Так как Дарья Семеновна все-таки, с помощью Аннушки и Фени, соорудила поминальный обед для о. Семена с дьяконом и регентом и для братьев Козодаевых, то Сыромолотов тут же после похорон пошел домой, уступив Надю ее матери. Он решил, что для него довольно и того, что он в этот день видел.
Еще будучи профессором живописи в Академии художеств, он часто и вполне убежденно говорил своим ученикам: "Рисуйте всегда! Даже и ложась спать, рисуйте в постели, пока сами собой не закроются глаза, а проснетесь, прежде чем начать одеваться, беритесь за карандаш. Рисуйте, пока ваши глаза видят, а рука действует… Карандаш пусть всегда будет с вами, при вас неотлучно. Чтобы писать красками, нужно подходящее время и подходящее место, а карандаш пусть будет шестым пальцем вашей руки: художник без карандаша — не художник!"
Самому для себя ему не нужно было повторять этого. Он не мог не взять в руки карандаша и тогда, когда вернулся домой с похорон. Он слишком много видел людей в этот исключительный день для того, чтобы не поддаться соблазну набросать каждого из них на память.
Он был один в доме, но все-таки плотно, по привычке затворился в своей мастерской, и в широком альбоме из ватманской бумаги одна за другой начали появляться головы о. Семена, о. Митрофана, регента Крайнюкова, Козодаевых, того старика, который натуженно считал, сколько седмиц прожил Петр Афанасьевич, и многих других, случайно бросавшихся в глаза. Появилась в альбоме и пара разномастных коняг извозчика, везших линейку с гробом, и хорошо удалось занести всю фигуру пьяненького старичка, с поднятою рукою и с ужимкой немалого хитреца на небольшом скомканном лице. Вспомнилось и попало сюда же вздернутое правое плечо калеки с костылем, и за одной старушкой в платочке карандаш, как будто сам собою, начал зачерчивать еще трех согбенных старушек… Так часа за два, за три, — Сыромолотов никогда не смотрел на часы у себя в мастерской, — заполнился с десяток страниц альбома, так что можно уж было начать углем на холсте набрасывать все похоронное шествие, если бы явилась мысль написать такую картину, но тут от Дарьи Семеновны вернулись Надя с Феней и начали греметь посудой.
Когда Сыромолотов обедал один, Надя, усталая и с каким-то очень обесцвеченным и отвердевшим, точно гипсовым лицом, лежала на диване и молчала. Но кончился его обед, убрала посуду Феня, и сказала Надя тихо:
— Сядь около, Алексей Фомич.
Сыромолотов подвинул стул к дивану, сел и услышал неожиданно для себя:
— Все тебя осудили там у мамы… А отец Семен даже раза два сказал: "Ну и гордец у вас зятек, Дарья Семеновна!"
— Гм… Вон как! Так и сказал «зятек»? Умалил меня, унизил!.. "Зятек"! — улыбнулся Алексей Фомич. — И что «гордец», это тоже неточно. Я не гордец, а только ценю свое время. Не два века буду жить и не двадцать седмиц, поэтому ценю время. Этим своим основным свойством для общежития неудобен, что давно уже понял и, как видишь, отъединился… И еще одно, самое важное: ведь я художник, а не священник, не чиновник, не член комиссии, не капитан в отставке… Для них эта жизнь, какою они живут, и есть одна единственная — другой они не знают ведь, согласись с этим!.. А если бы и для меня их жизнь тоже была бы жизнью, то как я мог бы стать художником и быть им до своих… солидных ведь уже лет? Даже и в доме моем для меня лично вот в этой комнате, называемой столовой, все — иллюзия, как бы сон наяву, а жизнь, — моя жизнь, — только в другой комнате, в моей мастерской. Ведь это, конечно, и с тобой бывает, как со всяким, — ты просыпаешься, но в это время досматриваешь какой-то сон… Сон этот твой ярок во всех деталях, как самая взаправдашняя действительность, только что сочетания этих деталей странные… Странные, да, однако же они существуют в твоем мозгу, пока ты просыпаешься, они живут, — вот в чем фокус, притом интенсивнейшей жизнью живут.
