В два часа ночи бывший конюх приносил "завтрак". Холодного цыпленка. Конфеты. Фрукты. Апельсиновый сок. Кармен пыталась научить меня играть в ма-джонг, правила которого я никак не мог усвоить, а на проигрывателе крутились одни и те же пластинки. Хотя в эту пору - как выразился в своем письме Рокруа - для него и для Кармен настал час заката, песенки, которые звучали, чаще всего говорили о весне - "April in Paris" ["Апрель в Париже" (англ.)], "Some other Spring" ["Не этой весной" (англ.)], "Апрель в Португалии"... Стоит мне услышать их, и передо мной воскресают бессонные ночи, которые я проводил рядом с Кармен. Жорж Майо тоже насвистывал эти протяжные и нежные мелодии, и мне кажется теперь, что эти песенки служили для Кармен, для него и других членов их былой компании, от которой остались они одни, своеобразным паролем.
После "завтрака" Кармен одевалась, и мы надолго уходили гулять. Был тот час ночного безлюдья, когда по улицам проезжают только редкие машины и зеленые и красные огни светофоров перемигиваются впустую. Мы шли по газону аллеи Королевы. Дождь. Запах листьев и влажной земли. По ту сторону площади Альма, на набережных, на эспланаде Токийского павильона мы говорили шепотом, чтобы эхо не разносило отзвука наших голосов. Улица Френель с ее висячим садом. Сена. Аллея Лебедей, по которой мы шли до моста Гренель. А потом возвращались домой лесенками Пасси и садом Трокадеро.
Светало. В гостиную врывался птичий щебет. Юрель оставлял в комнате свет, на проигрывателе вращалась пластинка. Дойдя до конца пластинки, иглодержатель возвращался назад, и это движение упрямого пловца продолжалось бы бесконечно, если бы я не выключал проигрыватель. На паласе в беспорядке валялись пасьянсные карты.
Выражение мимолетной тоски мелькало в глазах Кармен, кривило ее рот такое же смятение я читал на ее лице, когда мы - Жорж Майо, Хэйуорды и я привозили ее домой после ночных скитаний. Она выходила из машины у крытого входа в дом, обернувшись к нам, чуть заметно взмахивала рукой, а я каждый раз твердил себе, что этот знак обращен ко мне. Вот сейчас она в одиночестве войдет в квартиру и пройдет по комнатам, превращенным в свалку, - настоящий блошиный рынок, говаривал Жорж Майо. А меня он отвозил на улицу Труайон. Однажды из своего номера в отеле я позвонил Кармен спросил, "все ли в порядке" и не хочет ли она, чтобы я побыл с ней. Она ответила: "Все в порядке". Поблагодарила меня. Но мне, мол, пора спать. В моем возрасте сон необходим...
В моем возрасте... Что ж, теперь мне столько, сколько ей было тогда: тридцать девять. И теперь я понимаю тоску, которая охватывала ее к шести часам утра. И почему улыбка ее казалась затуманенной по сравнению с улыбкой на фотографии в Эден-Роке. И почему, хоть ты ложишься на диван и закрываешь глаза, сон к тебе не идет.
Сквозь ставни на окнах ее спальни просачивался свет. И слышно было пение птиц.
- Злодейки эти птицы. Они меня доконают, вот увидишь...
И снова в ее взгляде застывала тоска. А меня птичий щебет, наоборот, убаюкивал...
Она ложилась в постель, приближала свое лицо к моему. И молча разглядывала меня своими светлыми глазами. Горькая складка у губ разглаживалась, и лицо мало-помалу становилось таким же гладким, таким же лучезарным, как лицо девушки на фотографии в Эден-Роке, словно что-то медленно поднималось на поверхность недвижимых вод пруда - то ли запах мяты, то ли лист кувшинки.
- Кармен, пожалуй, принадлежит к породе стрекоз, - говорил Рокруа.
Распродано было все, кроме маленького кинотеатра в районе Бютт-Шомон, случайно уцелевшего вместе с шале в Верхней Савойе. После того как не стало Блена, Кармен еще года два-три сохраняла скаковую конюшню и конный завод в Варавиле благодаря советам жокея, с которым она жила. Но потом и жокей, и лошади, и конный завод в свой черед были пущены по ветру. И Рокруа прилагал все старания, чтобы она, подобно мне, не очутилась на улице без гроша.
