Как устроить безумную мясорубку на ровном месте? Если хотите узнать, поинтересуйтесь у нашего командования. И у их командования тоже поинтересуйтесь, потому что военное начальство мыслит одинаково. Из-за эфемерного приза в виде подбитого танка и секретных технологий, которыми мы хотели завладеть, и которые они хотели защитить, на смерть были отправлены сотни людей.
Может быть, тысячи, еще ведь даже не вечер.
Видимо, германцы понимали, что с нашей стороны это чистой воды авантюра, что атаковали мы малыми силами, резерва у нас нет и долго держаться мы не сможем, потому решили обойтись без артподготовки, дабы не разрушать свои собственные позиции, на которых, быть может, им еще следующие полгода сидеть, и сразу бросили в бой пехоту.
Много пехоты. Мне даже в какой-то момент показалось, что они выгребли для этой волны весь личный состав, включая поваров, интендантов и прочих небоевых. И у них могло бы получиться взять нас с наскока, если бы не Андрюша.
При всех своих недостатках, любви к карточным играм и юношескому максимализму, он был настоящим оружием массового поражения, и наш фланг удержался только потому, что он сжег большую часть наступающих тремя огненными валами подряд. А я уже потом добил молниями тех, кто остался.
Наверное, следует пояснить, что я имел в виду, когда говорил о четырех минутах боя. Это чистое время, как в хоккее, и это чистое время интенсивного боя с использованием массово поражающих способностей, а не беготня по полю с пулянием разрядами по одиночным мишеням.
Андрюшино время гораздо больше, но я уже говорил, что у нас разные способности. Он — манипулятор, он не сможет создать даже простенький фаербол, если рядом не будет источника открытого огня, потому что у него нет запаса внутреннего пламени, как у классического пироманта. Или запаса электричества, как у меня.
Боевое время классического пироманта, кстати, тоже считанными минутами измеряется. Другой вопрос, что за эти несколько минут некоторые могут выжечь дотла целый город.
Но даже у Андрюши существовал предел возможного, поэтому к началу второй волны атаки он сдулся. Сознания, как Петр часом ранее, он не потерял, и тут же схватился за трофейную винтовку, посылая во врага пулю за пулей, но присутствие одного лишнего стрелка на поле боя уже ничего не решало.
Я несколько раз запускал грозовой шквал, а потом перешел на цепь молний, менее требовательную к ресурсами, и мы не позволили германцам продвинуться на нашем фланге, но это тоже уже ничего не решало, потому что они продавили центр и противоположный фланг, где нас не было.
В траншеях закипела рукопашная, явив один из самых отвратительных ликов войны, когда не помогает ни выучка, ни дисциплина, когда не остается места тактике, и даже твои собственные боевые способности практически ни на что не влияют, потому что ты не можешь контролировать все вокруг и полностью себя обезопасить.
Ультимативного оружия нет даже у нас, аристократов. И если бы оно и было, то как его применить в этом хаосе, где свои перемешались с чужими, где враг может навалиться на тебя с любой стороны, где случайная пуля только и ждет случая, чтобы оборвать твою жизнь?
Я всегда восхищался доблестью пехоты, что нашей, что вражеской, способной идти вперед несмотря ни на что. Мины, шквальный огонь, силы, над которыми они не властны.
Доблесть, граничащая с безумством.
Не знаю, скольких я убил в тот день. В отличие от некоторых моих однокашников, я никогда не старался следить за подобной статистикой, да и никакого смысла в ней не было. Разве что можно было похвалиться в салоне, впечатляя этими цифрами гражданских. Впрочем, я подозреваю, что в большинстве таких случаев эти цифры просто берутся с потолка, проверить-то их все равно никак невозможно.
Сквозь шум сражения я услышал их резкие выкрики, разглядел в дыму и пламени их форму. Они были уже рядом, и я схватился за свой наган.
Семь пуль кончились удивительно быстро.