Тут Алексей Фомич поднялся, начал ходить по столовой и продолжал на ходу:
— Вот хотя бы я сам сегодня, просыпаясь, увидел вдруг очень ясно, как тебя сейчас вижу, что летят к нам двое на крыльях орлиных, а между тем я отлично вижу, что это люди, — молодые, с усиками, один брюнет, другой блондин, — для разнообразия, конечно… Под-ле-та-ют и садятся на крышу сарая. То есть, они не садятся, а стоят на крыше и на меня зверски смотрят. Они на меня, я на них, — и вдруг один спрашивает меня: "Это чей дом?" — "Мой дом", — отвечаю. А тут другой: "Как же ты смеешь иметь дом, когда летать не умеешь?" Я ему, этому, а сам усмехаюсь: "Как так я летать не умею? Отлично умею! Смотрите оба и в оба: полечу сейчас, и без ваших крыльев!" И поднялся с земли без малейших усилий и полетел… Кругами летал я над ними, — с каждым кругом все выше. А им кричу: "Ну что? Как? Видали?.." А потом опустился на ту же крышу, чтобы посмотреть, из чего у них крылья, — и проснулся тут окончательно и глаза открыл… И вспомнил, что похороны сегодня… Здравый смысл, житейский, в этом сне, конечно, начисто отсутствует. С точки зрения этого здравого смысла на кой черт мне было каким-то этим летунам доказывать, что я тоже могу летать и даже без крыльев? Однако же вот во сне, где здравый смысл отсутствует, это оказалось почему-то необходимым. Так же и в живописи моей: то самое необходимо бывает, без чего люди в жизни превосходно обходятся. Так и вообще случается, что художник пишет, а публика не понимает, зачем это. Однако так же точно и с Коперником и с Галилеем случилось. Солнце вокруг Земли ходит или Земля вокруг Солнца? Ты училась, ты, значит, знаешь, что Земля вокруг Солнца, а между тем ты каждый день говоришь: солнце поднимается, солнце заходит… И никакие Коперники и Галилеи не могли убедить в свое время святейших отцов церкви, что зря библейский Иисус Навин кричал: "Остановись, солнце, над горой Елеонской, чтобы мне засветло укокошить всех до одного моавитян, а то, как опустишься ты, ищи-свищи подлецов этих!.."
— Так энергично он, кажется, не кричал, — вставила безразличным тоном Надя, но Алексей Фомич только махнул рукой и продолжал:
— Великие художники Ренессанса писали что? То, чего никогда и нигде не видели, чего никто не видел, — Сикстинских и прочих мадонн в окружении ангелов, тайные вечери, Страшные суды… А между тем ведь этой иллюзорной жизнью они жили, когда писали свои картины, и благодаря тому, что иллюзиями питались, мечтами, снами, несуществующим, нереальным, — живут и теперь среди нас… Гм… "Рождение Венеры" Боттичелли, например, где и когда это видел Боттичелли? Или «Моисей» Микеланджело, с бородою в пять ярусов и с мышцами Геркулеса Фарнезского! Разве мог быть когда-нибудь и где-нибудь такой Моисей или даже просто вообще человек? Никогда и нигде! Плод фантазии художника, но вот до наших лет дожил и еще будет жить тысячу лет!.. Да, наконец, хотя бы репинскую картину взять "Иван Грозный и сын его Иван", — так ли это было на самом деле? Это нам неизвестно, но Репину мы поверили, что именно так, и прапраправнуки наши ему будут верить: именно таков был Грозный, и таков был сын его Иван!
Надя поставила руку на локоть, подняла на нее голову, поглядела на мужа с большою тоской и сказала:
— Ты остаешься самим собою, хочешь ты сказать? А я? Я совершенно разбита!.. Вдвойне: и за себя и за мать… Что же я сказала! Втройне, а не вдвойне: и за Нюру тоже!.. У меня путаются мысли.
