— Ксена, тебе плохо?
— Кто вы? Нет, нет, уйди!.. Уйди! Ты кто?
— Да что с тобой? Я Таня.
Они нас убить хотят — меня и тебя, маленький. Раньше ты был треугольником с ручкой, тебя нагревали и водили по белью, нагревали и водили. Бежим с тобой к индейцам! Видишь, сколько их в углу — выскакивают из поющего ящика и рассаживаются у костра. Тесно им. Негде им. Муравьиная куча уже. Расползается. Замутнили костер, затушили. Не холодно тебе, маленький?
— Ксена, не бойся меня, пожалуйста! Посмотри на меня: я — Миша.
— Не подходи! Он спит. Маленький мой спит! Не подходи! Вы его убить хотите! Убить! Уходите, суки!
Отпрянули. Ушел всклокоченный и вошла похожая на Гоголя. Присела на корточки, подперев щеку узкой рукой. Далеко, как цветок. В другой руке — на полу — стакан. Протянула на вытянутой ладони. Мы с маленьким сжались. Перестала. Книжку из кармана достала — показывает картинки. Нет, фотографии. Моей подруги Майи фотографии, которые та про нашу жизнь снимает.
— Откуда у тебя Майины фотки, а?
— Погляди, Ксюша, это — речка в горах, а это — чьи-то следы на берегу. Много разных следов.
— Да. А вон те двое на той стороне все ж таки. Перебрались. Парень и девушка. Молодцы.
— Видишь, Ксюша, они перебрались, но ходят теперь по своим следам. А как быть с местами, где никто не бывал?
— А есть такие места?
— Есть. Это моя вера.
— Майя тоже так говорила.
— А ты сама кто?
— Я?… Не знаю, девчонки. Вы знаете… Я это самое… пью. У меня с собой было. За поясом. Но я потеряла в дороге. Вы не поможете найти? А как я к вам попала, девчонки?
— Разве тебя не Ксена зовут?
— Не-е. Ксена живет в Варкетили, а я тут с вами. Дайте мне пока закурить.
Утюг почему-то валяется на полу посреди смятой простыни. Непорядок какой-то. Не ладно здесь, не у себя. Прилягу на простынь, девчонки подадут одеяло. Меняются они чего-то. Вместо той, что на Гоголя, сидит теперь нервная с волнистыми каштановыми прядями. Поставила в ноги теплый чайник. Переговариваются с золотоволосой.
— Девчонки, спасибо за грелку. Мне все равно холодно. Но — спасибо. Знаете, у меня была одна подруга, Марина, — она всегда согревала меня. Даже когда я ее не видела. Если бы она была здесь, она бы меня согрела.
Каштановая напряглась чего-то. Спрашивает низким голосом:
— А сейчас она где?
— Уехала в другой город. Бросила меня.
Темно. А? Кто это? Ты, папа? Чемодан мой — зачем это? Два столба-великана и тот, что крупней, размахивает моими трусами.
— Говорю тебе, Веруня: взять и отвезти ее прямо сейчас в детдом. Хватит уже! Испорченный хвост надо откусывать под корень.
Сунули в руки чемодан, выставили и захлопнули. Шумят. А жизнь себе течет. Вытекла вся. Открыли.
— Ладно, заходи. В последний раз прощаю.
Вытекла вся — простили.
Кричит золотоволосая:
— Марина! Майя! Все сюда! Я тоже, блин, как белены объелась! Да Ксена самая прочная в мире девчонка! Я бы овощем давно сделалась с такими предками. А она — деревце! С почками. С клейкими листиками. С птичками на ветках. Мишка, засранец, если ты ее обидишь, — убью! А ну, пустите меня к нему!..
Выбежали. Топочут. Кидают снежки слов. Закидали кого-то:
— Вы посмотрите: налился и отвалился!
Ветер чего-то. Настукивает в балконную жесть как фортепьянная гамма, залаяли с визгом собаки от велика до мала. Накроюсь-ка простыней. Сяду в лотосову позу. А что, деревце я! В другом деревце, что побольше. Это деревце, что побольше — Таня. Я с ней живу и чувствую на плечах ее руки. Кругом ее тонкое дыхание. А обе мы — в Марине! А трое — в Майе. Шум реки. Наше общее деревце гнет и крутит злым ветром: визжат в его звуке собаки, летят вверх тормашками чьи-то ботинки, нежно парят пакеты и что-то еще — чего я не знаю. Лечу я сквозь Таню, сквозь Марину, сквозь Майю, кричу в шум реки, за корой, в чью-то спину-нору: "Миша! Миша!" Вдруг — дверь в ней. Распахнулась. Там стужа — черной пастью. Вместо языка — чемодан. Отвалился он от порыва, скатился к лотосовым стоим стопам. И нет опять двери.
Шумят непонятные люди. Решают, где спать в странном доме. Золотоволосая капитанит:
— Витька с Олегом расстелятся в зале. Майе и Марине лучше быть с Ксеной. А я на кухне подежурю, чтобы жених не пропал.
— Нет-нет, так дело не пойдет.
Вздрогнули они, когда я пристегнула свой голос к их совету в прихожей.
— Ты что, Танька, бездомная? — говорю. — Неужто тебе ночевать негде? Вон у тебя и Олег есть с квартирой, и Мишка с вашей с ним свекровью.
…Тяжко чего-то. Плохо мне в нашем теремочке. Нет в нем Тани, а значит, безрукая я теперь с Мариной и Майей.
…Ну кто там звонит в дверь спозаранку? Знаю кто — отец. Полундра! Прячь сигареты, трусы, стаканы, платки и слезы, понты и улыбки! Сдирай кожу, надевай рожу! Выметай индейцев, выкидывай в окно гостей. Накрывай белу скатерть, затапливай печь из костей… Постой-постой, да это же Машка в глазке!
— Машка ты моя, заходи, будешь первая нога! А предки где, в подъезде?
Достает бутылку с порога улыбается строго:
— Ксена, мама просила передать тебе свяченной воды. Сразу много нельзя. Сделаешь глоток, смочишь голову — отряхнешь. Потом опять. Ой, да чего я тебя учу! Как ты тут? И тут из кухни — топ-топ — свекруха.
— Это что — водка? — Издали спрашивает. Взгляд волкодава.
Маша моя раскраснелась:
— Водка?! Неужели я похожа на пьяницу?
— Ты, девушка, вот что скажи: у этой вот, что стоит наконец, родители любят выпить?
…Слышу голос Марины:
— Смотри, подействовало: Ксена успокоилась, а Мишка, как только окропили, вылетел пулей из спальни и сидит, взъерошенный, на кухне. Размышляет.