Он повернулся к остальным, как если бы приглашая их изложить собственную ситуацию. Мэллинсон не дал никакой информации, однако Кануэй приблизительно знал его положение. Он имел родителей и девушку в Англии, что затрудняло вопрос.
Барнард, с другой стороны, принял ту позицию, которую Кануэй выучился понимать как вошедшее в привычку чувство юмора. "Что ж, я считаю, с этой точки зрения мне крупно повезло, так как два месяца в исправительном доме меня не убьют. А что касается ребят с моего родного города, то вряд ли кто моргнет и глазом. Я всегда был плохим писателем писем."
"Вы забываете, что наши имена появятся в газетах," напомнил ему Кануэй. "Мы все будем под колонкой пропавших без вести, и люди естественно, будут предполагать самое худшее."
На мгновение Барнард казался пораженным; потом, с легкой улыбкой, он ответил: "Ах, да, действительно, но уверяю Вас, на меня это не повлияет."
Чему Кануэй был рад, не смотря на то, что дело так и оставалось немного озадачивающим. Он повернулся к Мисс Бринклоу поразительно безмолвной до этого момента: во время беседы с Чангом она не высказала ни одной мысли. У Кануэйя сложилось впечатление, что Мисс Бринклоу также могла иметь сравнительно небольшое число личных переживаний. Она живо сказала: "Как заметил господин Барнард, два месяца здесь не стоят того, чтобы об этом поднимать шум. Где бы то ни было, служба Богу везде одинакова. Меня выслало сюда Провидение. В этом я вижу его зов."
Кануэй подумал, что в таких обстоятельствах подобный взгляд на вещи был очень удобен. "Я уверен," ободряюще сказал он, "Ваше миссионерское общество будет Вами очень довольно когда Вы таки вернетесь. Вы будете в состоянии дать столько полезной информации. В этом отношении мы все должны видеть это как опыт, впечатление. Подобный взгляд немного успокаивает."
Затем разговор принял общие темы. Кануэй был несколько удивлен той непринужденности, с которой Барнард и Мисс Бринклоу предоставили себя новой перспективе. Правда, он также чувствовал облегчение: оставался один недовольный человек с которым придется иметь дело. Но даже Мэллинсон находился под действием реакции вызванной напряжением обсуждений и споров: он все еще был обеспокоен, но с бо'льшим желанием видеть светлые стороны вопроса. "Одному Богу известно, что мы с собой будем делать," он воскликнул, но сам факт подобного замечания говорил о том, что он старался примириться с собой.
"В первую очередь нужно избегать действия друг другу на нервы," ответил Кануэй. "К счастью, местность кажется достаточно большой и ни в коем случае не перенаселенной. Кроме прислужников, к настоящему моменту, мы только и видели, что одного ее жителя."
Барнард нашел еще одну причину для оптимизма. "В любом случае, с голода мы не умрем, если все те порции что до сих пор были - справедливый пример. Вы знаете, Кануэй, место это не управляется без достатка хороших денег. Эти ванны, к примеру, они стоят весьма прилично. Я не думаю, что кто-нибудь что-нибудь здесь зарабатывает, разве что ребята с долины ходят на работу, но даже тогда они не смогли бы производить достаточно для экспорта. Мне бы хотелось знать имеют ли они дело с минералами."
"Место это - одна проклятая тайна," ответил Мэллинсон. "Я осмелюсь сказать, что у них кучи денег, припрятанных где-то как у иезуитов. А что касается ванн, то наверное, какой-нибудь сторонник миллионер обеспечил их ими. Как бы то ни было, стоит мне отсюда вырваться, об этом я волноваться не буду. Хотя должен сказать, что вид здесь в своем роде, таки неплохой. В соответствующем месте мог бы быть замечательный центр для зимнего спорта. Интересно, можно ли заняться лыжами на вон тех вон склонах?"
Кануэй одарил его испытывающим и чуть удивленным взглядом. "Вчера, когда я нашел несколько отростков эдельвейса, ты напомнил мне, что я был не в Альпах. Думаю, пришла моя очередь сделать тоже самое. В этой части света я бы советовал тебе не испытывать ни один из твоих Wengen-Scheidegg приемов."
"Вряд ли здесь кто-нибудь когда-либо видел прыжок на лыжах."
"Или даже хоккейный матч," подшучивая ответил Кануэй. "Можешь попробовать составить команды. Как насчет "Джентельмены против Лам"?"
"Это определенно обучит их самой игре," вставила Мисс Бринклоу с сверкающей серьезностью.
