"В таком случае они передумали и дали ему что-нибудь другое."
"Кто же это тогда?"
"Мой милый мальчик, откуда я знаю? Ты что думаешь, я знаю лицо каждого лейтенанта авиации на память?"
"Я знаю многих, но как бы то ни было, этот человек мне не знаком."
"Значит он принадлежит к тому меньшинству, которых ты не знаешь." Кануэй улыбнулся и добавил: "Как только мы прибудем в Пешавар, что очень скоро, ты можешь с ним познакомиться и узнать все, что тебя интересует."
"В таком случае, мы никогда в Пешавар не попадем. Он абсолютно сбился с пути. И не удивительно -- летит проклятый, до того высоко, что не видит, где он находится."
Кануэй не обращал внимания. Он привык путешествовать по воздуху и считал, что так и должно быть. Кроме того, в Пешаваре ничего особенного его не ожидало, и потому он был безразличен займет ли путешествие четыре часа или все шесть. Он был холост; по прибытию не ожидалось никаких нежных встреч. Были друзья, и некоторые из них, возможно, потянут его в клуб и угостят спиртным; приятная перспектива, но не из тех, о которой вздыхают в предвкушении.
Вздохов так же не было, когда перед ним раскидывалось приятное, но в чем-то упущенное прошлое десятилетие. Перемены, приличные интервалы, приход неустройства, наверное; метеорологическая сводка мира и его собственной жизни. Он вспомнил Баскул, Пекин, Макао, другие места -- переезжал он довольно часто. Дальше всего был Оксфорд, где он преподавал около двух лет после войны: лекции по истории Востока, солнечные библиотеки с привкусом пыли, велосипедный спуск по шоссе. Видение притягивало, но не трогало; частица того, кем он мог бы стать, все еще витала где-то внутри.
Знакомый желудочный крен дал понять, что самолет шел на посадку. На него нашло желание отчитать Мэллисона за беспокойство, и он, пожалуй, сделал бы это, если бы юноша не вскочил, и ударившись головой о крышу, не разбудил Барнарда, американца, посапывающего в своем сидении по другую сторону узкого прохода. "Боже мой!" вскрикнул Мэллисон выглядывая в окно. "Вы только посмотрите!"
Кануэй выглянул. Вид был далеко не тот, что он ожидал увидеть, если, конечно, он вообще чего-нибудь ожидал. Вместо аккуратных, геометрически выложенных кантонментов и больших продолговатостей ангаров, простиралась неясная дымка, покрывающая безмерное, выжженое солнцем запустение. Самолет, не смотря на стремительный спуск, был все еще на высоте неприемлимой для обычных полетов. Длинные, рифленные хребты гор могли быть задеты через милю или около того, будучи ближе чем облачное пятно равнины. Это был типичный сценарий границы, не смотря на то, что Кануэйю никогда не случалось видеть его с подобной высоты. Так же, что показалось довольно странным, все это находилось совсем не там, где, по его представлению, должен был быть Пешавар. "Я не узнаю эту часть света," он заметил. Потом, более конфиденциально, чтобы не расстревожить остальных, он добавил прямо на ухо Мэллисону: "Похоже ты прав. Парень действительно сбился с пути."
Самолет устремлялся вниз с бешеной скоростью, и по мере этого, температура воздуха быстро росла; палящая под ним земля напоминала духовку с неожиданно распахнувшейся дверцей. Вершины гор, одна за другой, поднимались над горизонтом зубчатыми силуэтами; теперь полет шел над изгибающейся внизу долиной, сплошь укрытой камнями и остатками высохших водных русел. Картина напоминала пол, засоренный ореховой скорлупой. Самолет подбрасывало и ударяло в воздушных ямах с тем же неудобством, как если он был гребной лодкой воюющей с морем. Все четверо пассажиров были вынуждены держаться за сидения.
"Кажется, он вздумал садится," хрипло крикнул американец.
"Он не сможет!" резко ответил Мэллисон. "Надо быть сумасшедшим чтобы даже пытаться! Он разобьется и после - "
Не смотря ни на что пилот таки приземлился. Небольшое чистое пространство открылось у одной стороны оврага, и с замечательным умением машина была подброшена и остановлена полностью. Последующие события, однако, ситуацию не улучшили, а наоборот, намного ее усложнили. Толпы бородатых туземцев в тюрбанах подступили со всех сторон, окружая самолет и успешно предотвращая высадку кого-либо за исключением пилота. Последний выкарабкался на землю и вступил с ними в оживленную беседу из которой выяснилось, что он не только не Феннер, но и совсем не англичанин, и скорее всего, даже не европеец. В это время канистры с бензином были принесены из близлежащей свалки и опустошены в исключительно вместительные цистерны. Крики четырех заточенных пассажиров были встеречены усмешками и пренебрежительным молчанием, тогда как малейшая попытка высадки вызывала угрожающее движение множества винтовок. Кануэй, немного знающий Пэшто, пытался обратиться к туземцам насколько позволяло ему знание языка, но безуспешно; в то время как пилот на любое замечание любого наречия лишь многозначительно размахивал пистолетом. Полуденное солнце, пылающее на крыше кабины, накалило воздух внутри до такой степени, что находящиеся там люди почти теряли сознание от жары и усилий протеста. Но, по сути, они были бессильны; условием эвакуации было полное отсутствие оружия.