Перезарядить я уже не успевал, поэтому застрелил бегущего ко мне здоровяка из «дэрринджера», опустошив сразу оба ствола. Наклонился, чтобы поднять валяющийся под ногами «маузер», и тут кто-то навалился мне на плечи. Рефлекторно, я ударил его разрядом, и дымящееся тело отбросило к другому краю траншеи. Но мои запасы были уже на исходе. А если уж быть предельно точным, то мои запасы кончились. Я израсходовал все на этот последний удар, и теперь не смог бы создать молнию, даже чтобы прибить какого-нибудь жука или таракана.
А враги, разумеется, не кончались. Им крайне важно было удержать линию фронта, они знали цену и были готовы платить.
Следующего германца я принял на нож. Всадил лезвие ему в левый бок, под ребра, и повторил процедуру несколько раз, для большей доходчивости. Схватил винтовку, выпавшую из его рук, пристрелил еще двоих, и тут мне самому прилетело.
пуля попала в колено, и нога сразу же перестала меня держать. Я рухнул на грязную, уже пропитавшуюся кровью землю.
Боли я не чувствовал, я знал, что она придет чуть позже, и тогда уже никуда от нее не денешься. И если меня вовремя не доставят к полковому целителю, я на всю жизнь останусь хромым, потому как я видел, что пуля раздробила коленную чашечку.
Правда, шансы на продолжительную жизнь у меня были минимальными и таяли с каждым мигом.
Мы теряли позицию.
Германцев вокруг становилось все больше. Я дотянулся до винтовки, снял еще одного, но это уже неточно, потому что голова у меня кружилась и перед глазами все плыло. А потом несколько человек спрыгнули в траншею, на дне которой я лежал, и чьи-то ноги прошлись по всему моему телу, и в этот момент как раз пришла боль в колене, но длилась она недолго, ровно до тех пор, пока чей-то милосердный ботинок не наступил мне на голову.
Я лежал на сырой земле. Руки связаны за спиной, на глазах — плотная повязка, так что не поймешь, день сейчас или ночь. Этот день или уже следующий? Сколько я провалялся без сознания?
Тело превратилось в один пульсирующий комок боли, и даже трудно было определить, откуда именно она исходит. Казалось, что болело вообще все, весь организм целиком. Но, судя по тому, что я не истек кровью, какую—то минимальную первую помощь мне все-таки оказали.
Плен?
Я был уверен, что это ненадолго.
Таких, как я, в плен не берут. Как только они узнают, к какому роду я принадлежу, мне сразу же пустят пулю в лоб. Или в затылок, в зависимости от того, где человек с пистолетом будет стоять в момент получения новостей. И даже выводить меня на улицу и искать ближайшую стенку никто не станет.
В плену нас держать слишком опасно, ибо не существует никаких средств контроля.
В давние времена плененные аристократы могли дать слово, что не будут ничего предпринимать против своих пленителей в обмен на сохранение жизни, и, говорят, что это даже работало.
Но сейчас люди стали куда прагматичнее.
А германцы вообще лишнего риска не любят.
В теле была жуткая слабость. Запасов внутренней энергии — никаких, они не восполняются, когда я валяюсь без сознания. А на медитацию у меня не было сил.
Я нащупал плечом земляную стену, кое-как извернулся и сел, навалившись на нее спиной. Нет, пожалуй, нога болела сильнее всего. И еще очень хотелось пить.
Но это нормально при большой кровопотере.
А «мастодонт» — название для танка все-таки неудачное. Мастодонты же все вымерли, вот и танк за ними последовал. Может быть подбери они другое название, могли бы и подольше продержаться.
Интересно, все это имело хоть какой-то смысл? Сумели ли наши извлечь хоть что-то полезное из этой туши? Или таки успели целиком ее утащить?
Теперь то уж и не узнаешь.
А как там Андрюша? Успел ли он отступить? Отступил ли вообще хоть кто-нибудь? Или он тоже валяется связанный, и ждет своей участи, как и я? Или, что более вероятно, он уже мертв, как и штабс-капитан Абашидзе…
Дурацкая, все-таки, была затея…
Скрипнула дверь, ударилась о косяк. Я услышал тяжелые шаги, а потом меня подхватили под руки и отнюдь не нежно поставили на ноги. Колено тут же прострелило болью, да с такой силой, что я едва не потерял сознание.
Меня куда-то потащили. Только снаружи я понял, какой затхлый воздух был в моей тюрьме. Вдобавок, там еще чем-то воняло, и я подозревал, что мной.
Холодный воздух и легкий ветерок слегка улучшили мое самочувствие, а потом меня снова запихнули в какое-то замкнутое помещение и усадили на стул.
Даже с завязанными глазами я видел, что тут есть электрическая лампочка. Я видел ток, бегущий в проводе внутри стены. Я чувствовал генератор, установленный метрах в двадцати отсюда, и принялся выкачивать из него энергию.
Медленно, осторожно, как можно более незаметно. Стараясь, чтобы лампочка под потолком не потускнела настолько, что это могло бы привлечь чье-то внимание.
— Снимите повязку, — сказал кто-то по-немецки.
Повязку содрали.
Я немного поморгал, чтобы сфокусировать зрение, рассмотрел что-то вроде стандартных внутренностей офицерского блиндажа. За заваленным бумагами столом передо мной сидел пехотный капитан. В углу притулился кто-то в форме особиста. И двое моих провожатых тоже никуда не делись.
Но спецов из аненербе тут не было, а значит, у меня есть шансы прожить минут на пять дольше, чем я предполагал.
— Как вы себя чувствуете, поручик? — спросил капитан по-русски.
— Я говорю по-немецки, — сказал я по-немецки. А еще по-английски, по-французски, и немного по-испански. Также могу сносно объясниться на итальянском, если речь пойдет о чем-то не более сложном, чем о погоде или ценах в местной лавке.
Издержки классического образования.
Еще я знаю латынь, но она в наше время вообще никому не нужна.
Капитан кивнул.
— Но все же, я предпочел бы говорить на вашем языке, — сказал он. — Мне нужно практиковаться в русском.
— Извольте, — сказал я. Зачем ему практиковаться? Мы на их территории воюем, а не на нашей, с местным населением он и так общий язык имеет. Или капитан большой оптимист и верит, что войскам кайзера удастся нас опрокинуть? Но произношение у него было неплохое, мне не составляло никакого труда понять, что он говорит, несмотря даже на сильный акцент. — Чувствую себя примерно так же, как и выгляжу. То есть, вполне нормально, учитывая сопутствующие обстоятельства.
— Это война.
— Так я и не жалуюсь, — мне хотелось узнать, чем закончился бой, но спрашивать я не стал. Тем более, что время светской беседы подошло к концу, и капитан перешел к более насущным вопросам.
— Назовите себя, поручик.
— Георгий Одоевский, — сказал я. — Семьдесят первый гвардейский императорский полк.
Отпираться смысла не было, да и правила никто не отменял. Если попавший в плен рассчитывал на справедливое обращение, он должен был назвать себя.
На таких, как я, конвенции, конечно же, не распространялись, но если я откажусь, это может плохо сказаться на следующем офицере, который угодит к ним в руки.
Едва услышав о семьдесят первом гвардейском, особист подал знак и один из провожатых приставил к моему затылку пистолет. Капитан принялся рыться в ящиках стола и извлек оттуда толстенный и довольно потрепанный гроссбух. Список российских дворянских родов, должно быть. Вместе с упоминанием способностей.
Если фамилии там идут не в алфавитном порядке, то искать ему придется довольно долго. Впрочем, зная немецкую педантичность…
— Титул? — поинтересовался особист. Тоже на русском.
На этот вопрос можно было уже не отвечать, но снявши голову по волосам не плачут.
— Граф, — сказал я.
Он напрягся, и счет пошел на секунды.
