросил Карл. — Кайфануть по-настоящему?
Я отказался от предложенного "косяка".
Мы постоянно находили "дурь". В ней не было недостатка. Недостаток был только в людях, которые могли ее курить, вот и все.
Я не мог перестать думать о мире. О том, чем он был и том, чем он стал. О том, каким он будет через десять лет или через сто. Разве можно пережить Судный день и не стать таким же разрушенным, как города вокруг? И как найти пластырь, чтобы залатать трещины и дыры, образовавшиеся в твоем разуме, твоей душе и сделавшие тебя чуть менее человечным. Как взять себя в руки и снова зажечь в себе искру оптимизма? Видит Бог, я хотел быть таким, как Джени. Хотел быть добрым, заботливым и терпимым, как раньше. Часть меня хотела этого очень сильно. Но то была просто фантазия. И другая моя часть отлично это знала. И эта часть была тем суровым, мрачным реализмом, который накрепко склеил меня с этим новым уродливым миром.
Это был дерьмовый мир.
Чтобы выжить в нем, нужно было быть зверем.