Подобные комментарии могли бы носить сложности, но под впечатлением согласия производимого характером и пунктуальностью приближающейся сервировки обеда, необходимость в них отпала. После всего, когда вошел Чанг, склонность к продолжению ссоры почти отсутствовала. С огромным тактом китаец дал понять, что он со всеми был все еще в хороших отношениях, и четверо изгнанников позволили предположению оставаться в силе. И когда Чанг предложил, что при желании они могли бы еще немного ознакомиться с строениями ламазери, при том что ему доставит чрезмерное удовольствие быть их экскурсоводом, предложение было принято с бесспорной готовностью. "А как же, конечно," сказал Барнард. "Раз мы уже здесь, то, само собой, можем еще раз осмотреть место. Думаю, повторный визит сюда любой из нас нанесет нескоро."
Мисс Бринклоу выпустила более обдуманное замечание. "Когда на самолете мы оставляли Баскул, я не могла и мечтать что когда-нибудь мы можем попасть в такое место," пробормотала она в то время как они шли под конвоем Чанга.
"И до сих пор неизвестно отчего мы сюда попали," незабываемо ответил Мэллинсон.
Кануэй не имел никаких предрассудков по поводу расы или цвета кожи, и когда порой в клубах или железнодорожных вагонах первого класса он прикидывался что предпочитал "белизну" раково-красного лица под топи[1], это было притворство. Позволяя подобное предположение, он уклонялся, особенно в Индии, от неприятностей, а Кануэй был сознательным предотвратителем проблем. В Китае, правда, это было менее необходимо; он дружил со многими китайцами, и ему никогда не приходило в голову относиться к ним с превосходством. Поэтому в отношениях с Чангом он был достаточно поглощен тем, чтобы видеть в нем манерного пожилого господина, не достаточно, может быть, заслуживающего доверия, но, бесспорно, высокого интеллекта. Мэллинсон, с другой стороны, склонялся к тому, чтобы смотреть на него сквозь решетку воображаемой клетки; Мисс Бринклоу была остра и оживленна, как с язычником в его темноте; а панибратское дружелюбие Барнарда было того рода, которое он мог бы практиковать с дворецким.
В это время гранд тур по Шангри-Ла был достаточно интересным чтобы переступить через все эти понятия. Для Кануэйя монастырь не был первым монашеским заведением которое он когда-либо осматривал, но с легкостью он мог называть его самым большим, и не считая расположения, самым замечательным. Сама процессия через комнаты и дворы была полуденным моционом, не смотря на то, что он осознавал сколько было апартаментов, не говоря уже о строениях, в которые Чанг не предложил им доступ. Группе, однако, было достаточно показано, чтобы подтвердить то впечатление, которое каждый из них уже успел сформировать. Барнард как никогда был уверен, что ламы были богачами; Мисс Бринклоу обнаружила обилие доказательств их безнравственности. Мэллинсон, после того как первая новизна себя исчерпала, погрузился в ту же усталость, что наводили на него экскурсии и просмотры достопримечательностей на обычных уровнях; ламы, он боялся, вряд ли могли быть его героями.
Один лишь Кануэй отдался богатому, растущему очарованию. Его интересовал не столько каждый индивидуальный предмет, сколько постепенное раскрытие элегатности, скромного, безупречного вкуса, гармонии настолько благоухающей, что, казалось, она радовала взор без того, чтобы кидаться в глаза. Только благодаря сознательному усилию мог он вернуть себя из состояния художника в положение ценителя, и лишь тогда узнавал сокровища за которые и музеи и миллионеры устроили бы торговлю: прелестная жемчужно-синяя керамика Sung, выполненные подцвеченным чернилом картины хранимые больше чем тысячелетие, образцы глазури в которых холодные прекрасные детали волшебного царства были не столько писаны, как оркестрованы. Мир несравнимой изысканности все еще робко медлил на фарфоре и глазури, уступая на мгновение эмоции до того как раствориться в одной мысли. Не было никакого хвастовства, ни попытки произвести впечатление, ни сконцентрированной атаки на чувства наблюдателя. Эти утонченные совершенства создавали впечатление выпархивания в жизнь лепестков цветка. Они бы свели с ума коллекционера, но Кануэй этим не увлекался; ему не хватало денег и инстинкта стяжательства. Его любовь к китайскому искусству было делом ума; в свете растущего шума и гигантизма, он в глубине обращался к мягким, точным и миниатюрным вещам. И проходя комнату за комнатой, какое-то трогательное чувство отдаленно задело его при мысли о возвышающейся громаде Каракала над таким хрупким очарованием.