— Ты могла бы добавить и меня тоже, — вышло бы вчетверне, — вполне серьезно сказал Сыромолотов. — Война — это казнь! Тем всякая война и страшна, что она — казнь… И вот, если ты хочешь знать, какое впечатление осталось у меня от сегодняшних похорон… Ты меня извини, Надя, тебе может это быть неприятно, — но… извини во мне, человеке, художника… Впечатление же такое, как будто мы не Петра Афанасьевича только, а всю старую Россию хоронили со всеми ее заквасками, со всеми загвоздками, со всеми задвижками, со всею дикостью непроходимой и с поминальными обедами в том числе, — ты уж меня извини, — у меня ведь тоже наболело, — я втрое больше, чем ты, живу в своем милом отечестве. И ты, конечно, не присмотрелась так, как я, ко всему шествию, а ведь это же буквально полумертвецы хоронили мертвеца… Пьяненький-то старикашка один чего стоит! До чего показателен оказался со своей речью!
— Он не столько полумертвец, сколько полный подлец! — решила Надя.
— Однако же из других всех никто и такого слова не сказал! Нет способности говорить речи! Седмицы сосчитать — это еще туда-сюда, кое-как при помощи пальцев смогут, но чтобы «слово» сказать, — нет, не приучены к этому! "Народ безмолвствует"! А время бы уж ему и заговорить! Неужели двух лет такой войны недостаточно, чтобы даже и глухонемые заговорили? Заговорят, заговорят, я чувствую! У нас с тобою в семействе одном сразу две смерти, а посчитай, сколько таких семей на всю Россию!.. Да ведь и не одних только людей съедает фронт, — он все съедает. И людей, и лошадей, и машины, — там все и всех надо кормить, а кто же в окопах сидит и погибает? Те, кого кормильцами зовут. Терпению-то должен прийти конец или нет? И что может потерять от протеста тот, кому уже нечего терять? Разве такая небывалая война может окончиться ничем? Не-ет, не может, не-ет! Большие причины рождают и большие следствия… Угол падения равен углу отражения.
— К какому же все-таки выводу ты пришел? — спросила Надя, когда умолк Алексей Фомич.
— К какому выводу? — Сыромолотов прошелся еще раз по столовой от стены до стены и ответил: — Собаку хорошую надо бы нам с тобой завести, вот что. Лучше всего бы овчарку.
— Со-ба-ку?.. Алексей Фомич, что с тобою? — не только удивилась такому неожиданному выводу Надя, но даже и встревожилась. — Зачем собаку?
— Видишь ли… как бы тебе сказать… Ты помнишь, как вела себя мадам Дюбарри на эшафоте, — метресса Людовика Пятнадцатого? Не знаешь, так я скажу… Ее взвели на эшафот, и она увидела перед собою весь Париж и… произнесла знаменитые слова, — самые значительные за всю свою жизнь: "Одну минуту, господин палач!" И господин палач вынул часы и смотрел на их циферблат, чтобы не подарить ей как-нибудь больше одной минуты, она же, приговоренная к казни, смотрела в последний раз на толпу, на Париж, на небо над ним… Но прошла минута, господин палач спрятал часы, сгреб свою жертву и бросил ее на плаху… Момент, — и готово! И лети на небо, душа, если ты была в этом теле!.. Вот так и нам бы с тобою, Надя: хотя бы одну минуту жизни купить, когда придут сюда убивать нас!
Человек с собакой появился на дворе Сыромолотовых утром дня через два после этого разговора. Увидев его в окно, Алексей Фомич с одного взгляда, взгляда художника, — вобрал в себя и продавца и собаку.
Продавец был не низок ростом, но что называется квелый. Он был в черной, но очень заношенной шляпе, в сильно выцветшем, когда-то синем пиджаке с обвисшими карманами, в сереньких узких брюках, выпяченных на коленях. Шляпа была надвинута низко, почти до самых глаз, и из-под нее более отчетливо видно было только бородку — черную с проседью.
А собака — овчарка с большими твердыми, прямо стоящими ушами, с желтой мордой и такими же лапами, но с темной шерстью на спине и хвосте. Собака была большая, но она сразу показалась Алексею Фомичу чем-то похожей на своего хозяина, — может быть, только голодным видом, худобой.