Как-то утром она предложила мне съездить посмотреть конный завод. Я очень удивился. Я был уверен, что его давно не существует.
- Почему же... Частичка завода у меня еще есть...
Мы отправились туда в машине бывшего конюха Юреля. Он вел свой черный "фрегат" с такой осторожностью, словно давно отвык сидеть за рулем. На нем были уже не черные бархатные туфли, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды. Выехали мы из города по Восточной автостраде. В окрестностях Версаля свернули на дорогу, обсаженную платанами, и остановились у белого деревянного портала с облупившейся краской. Створки ворот были соединены цепью - на одной из створок я прочел наполовину стершуюся надпись, выведенную черными буквами: "Варавильский конный завод". Повыше висел почтовый ящик, покоробленный от ржавчины.
- Может, там есть письма, - сухо сказала мне Кармен. - Проверь... Тебе, наверно, интересно...
Она принуждала себя шутить - может быть, у этих ворот она испугалась, как бы эта поездка не принесла беды. Но Юрель уже открыл ящик своим ключом.
- Писем нет, мадам.
Потом он развязал цепь и сапогом толкнул одну из створок. Перед нами оказалась аллея, заросшая колючим кустарником и сорной травой.
- Вы думаете, мы сможем пройти? - спросила Кармен.
- Само собой, мадам.
Он прокладывал нам путь через кустарник и высокую траву. Иногда след аллеи терялся в зеленых дебрях, которые обступали нас троих. Но все же мы кое-как продвигались вперед по этому девственному лесу, и метров через десять аллея возникала снова. Наконец мы пришли к огромному зданию с фахверковыми стенами, в двух крыльях которого размещались конюшни. Центральную его часть венчала колоколенка с часами, стрелки которых навеки застыли на половине шестого.
- Вы не забыли про ключи?
- Нет, мадам.
Юрель пытался открыть деревянную дверь в центральной части здания, но она не поддавалась. Ключ застрял в замке.
- Открыть не удастся, мадам. Все заржавело. Но если хотите, я могу высадить дверь.
- Жаль ваших усилий.
- Ничего, ничего, мадам.
Он отбежал и со всего маху толкнул плечом дверь - она дрогнула.
- Видите, мадам... А замок уже никуда не годится.
Мы с Кармен вошли в дом. На пороге этого просторного помещения с обшитыми панелями стенами у меня перехватило дыхание от запаха плесени. Кармен открыла ставни одного из окон, и при свете дня стал виден монументальный камин, где догнивало несколько поленьев. Слева на стене фотография в рамке. Кармен сняла ее и носовым платком обтерла пыль со стекла. Фотография жокея, внизу надпись: "Люсьену Блену, патрону. Сердечно Ф.Гобсон". Фред Гобсон - я это знал по рассказам Рокруа - был тот самый жокей, который после смерти Блена жил с Кармен и о котором в их кругу, теперь весьма поредевшем, говорили, что еще и при жизни мужа он "покрывал" "восхитительную мадам Люсьен Блен".
- Надо будет взять фотографию с собой, - с усталым видом сказала Кармен. - Это был друг...
На каминной полке лежала груда проспектов, похожих на театральные программки. Плотность глянцевитой бумаги уберегла их от разрушительного действия времени, хотя большинство обложек были в темных пятнах и мелких дырочках, словно изъедены насекомыми. Я выбрал проспект, сохранившийся лучше других. На обложке стояло:
КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ
1947
ЛЮСЬЕН БЛЕН
Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком.
На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А над списком имен:
Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals.
И на следующих страницах:
"Месье Люсьен Блен"
Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings.
Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу" и от нечего делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан, Мглистый, Кладезь Любви, Мальчуган, Розовый Принц, Скарамуш, Клодош, Сладкий Источник, Вихрь, Безумная Ночь, Перевал Арави, Папум, Араб, Герл, Подлиза, Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд, Испанец Билли... Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них. Ведь он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом.
Кармен, как видно, сделала слишком резкое движение - стекло на фотографии разбилось. Она положила рамку на пол.
- Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь.
Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови.
Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по кусочкам извлек осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из рамки. Но едва я протянул ее Кармен, она ее разорвала. Это было не слишком любезно по отношению к Фреду Гобсону.
Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды.