— Хватит всех обманывать — родителей, меня, этих несносных парней. Закруглились? А теперь уходим.
— А что, если нам правда пойти к тебе, а моим позвонить и сказать…
— Нет, я не буду никого обманывать. Не могу и не буду.
— Не можешь обманывать? — подумала я мрачно, стараясь изо всех сил отодвинуться от своей спутницы, чтобы не задеть ее при возможном падении. — Ну и флаг тебе в руки. Отвернись душой в сторону, а я чего-нибудь придумаю.
— Маша, а вон и отец…
— Где?
Тормознув маршрутку, я влетела в нее пулей и — мое вам почтение! Расчет оказался верный: Маша не стала поднимать шум.
Стремят свои ветви платаны. Висят светляками окна. Влажный ветер наносит на стекла капли. Капли растекаются дорожками. Сквозь дорожки окрестность видится кривой и веселой. Из радиоприемника — голос Земфиры. Я хочу организовать клуб фанов. Все, кто когда-то обидел Земфиру, будут иметь дело со мной. Вот так!
Ветер вырывает из рук пакеты — белые, голубые, черные, изредка сливочно-желтые, выносит на пустырь за корпусами и развешивает на колючках сорняков. Полиэтилен смочен дождями, сдобрен чистой природной пылью, разморен, расплавлен, а кое-где сморщен или стерт до нуля. От этих слабоколышущихся разноцветных точечек, которыми усеян, куда ни кинь взгляд, весь простор за микрорайонами, переходящий ближе к горизонту в резкую горную цепь, словно случайно оброненную, становится не так душно. Спокойно становится и как-то величаво. Хорошо бы побродить там или посидеть на камне. Чтобы вокруг сомкнулось поле.
Водитель переключил приемник, и хлынули такты заключительной части Четвертой симфонии Чайковского — я знаю ее потому, что дома есть пластинка. Стоит во поле березка, а ее крутит и вертит злая вьюга. Ветер заносит ее цементом, закидывает бетонными стенами, а березка стоит. Поднимаются из земли, крепчают в ней соки. Р-раз — треснула кора. Р-раз — хлынули соки. Захлебнулся ветер и понес на низких крыльях сияющие капли. Ссохшийся мир, весь до последней дырки, зависит от березки: распустятся ли почки?
Задрожав, я подобралась к водителю. Маршрутка уже катила по Важа Пшавела — проспекту с фешенебельными магазинами в ногах старинных зданий. Другие пассажиры незаметно сошли, и я, видимо, уже долго мозолила глаза шоферу.
— Остановите здесь, ладно? Вы не обидитесь, если я не заплачу?
Отказать женщине — последнее дело в нашем городе. Поэтому вопрос был чисто символический. Но водитель, остановив, заявил:
— Надо заранее предупреждать. И вообще, вы что думаете, на меня деньги с небес валятся? Почему сели в машину без спросу?
Он словно сросся со своим креслом, перебирает плечами как муха крыльями. Замороченные немолодые глаза направили мне в лоб хмурый, пустой взгляд. Мне кто-то такой смутно припомнился. Но не в этом дело. Я бы все равно его поддела, будь он хоть трижды незнакомец.
— Простите меня — я выпившая и еще — из дому убежавшая. Но вы не волнуйтесь, я возмещу вам убыток, как только вернусь.
— Не надо. Когда сойдете, проверьте, щелкнул ли замок на дверце.
— А я, между прочим, вас знаю.
— Очень приятно.
— Нет, честно. У вас есть доберман?
— Ну… есть
— И вы выгуливаете его в скверике у Глданской бензоколонки?
— Да, вечерами, когда не в смене. А вы что…
— Да-да, у нас ротвейлер по кличке Джесика. Знаете такую? С ней мой папа гуляет — Борис Кузнецов. Встретите, передавайте приветы.
— А-а… Борис… Как же, как же… Да… Надо же… А я вот заработался. Крутишь, елки-палки, с утра до ночи баранку и уже забываешь, что на свете есть девушки.
— Я вас понимаю — жизнь такая.
— Может, я могу чем помочь?
— Не-ет. Мне уже ничего не поможет. У вас стоянка все там же, у верхнего рынка? Я занесу на днях деньги.
— Что ты, дочка, не надо. Соседи мы как никак. А Борис очень даже симпатичный человек. Тебя как звать?
— Ксена.
— А я Артур, будь все неладно.
Мы сердечно попрощались.
Я подумала, что, будь на его месте отец, мы бы тоже с ним неплохо пообщались. Только, разумеется, если бы ему вышибло память, или у меня образовалось бы новое тело. Ведь мой папа очень даже компанейский мужик и при этом в лепешку расшибется, чтобы помочь человеку. Когда его пробовали сократить в первый раз, он развернул в одиночку такой фронт борьбы за права трудящихся, что никто его пальцем не посмел тронуть. НИ его, ни молодого выпускника юрфака, так как отец сражался за двоих. Мне представился необитаемый остров, где я живу в теле совсем другой девочки и одновременно туда попадает после кораблекрушения отец. Мы говорим с ним и — ни одного контраргумента.
Может, у Артура тоже есть дочка, но нет энергии задавать ей вопросы. И еще, между прочим, неизвестно, кому из нас хуже: мне или этой вот дочке.
Ноги в модной обуви неторопливо плыли навстречу, изредка накреняясь разом в одну из сторон. Вился ручеек от прорванной канализации, внося в передвижение некоторую сумятицу. Слева появилась огромная стеклянная дверь, за которой далеко в глубине виднелось овальное зеркало в человеческий рост: сюда-то мне и нужно было в первую очередь.
Я толкнула дверь. Непривычная тишина законопатила уши. Сквозь нее голос мальчишки, который канючил, теребя мать за рукав, показался невыносимо-нахальным.
— Ну купи белку.
— Тебе же сказали: не продается.
— А ты все равно купи.
— Фу, ты… Она просто так здесь, для красоты. Не продается, понимаешь?
— Как так не продается?…
Это был супермаркет, где на центральном прилавке неслась в колесе настоящая белка.
Подмигнув мальчишке, отчего тот отвернулся и зарылся лицом в мамин живот, я сказала продавщице:
— Я хочу белку погладить.
— Белка этого не хочет.
— Значит, и белка не хочет… Понятно. А губка для обуви у вас есть? Пятьдесят копеек? Дайте ее сюда. А сдачи — не надо.
В зеркале я высмотрела пластырь грязи на левом ботинке и, присев, тщательно надраила свои скороходы, потому как чистая обувь в путешествии важнее соленого огурца. Я от этого принципа не отступаюсь никогда.
Еще я обсмотрела свою рыжую куртку, видавшую виды еще со школьной поры, и осталась довольна, что она снова со мной. Правда, красные джинсы, купленные со времен последней работы, не очень-то шли, но зато им было далеко до стирки.
Под конец не удержалась и взглянула в лицо — оно было непривычно надменным.