Принадлежность к роду Одоевских означала смертный приговор, приводимый в исполнение на месте, без дальнейших разбирательств. Если бы я был целителем или носителем каких-либо других небоевых умений, меня бы оставили в живых, пополнив мной обменный фонд. Аристократы ценились дорого, за особо именитого можно было целый полк выменять, наверное.
Но великие рода находились в расстрельном списке.
Среди обывателей бытует мнение, что для активации боевых умений обязательна жестикуляция. Дескать, невозможно обрушить на противника огненный дождь, предварительно не воздев руки к небу, нельзя двинуть предмет, не указав на него пальцем, не получится метнуть молнию, не продублировав свое намерение рукой. Отчасти это верно, но только для новичков, которые начали постигать искусство совсем недавно.
Папенька мой, например, мог убивать людей, сохраняя абсолютную неподвижность и выражение лица профессионального игрока в покер. Я этим навыком до конца еще не овладел, боевого опыта все же недоставало, но связанные за спиной руки стать мне препятствием не могли.
Но германцы, похоже об этом не знали, потому что чувствовали себя в относительной безопасности. Как будто приставленный к затылку пистолет мог им что-то гарантировать…
Молния быстрее пули.
Я знаю, я проверял.
Если ты — потомок аристократического рода, пусть даже не великого, пусть даже не княжеского, ты должен быть готов отдать свою жизнь за империю. Если ты — солдат, пусть даже не семьдесят первого гвардейского, пусть даже и не спецвойск, ты должен быть готов отдать свою жизнь за империю. В любой момент, когда это только империи понадобится.
Я прожил с этой мыслью всю жизнь, и если сейчас и медлил, то вовсе не от того, что не хотел умирать. Я прекрасно понимал, что живым из этой передряги мне не выйти, я просто хотел уйти как можно более красиво.
Пусть даже никто этой красоты не оценит.
Энергии было мало, но она все же была.
Я сформировал две изначальные точки силы над своим правым плечом. Специалисты из аненербе могли бы заметить какую-то активность с моей стороны, но специалистов из аненербе здесь не было.
Капитан наконец-то нашел нужную страницу и принялся водить пальцем по строчкам. Видимо, у того, кто заполнял этот талмуд, был довольно неразборчивый почерк. Или, если это было напечатано в типографии, шрифт от времени и погодных условий сильно выцвел. Как бы там ни было, германец испытывал определенные сложности при поиске информации.
Я взял под контроль генератор. Не могу сказать, были ли рядом с ним какие-то люди, но я все равно собирался устроить фейерверк. Чем больше германцев я заберу с собой, тем меньше работы останется моим братьям по оружию.
Палец капитана добрался до нужной строчки, и глаза германца начали расширяться то ли от удивления, то ли от ужаса. Я не стал дожидаться команды «feuer!», пропустил энергию через точки силы и убил обоих.
И капитана, и особиста.
Одновременно с этим я взорвал генератор, потушив свет в блиндаже, и, что могло бы послужить отдельным предметом для гордости, пропустил импульс через собственный затылок, прямо в дуло прижатого к моей голове пистолета.
Если бы человек, приставивший ствол к моей голове, был профессионалом, он не держал бы палец на спусковом крючке, чтобы случайно не убить меня до получения соответствующего приказа. В таком случае, скрутившая его тело предсмертная судорога могла бы дать мне дополнительные несколько секунд жизни. Тогда бы я успел…
Впрочем, ничего бы я толком не успел. Руки-то все равно связаны, запасы силы не то, что на исходе, а уже в отрицательном балансе, на ноги не вскочить, потому что колено прострелено и не держит.
Никаких шансов даже на то, чтобы просто умереть стоя.
Но он, видимо, профессионалом не был. Или все же боялся меня больше, чем его покойное начальство. Спустя какие-то доли секунды после импульса я услышал сухой щелчок курка.
Пули, которая разнесла мне голову, я уже не услышал и не почувствовал.