Когда, наконец, цистерны были закручены, через одно из кабинных окон была передана канистра из под бензина наполненная тепловатой водой. Ни один из вопросов не получил ответа, не смотря на то, что персональной вражды никем высказано не было. После дальнейшей беседы пилот снова забрался в кабину, пэтен[1] неуклюже крутанул пропеллер, и полет был продолжен. Взлет с этого ограниченного пространства при дополнительной нагрузке бензина, был еще более внушителен чем приземление. Самолет взмыл вверх, в глубь туманных паров; затем повернул на восток, как если бы устанавливая курс. Была середина дня.
Удивительнейшее, загадочное дело! Не успела прохлада воздуха освежить их, как пассажиры с трудом верили, что подобное действительно имело место; беззаконие, которому среди всего бурного архива границы никто не мог провести параллели или вспомнить прецедента. Это было бы, безусловно, невероятно, если бы они сами не были потерпевшими. Глубокое, исчерпавшее себя возмущение сменилось, как это обычно бывает, недоверием и тревожными мыслями. Тогда Мэллисон выработал теорию, и она, за отсутствием других вариантов, была принята как самая доступная. Их похищение было ради выкупа. Сама выходка не была новинкой, однако особая манера исполнения могла быть названа оригинальной. Успокаивало то, что историю они не писали; после всего, столько похищений случалось до этого, и многие из них имели счастливый конец. Люди из племени держали тебя в своем логове, пока правительство не заплатило, и тебя не выпустили. Отношение было приличным, и так как выплаченные деньги не были твоими собственными, все непрятности заканчивались с освобождением. После всего, конечно, авиация высылала бомбардировку, а у тебя оставалась приличная история до конца твоих дней. Мэллисон несколько нервно сформулировал все это; но Барнард, американец, среагировал очень шутливо. "Что ж, джентельмены, я позволю себе заметить, что с одной стороны это довольно милая история, хотя то, каким образом она венчает вашу авиацию лавровыми венками, представить мне трудно. Вы, британцы, шутите о грабежах в Чикаго и всем остальном, а я не припомню случая чтобы вооруженный человек так вот увел самолет Дядюшки Сэма. И кстати, хотелось бы знать, что этот красавец сделал с настощим пилотом. Небось, обвел его вокруг пальца." Он зевнул. Большой, мясистый мужчина, он имел жесткое лицо на котором морщинки хорошего юмора еще не вытерлись прикосновением пессимизма. В Баскуле о нем было мало что известно, кроме того что он прибыл из Персии, где, предполагалось, имел дело с нефтью.
Кануэй тем временем занимался очень практичным делом. Он собрал каждый клочок имеющихся у всех документов, и составлял послания на различных местных наречиях чтобы с интервалами сбросить их на землю. В такой скудно населенной местности это был шаткий шанс, но все же достойный внимания.
Четвертый пассажир, мисс Бринклоу, сидела с плотно сжатыми губами и выпрямленной спиной, отпуская некоторые замечания и ни одной жалобы. Небольшая, сухая женщина, она сквозила тем неодобрительным чувством, как если бы силком попала на вечеринку с фокусами которые ей совсем не нравились.
Кануэй говорил меньше чем двое других мужчин, так как перевод посланий SOS на местные диалекты был своего рода умственным упражнением и требовал концентрации. Хотя на вопросы он отвечал, и с осторожностью согласился с теорией Мэллисона. Он так же частично поддержал Барнарда в его критичном взгляде на авиацию. "Хотя можно, конечно, представить как это случилось. В той неразберихе что там царила, люди в летных костюмах похожи друг на друга. Никто бы не подумал ставить под вопрос bona fides[2] человека в надлежащей форме и с видимым знанием дела. И этот парень должен был знать это -- сигналы, и все остальное. Определенно то, что летать он умеет...но все же, я должен согласиться с тем, что за подобные штуки кому-то обязаны выписать по заслугам. И выпишут, только я не уверен тому ли, кому бы следовало."
"Не дурно, сэр," ответил Барнард, "должен признаться, что восхищен Вашим умением видеть обе стороны вопроса. Верное расположение духа, сомнений нет, даже в том случае если сами изволили быть добычей."
Американцы, подумал Кануэй, обладают умением преподносить покровительственные вещи без того чтобы оскорбить человека. Он толерантно улыбнулся, но беседы не продолжил. Его усталость была такого качества что затмить ее было не в силах ни одной опасности. Ближе к середине дня, когда Барнард и Мэллисон в своем споре обратились к нему, выяснилось что он уснул.
"Мертво," прокомментировал Мэллисон. "После последних нескольких недель это и неудивительно."
"Вы его друг?"
"Мы вместе работали в Консульстве. Насколько мне известно, последние четыре ночи он вообще не ложился. Нам, кстати, крупно повезло что в этой западне Кануэй оказался с нами. Кроме знания языков, в нем есть та особенная черта, что помогает иметь дело с людьми. Если существует кто-нибудь, кто вытянет нас отсюда, это будет ни кто иной как он. Он знает толк во многих вещах."
"Что ж, в таком случае, пусть он выспится," согласился Барнард.
Мисс Бринклоу выпустила одно из своих редких замечаний. "На мой взгляд, он выглядит как человек большой смелости."
Кануэй был менее уверен в том что он был человеком большой смелости. Его глаза сомкнулись под тяжестью действительной физической усталости, но без того чтобы опуститься в сон. Он отчетливо ощущал каждое движение самолета, и не мог не услышать, в некотором замешательстве, панегирик Мэллисона в его честь. Именно в этот момент на него нашли сомнения, давая о себе знать сжатым внутренним чувством -- реакцией тела на беспокойный умственный допрос. Из своего опыта ему было прекрасно известно, что он не был одним из тех, кто кидается в опасность из-за одной только любви к приключениям. Существовало нечто, временами приносившее ему удовольствие, возбуждение, эффект слабительного на замедленные эмоции, но сказать, что он рад был рисковать собственной жизнью, было нельзя. Двенадцать лет назад он выучился ненавидеть опасности военных окопов Французкого фронта, и несколько раз избежал смерти уменьшая число попыток блестнуть доблестью. Даже его D.S.O. было выиграно не столько физической храбростью, сколько определенной, тяжело выработанной техникой выносливости. И после войны, каждый раз сталкиваясь с опасностью, он встречал ее с растущей потерей удовольствия, если волнение не обещало преувеличенных дивидентов.
Глаза его все еще были закрыты. Он был тронут и где-то испуган словами Мэллисона. Благодаря какому-то року его хладнокровие всегда принималось за мужество, не смотря на то, что в жизни он был куда менее храбр, чем того могло обещать его спокойствие. Все они, кажется, были в проклятом, щекотливом положении, и к настоящему моменту, вместо того чтобы чувствовать переполняющую смелость, его одолевало отвращение ко всем тем тревогам что ожидались впереди. Взять, к примеру, мисс Бринклоу. Он предвидел, что определенные обстоятельства могут заставить его действовать по тому принципу, что будучи женщиной, она значила много больше чем все остальные вместе взятые; и его покоробило от мысли что подобная ситуация, вымагающая диспропорционального поведения, может быть неизбежна.
Не смотря на это, не успев показать признаков борости, он первым делом обратился к мисс Бринклоу. Тут же оценив что была она ни молодой ни красивой -- качества хоть и негативные, неоценимо полезные в тех трудностях которые скоро на них обрушатся, он в какой-то мере даже пожалел ее, так как ни Мэллисон ни американец миссионеров не любили, и особенно женщин. У него самого предрассудков не было, но он боялся что его широкое мировоззрение покажется ей непонятным и потому еще более обескураживающим феноменом. "Мы, кажется попали в неприятную ситуацию," он сказал, наклоняясь к ней на ухо, "но я рад Вашему спокойствию. Честно говоря, я не думаю чтобы с нами случилось что-нибудь ужасное."
"Конечно нет, если в Ваших силах это предотвратить," она ответила; ответ его не успокоил.
"Будьте добры, дайте мне знать если Вам что-нибудь понадобиться для удобства."
Барнард поймал его на слове. "Удобства?" хрипло повторил он. "Нам вполне хорошо и удобно. Мы пытаемся, насколько это возможно, получать удовольствие от полета. Жаль, что не нашлось колоды карт -- можно было бы в бридж сыграть."
Замечание было тепло встречено Кануэйем не смотря на то, что бридж он не любил. "Я не думаю мисс Бринклоу играет," сказал он улыбаясь.
Но миссионерка тут же повернулась к нему и возразила: "Очень даже играю, и не вижу в картах никакого вреда. В Библии ничего об этом не сказано."
Все рассмеялись с благодарностью за ее удачную отговорку. В любом случае, подумал Кануэй, она хотя бы не истеричка.
На протяжении целого дня самолет летел сквозь тонкие туманы высокой атмосферы, слишком высоко для того, чтобы отчетливо представить что простиралось внизу. Временами, в продолжительных интервалах, завеса на мгновение разрывалась, и выростало зубчатое очертание горы или вспышка незнакомого водного потока. Направление можно было грубо определить по солнцу; все еще летели на восток с частичными поворотами на север; но куда это вело зависело от скорости полета, которую Кануэй не мог определить с точностью. Однако казалось вероятным то, что достаточно бензина уже было вытрачено; хотя опять же, все зависило от неопределенных факторов. Кануэй не обладал техническим знанием самолета, зато пилот, без сомнения, был совершенный эксперт. Остановка в укрытой камнями долине была тому демонстрацией, и после этого были еще несколько инцидентов. И Кануэй не мог подавить чувство, сопровождающее его в присутствии любого великолепного, бесспорного умения. К нему столько раз обращались за помощью, что само сознание, что существует тот, кто не только не просит, но и не нуждается в его поддержке, было немного успокаивающим, даже на пол-пути к растущим бедствиям будущего. Но от своих компаньонов он не ожидал таких тонких эмоций. И потом, у них, по его мнению, было больше своих причин для волнений. Мэллисон, например, был обручен с девушкой в Англии; Барнард мог быть женат; у мисс Бринклоу - ее работа или призвание, или как там она это называет. Случилось, что Мэллисон волновался намного сильнее чем другие; по ходу времени его возбуждение росло и даже появилось некоторое негодование по отношению к Кануэйю за то холодное спокойствие, что он совсем недавно восхвалял. Однажды, пересиливая гудение мотора, вспыхнула резкой бурей ссора. "Вот что," со злостью кричал Мэллисон, "мы не привязаны здесь играть в пальцы, пока этот маньяк поступает так, как ему, черт возьми, хочется! Что нас сдерживает от того, чтобы разбить этот щит и расправиться с ним?"
"Ничего абсолютно," ответил Кануэй, "кроме того, что он вооружен, а мы нет, и потом, ни один из нас не имеет малейшего понятия, как после всего посадить эту машину на землю."
"Это то совсем не сложно. Ручаюсь, тебе это под силу."
"Мой дорогой Мэллисон, отчего всегда я, по твоим понятиям, должен показывать чудеса?"
"Ну, в любом случае, все это до чертиков действует мне на нервы. Можем мы заставить этого парня успокоиться?"
"Каким образом ты это представляешь?"
Мэллисон раздражался все больше. "Ну как же, он же тут, не так ли? В шести футах от нас, и мы, трое мужчин, против его одного! Сколько можно глазеть на его проклятую спину? В крайнем случае мы хотя бы добьемся от него в чем дело."
"Что ж, замечательно. Давайте посмотрим." Кануэй сделал несколько шагов по направлению к кабине и к тому месту где находился пилот -- небольшая возвышенность ближе к носу. Существовала стеклянная задвижка, через которую пилот, поворачивая голову и немного нагибаясь, мог общаться с пассажирами. Кануэй постучал в нее костяшками пальцев. Ответ был почти что комический, как он и предполагал. Дверца отъехала в сторону, и молча высунулось пистолетное дуло и ничего больше. Кануэй отступил без единого слова, задвижка снова закрылась.
Мэллисон, наблюдавший происшествие, был лишь частично удовлетворен. "Я не думаю, у него бы хватило наглости выстрелить," он прокоментировал. "Это всего лишь блефф."
"Возможно," согласился Кануэй, "но я позволю тебе удостовериться в этом."
"Я считаю, что нам просто необходимо что-нибудь сделать до того как самим даться в руки."
Кануэй был полон сочувствия. Солдаты покрытые кровью, учебники истории, клич того, что англичане никогда не проигрывают и не сдаются, традиция была хорошо ему знакома. Он сказал: "Затевать драку с крошечным шансом на победу -- идея не из лучших, и я не из тех, кто пойдет в нее."
"Мои одобрения, сэр," сердечно вмешался Барнард. "Оказавшись на крючке, лучше всего признать это и сдасться с приличием. А что касается меня, то пока моя жизнь длится, я предпочитаю вкушать ее с удовольствием и потому закурить сигару. Я надеюсь, вы не думаете, что немного добавочной опасности может нам помешать?"
"На мой взгляд, нисколько, разве что мисс Бринклоу это не по вкусу."