Ламазери, однако, мог предложить бо'льшее чем Китайская коллекция. Одной из его характеристик была удивительная библиотека, высокая и просторная, с содержанием множества книг настолько скромно уложенных в пролетах и нишах, что вся атмосфера была пропитана скорее мудростью чем учением, хорошими манерами нежели серьезностью. Кануэй, успев кинуть быстрый взгляд на некоторые из полок, нашел многое что поразило его; казалось, здесь была лучшая мировая литература вместе с приличным количеством трудного для понимания и любопытного материала который он оценить не мог. Изобиловали тома на английском, французком, немецком и русском, а также огромное количество китайских и других восточных манускриптов. Раздел, заинтересовавший его в особенности, был посвящен Тибетиане, если так можно выразиться; он обратил внимание на несколько редкостей, среди них Novo Descubrimento de grao catayo ou dos Regos de Tibet Антонио де Андрада (Лисбон, 1626); China Асэнасиуса Керчера (Антверпэн, 1667);Voyage `a la Chine des P`eres Grueber et d'Orville Тэвэнота и Relazione Inedita di un Viaggio al Tibet Бэлигатти. Изучая последнего, Кануэй заметил, что глаза Чанга остановились на нем с учтивым любопытством. "Вы, возможно, являетесь школяром?" последовал вопрос.
Кануэйю показалось сложным ответить. Оксфордский период его учительства давал ему какое-то право согласиться, но он знал, что само слово, не смотря на то, что представляло наивысший комплимент из уст китайца, в английском звучании имело некоторый самодовольный оттенок, и в основном, беря во внимание своих спутников, он воздержался от этого. "Я, конечно, люблю читать," он ответил, "но за последние годы моя работа не предоставила мне множества возможностей для ученой жизни."
"Но Вам бы хотелось этого?"
"О, я бы так не сказал, хотя, конечно, отдаю себе отчет во всей ее привлекательности."
Мэллинсон, выбрав какую-то книгу, прервал: "На вот, кое-что для твой ученой жизни. Карта страны."
"Мы обладаем коллекцией в несколько сотен," сказал Чанг. "Все они открыты для вашего изучения, хотя в одном отношении я смогу сохранить ваше беспокойство. Ни на одной из них вы не найдете обозначения Шангри-Ла."
"Любопытно," прокомментировал Кануэй. "Почему, интересно?"
"Существует одна очень хорошая причина, но я боюсь, это все, что я могу поведать."
Кануэй улыбнулся, когда Мэллинсон снова впал в раздражение. "Все накапливаете свою тайну," он сказал. "Пока что мы не видели много из того, что кому-нибудь понадобилось бы скрывать."
Внезапно Мисс Бринклоу вернулась к жизни из своей немой занятости. "Вы что, не собираетесь показать нам лам в работе?" прозвенела она тем тоном, который, чувствовалось, запугал многих людей Кука. Также чувствовалось, что голова ее, скорее всего, была полна туманных видений местных ручных изделий, сплетенных ковриков для молебен или чего-нибудь живописно примитивного, о чем она могла бы поговорить когда вернется домой. В ней было удивительное умение никогда не казаться очень удивленной, однако постоянно быть в стадии легкого возмущения, устоявшаяся комбинация ничуть не затронутая ответом Чанга: "Мне жаль сообщить, что это невозможно. Ламы никогда, или, наверное, я должен сказать крайне редко, показываются на глаза тем, кто не принадлежит их кругу."
"Значит это мы, кажется, должны будем пропустить," согласился Барнард. "Хотя мне действительно жаль. У меня нет слов чтобы выразить насколько мне хотелось бы обменяться рукопожатием с вашим главным человеком."
Чанг принял замечание с мягкой серьезностью. Мисс Бринклоу, однако, все еще не сошла с дороги. "Чем занимаются ламы?" продолжала она.
"Они, мадам, посвящают себя размышлению и поиску мудрости."
"Но это же не занятие."
"В таком случае, они ничем не занимаются."
"Я так и думала." Она нашла повод для подведения итогов. "Что ж, господин Чанг, я уверена, что увидеть все это было большим удовольствием, однако Вы не убедите меня что место вроде этого в действительности приносит пользу. Я предпочитаю что-нибудь более практичное."
"Может быть, Вам бы хотелось чаю?"