Так как день с утра оказался теплым, то окно, перед которым стоял Алексей Фомич, было отворено, и хозяин собаки, оглядевшись, подошел прямо к этому окну. В правой руке он держал цепь, а левой слегка приподнял шляпу и сказал словоохотливо:
— Вот, господин художник, привел вам своего я Джона!.. Илья Лаврентьич меня зовут. Я — садовник… И тоже домик свой имею, только что в видах войны нахожусь без места… Подошло одним словом так, — ни сам досыта не поешь, ни собака тоже. Вот какое дело, откровенно вам говоря.
Во все время разговора хозяина черные глаза его собаки, казавшиеся большими на светло-желтой морде, смотрели на незнакомого человека в окне так изучающе-внимательно, что Алексей Фомич счел нужным переспросить:
— Так что, значит, Джоном его зовете?
— Джон, Джон… Со щенят получил такое себе имя. Я его щенком из богатого дома взял. У отца его медаль была серебряная исключительно за одну породу, — бойко сообщал садовник. — Сила большая у отца его была: так что даже семипудовую свинью загрыз и ее тушу по земле волочил сколько-то там расстояния.
— Ну, уж подвиги папаши его мы оставим давайте в покое, — перебил Сыромолотов, — а я вот сейчас на крыльцо выйду, рассмотрю его хорошенько.
И крикнул в другую комнату:
— Надя! Иди-ка Джона смотреть! Мне он почему-то нравится.
— А он на меня не бросится? — на всякий случай вполне серьезно спросила садовника Надя, выйдя на крыльцо вместе с мужем.
Илья Лаврентьич снял перед нею шляпу, показав зализы на лбу, и ответил вполне рассудительно:
— Собака эта, она ведь ученая, — как же она может броситься? Это ей даже и в голову не придет. И понимает же она, конечно, что я вам сюда ее продавать привел. Кроме того, конечно, я ведь ее держу за цепочку.
— Вы говорите «ученая». Это в каком же смысле понимать надо? — спросил Алексей Фомич.
— А в том именно, что все решительно он знает, чему собак учат: что искать, что принесть вам, что получить в свои зубы или там корзинку принесть с базара и также вообще разные собачьи слова: "Нельзя!", "Неси!", "Подай!", "Пошел!" — это же он отлично все понимает… А кроме того, долго он может у вас прожить, как ему всего только три года считается.
— Ну вот, вы что-нибудь выньте из кармана, и пусть он мне подаст, — обратилась к нему Надя, но Илья Лаврентьич опустил было добросовестно руку в карман пиджака, однако тут же ее вынул и сказал сокрушенно:
— И рад бы что-нибудь вынуть из карманов, да только что из них можно вынуть, когда ничего в них нету?
Но тут он находчиво нагнулся, поднял с земли небольшую щепку, сунул ее в зубы Джону и приказал, кивнув головой на Надю:
— Подай!
Джон тут же потянул за собой хозяина к крыльцу, и Надя, слегка попятясь, увидела рядом с собой большую, ушатую, желтую, черноносую собачью морду со щепкой в белых зубах, и первое, что она сделала, проворно спрятала за спину обе руки.
— Ну вот! — пристыдил ее Алексей Фомич. — Нет, ты уж возьми, раз он принес!
— И не только возьмите, — добавил садовник, — а еще и скажите ему: "Вот молодец, Джон!" И по голове его погладьте!
Набравшись смелости после этих слов, Надя протянула руку к щепке, а другую, теперь уже без особого страха, положила на широкий Джонов лоб. Увидев, что этой женщиной соблюден весь ритуал, Джон довольно завилял хвостом, и щепка очутилась у Нади в пальцах, а прямо в ее глаза смотрели очень умные глаза собаки, которую тут же захотелось ей назвать своею.
— Вот подержите теперь его вы сами, господин художник, — передал Алексею Фомичу цепь хозяин Джона, — а он сейчас вам покажет, как умеет искать.
И, взяв у Нади щепку, Илья Лаврентьич сунул ее к носу собаки и пошел за угол дома, выдвигая вперед колени при каждом шаге.