Вначале Кануэй полюбопытствовал не было ли замечание ироническим, однако скоро выяснилось, что нет; середина дня прошла быстро, и Чанг, хоть и умеренный в еде, имел типичную китайскую любовь к чаепитию на частых расстояниях. Мисс Бринклоу также призналась, что посещение музеев и художественных галлерей всегда приносило ей легкую головную боль. Поэтому все поддались предложению и последовали за Чангом через несколько дворов к картине прелести весьма неожиданной и несравнимой. С колоннады ступени уходили в сад, где незагороженный лежал бассейн с лотосом, листья которого были настолько близки друг к другу, что создавали впечатление пола из мокрой зеленой плитки. По краю бассейна был рассажен медный зверинец львов, драконов и единорогов, каждый из которых своей стилизованной дикостью скорее подчеркивал чем оскорблял окружающий покой. Вся картина была пропорциональна до такого совершенства, что взгляд свободно переходил с одной ее части на другую; не было ни тщеславия ни погони за первенством, и даже несравнимая вершина Каракала над крышами из голубой черепицы, казалось, отступила, вписываясь в рамки изысканного художества. "Хорошенькое местечко," прокомментировал Барнард в то время как Чанг указывал дорогу в открытый павилион где, к дальнейшему восхищению Кануэйя, находились кливикорды и современное величественное пианино. Он решил, что это было завершающим изумлением этого изумительного дня. На все вопросы Чанг отвечал с полной искренностью до определенного момента; ламы, он объяснил, очень высоко ценили западную музыку, особенно Моцарта; у них было собрание всех великих европейских композиторов, и некоторые являлись искусными исполнителями на различных инструментах.
Барнард был больше всего поражен проблемой транспортировки. "То есть Вы хотите сказать, что это пианино было доставлено сюда той же дорогой, по которой мы вчера пришли?"
"Другой здесь не существует."
"Да, это определенно заткнет за пояс все остальное! С радио и фонографом вы, пожалуй, будете устроены полностью! Хотя, наверное, вам еще не знакома современная музыка?"
"О, у нас были сообщения, однако нам советовали, что из-за гор радио-прием будет невозможным, а что касается фонографа, то предложение уже поступило к властям, но они посчитали нужным об этом не торопиться."
"Я бы поверил этому даже без Ваших слов," ответил Барнард. "Я так понял, что лозунг вашего общества, должно быть, и есть "Не торопиться." Он громко рассмеялся и продолжил: "Ну и переходя к деталям, предположим, должным порядком Ваши боссы решат, что они действительно хотят фонограф, какова будет вся процедура? Производители, само собой, сюда не поставляют. У Вас должен быть агент в Пекине или Шанхае или где-нибудь еще, и бьюсь об заклад, чтобы все это сделать, понадобится уйма времени."
Но из Чанга больше нельзя было добиться столько же сколько в прошлый раз. "Ваши догадки умны, господин Барнард, но я боюсь, что обсуждать я их не могу."
Итак, они снова, думал Кануэй, двигались по краю невидимой границы между тем, что можно было раскрыть, а что нельзя. Он решил, что скоро сможет начертать эту линию в своем воображении, однако под влиянием новой неожиданности откинул этот вопрос в сторону. Прислужники уже вносили чай, и вместе с проворными, гибкими жителями Тибета, весьма незаметно, также вошла девушка в Китайском платье. Она пошла прямо к клавикордам и начала играть гавот Рамю. Первые чарующие звуки натянутых струн вызвали в Кануэйе удовольствие превыше удивления; эти серебристые аккорды Франции восемнадцатого столетия, казалось, сочетались с элегантностью ваз Sung и утонченных глазурей и находившимся внизу бассейном лотоса; тот же неподдающийся смерти аромат витал над ними, одалживая бессмертие сквозь тот век которому души их были чужды. Потом он заметил исполнительницу. У нее был продолговатый, тонкий нос, высокие скулы и яичной скорлупы бледность Манчжу[2]; черные ее волосы были плотно собраны назад и заплетены; она выглядела очень законченной и миниатюрной. Ее рот был словно крошечный розовый вьюнок, и вся она была почти недвижимой за исключением ее длиннопалых кистей. Как только гавот закончился, она выполнила небольшой знак вежливости и вышла.
Чанг улыбнулся ей вслед и затем с тенью собственного торжества Кануэйю. "Довольны ли Вы," спросил он.
"Кто она?" спросил Мэллинсон до того как Кануэй успел ответить.
"Ее зовут Ло-Тзен. Она обладает большим умением в западной клавишной музыке. Так же как и я, она еще не достигла полного посвящения."
"Я должна думать нет, бесспорно!" воскликнула Мисс Бринклоу. "Она выглядит чуть старше ребенка. То есть у вас есть и женщины ламы, значит?"