С минуту его не было, и Надя успела усомниться в Джоне:
— Неужели найдет эту? Мало ли у нас щепок валяется на дворе.
— Хозяину лучше знать, — отозвался Сыромолотов.
А Джон внимательно и серьезно разглядывал их обоих поочередно.
— Ну вот, теперь пустите его! — сказал садовник художнику и тут же кивнул собаке: — Джон, ищи!
Тут же кинулся за угол Джон, звякнув цепью о камень, а Илья Лаврентьич предупредительно пояснил:
— Я не кое-как, а очень даже хорошо спрятал, вы не думайте! Я к мошенству прибегать не намерен, как я знаю ведь, кому продаю.
Он хотел было, видимо, добавить что-то еще, но в этот момент прибежал Джон — в зубах щепка, и Надя радостно вскрикнула:
— Та самая! Алексей Фомич, смотри!
— Это, конечно, сущие пустяки, — скромно принял ее похвалу садовник. — Он и ключ может найти, если потеряете, и деньги, и все, что угодно. Собака, одним словом, вполне обученная, а не что-нибудь. А уж сторож какой, — лучше вам и искать не надо!
— И видишь, Алексей Фомич, какой он спокойный!
— Ну, а то разве же он не понимает, что я его, бедного, продавать привел! — обращаясь к Наде, объяснил спокойствие Джона Илья Лаврентьич. — Все он понимает, как все одно любой человек.
— Ну, как же ты думаешь, Надя? Возьмем его, а? Мне, я тебе скажу, он почему-то нравится.
— И мне он нравится тоже, — тут же согласилась Надя, — только вопрос, какая ему будет цена.
— Цена? Цена ровно будет сто рублей.
И, сказав это скороговоркой, садовник посмотрел не на художника, не на его жену, даже не на свою собаку, а куда-то вверх, на угол крыши.
— Сто-о рубле-ей! — протянула Надя.
— Порядочно хотите, Илья Лаврентьич, — поморщился и Сыромолотов.
— Неужели же считаете это много? — очень естественно сделал удивленное лицо садовник.
— А на базаре за пятьдесят продавал!.. И даже дешевле готов был, только что никто покупать не хотел! — укорила его Феня, высунув голову в форточку кухни.
Но на это степенно отозвался садовник:
— Голод всем этим главирует, — вот что! Голод может даже заставить и совсем даром его отдать, чтобы не кормить только, когда и самому нечего есть. Это тоже ведь понимать надо.
— Гм, да-а… Раз он все собачьи слова понимает, то его бы даже и в окопы можно, — сказал Алексей Фомич. — Сто рублей, вполне возможно, ваш Джон и стоит, только я теперь не при деньгах, — в этом дело.
— Слыхал я, что у вас похороны были, — догадался Илья Лаврентьич, — а это уж, конечно, большой расход.
— Так вот, если хотите, восемьдесят дам, — поспешил перебить его Сыромолотов.
Садовник посмотрел на водосточную трубу, потом махнул рукой в знак согласия, но тут же спросил:
— А цепь как? Ведь она же на худой конец пять рублей стоит или нет?
Сыромолотов оставил за собой цепь. Получив бумажки, пересчитав их и даже разглядев на свет, садовник сунул их в карман и с чувством сказал наблюдавшему его Джону:
— Ну, прощай теперь, моя собака верная! Попал все-таки в хорошие ты руки и с голоду не околеешь!
Он протянул Джону руку, — Джон подал ему лапу, — так они простились.
— Цепь держи крепче, Алексей Фомич! А то еще убежит за хозяином, тогда как? — встревожилась Надя.
Но садовник, уходя, только покачал головой.
— Разве же он не видел, что я за него от вас деньги взял? Э-эх, как вы об нем плохо судите! Ну, до свиданья! — И ушел хозяин Джона в калитку.
А Джон, поглядев ему вслед, к удивлению Нади действительно никуда не рвался, а спокойно улегся у ее ног, очевидно вполне признав и ее и Алексея Фомича за своих новых хозяев и решительно ничего против этого не имея.