В коридоре стоял длинный обшарпанный стол, на нем лежали анкеты, которые приказали заполнить, — наверняка их придумал служащий из какого-нибудь агентства. В анкете было написано, что фотограф отпечатает две фотографии: одну бесплатно отправят по тому адресу, который укажет заключенный. Адресат обязательно должен быть членом его семьи, при этом разрешалось послать фотографию гражданской семье или гомосексуальному партнеру. Второй снимок вместе с негативом оставят в Фальконере, и заключенный сможет сделать сколько угодно копий, но уже за свой счет. Фаррагат вывел печатными буквами: «Миссис Иезекиль Фаррагат. Индиан-Хилл. Саутуик, штат Коннектикут. 06998». Потом заполнил анкету для Скалы, которого, как оказалось, звали Серфино де Марко, а жил он в Бруклине. Наконец Фаррагат вошел в ярко освещенный кабинет с подарками и новогодней елкой.
Для холодных, бездушных людей Рождество — глупый, ненужный праздник, для всех остальных — одно из самых великих таинств. Фаррагат всегда видел за дурацкими песнопениями божественный свет и чудо рождения Христа — и даже здесь, в этот дождливый августовский день, он, как ни странно, ощутил настоящий дух Рождества. Намерения людей были чисты. Миссис Спингарн искренне любила своего сына и не хотела смириться с его внезапной и чудовищной кончиной. Охрана искренне боялась бунтов и смерти. Заключенные хотели хотя бы на миг почувствовать себя свободными. Фаррагат постарался отвлечься от странного спектакля и разглядеть кабинет. На стене висела пустая доска, над ней — алфавит, написанный спенсеровским шрифтом давным-давно. Буквы были изящными, с петельками, хвостиками, завитками и росчерками, а буква «t» похожа на акробата. Над алфавитом красовался американский флаг с сорока двумя звездами. Белые полосы потемнели от времени, и их цвет напоминал желтизну мочи. Не очень красиво, но именно таким был флаг, под которым Фаррагат в свое время шел в бой.
Подошел фотограф — худощавый мужчина с маленькой головой. Настоящий денди, подумал Фаррагат. Фотоаппарат на штативе казался не больше футляра для наручных часов, но, похоже, фотограф был влюблен в него без памяти и не мог без него жить — настолько неохотно он отрывался от черной коробочки. Голос у фотографа был приятный, хотя и немного с хрипотцой. Делалось по два снимка. На одном — анкета с номером заключенного и адресом члена его семьи. На другом — сам заключенный. Перед вторым снимком фотограф мягко советовал, как лучше встать:
— Улыбнитесь. Чуть поднимите голову. Не ставьте ноги слишком широко. Готово!
Когда пришла очередь Петуха, он протянул свою анкету: «Мистеру и миссис Санта-Клаус. Ледяная улица. Северный Полюс». Фотограф широко улыбнулся и оглядел остальных, думая, что они от души посмеются над этой шуткой, но внезапно осознал всю глубину одиночества Петуха. Никто не засмеялся над этой болью. Петух понял, что его смерть при жизни очевидна для всех. Он резко повернул голову, задрал подбородок и весело сказал:
— Слева у меня просто потрясающий профиль!
— Готово, — сказал фотограф.
Подошла очередь Фаррагата. Он задумался о том, как должен выглядеть на фотографии. В конце концов, решив, что надо изобразить верного мужа, заботливого отца и преуспевающего человека, он широко улыбнулся и шагнул в ослепительно-яркий свет прожекторов.
— Индиан-Хилл, — прочел фотограф. — Знаю это место. Видел надпись на указателе. Вы там работаете?
— Да, — ответил Фаррагат.
— У меня есть друзья в Саутуике, — пояснил фотограф. — Готово.
Фаррагат подошел к окну. Отсюда был виден корпус с блоками Б и В — мрачное здание с большим количеством окон, похожее на старую хлопкопрядильную фабрику, какие строили на севере страны. Он ожидал, что в окнах покажутся языки пламени и замелькают чьи-то тени, но вместо этого увидел, как какой-то заключенный мирно развешивает белье. Его поразило спокойствие, царившее в этом корпусе. Неужели они так унижены и обижены тем, что их тоже заставили раздеваться догола для обследования, а потом предложили сфотографироваться у новогодней елки? Наверное, в этом все дело. Здание словно погрузилось в сон. Неужели эти заключенные тоже решили уйти от реальности и погрузились в апатию, как это сделал он сам, когда Петух поджег матрас? Фаррагат снова посмотрел на незнакомца, развешивающего белье.
Через пару минут Фаррагат вышел в коридор, где ждали своей очереди остальные. В окна стучал дождь. Рэнсом собрал со всех анкеты и отнес к фотографу. Теперь анкеты им ни к чему. Фаррагат с интересом посмотрел на Рэнсома — человека скрытного и замкнутого; Фаррагату казалось, что, если понаблюдать за его движениями, можно что-нибудь о нем узнать. Собрав дюжину анкет, Рэнсом взобрался на стул. Он был крупным парнем, а стул — довольно шатким, поэтому Рэнсому пришлось проявить изрядную ловкость, чтобы не упасть. Устроившись на стуле, он разорвал анкеты на мелкие клочки и стал сыпать их на головы и плечи заключенных. Широко улыбнувшись, он вдруг запел «Тихую ночь». Рогоносец присоединился, у него оказался приятный бас; они находились в тюрьме, на дворе стоял август — но хор получился отменный, оба вдохновенно пели про Пречистую Деву. Старая рождественская песня и обрывки бумаги, падающие на головы и плечи, навеяли приятные воспоминания в этот душный дождливый день, и каждый заново испытал ту радость, которая охватывает при виде снега.
Потом все выстроились в ряд и пошли к своим блокам. В коридоре между корпусами стояла еще одна группа заключенных, ожидавших своей очереди сфотографироваться у новогодней елки. Фаррагат взглянул на них со странной радостью, смешанной с удивлением, — именно так человек, который только что посмотрел фильм, смотрит на тех, кто собирается войти в кинозал на следующий сеанс. На этом веселье закончилось. Увидев лица охранников в коридоре, все поняли, что Рождество прошло.
Фаррагат тщательно вымылся холодной водой и стал изо всех сил обнюхивать себя, как собака; он понюхал под мышками, понюхал между ног, но так и не понял, от кого воняет — от него или от Бампо. Дежурил Уолтон. Он штудировал свои учебники. Уолтон учился на вечернем отделении и собирался продавать автомобили. Иногда он позволял заключенным переговариваться между собой. Когда Рэнсом попросил выпустить его, чтобы поиграть в карты со Скалой, Уолтон раздраженно отпер дверь в его камеру.
— Я готовлюсь к экзамену. К экзамену. Вы-то понятия не имеете, что это такое. Если я завалю этот экзамен, мне придется остаться на второй год. Здесь все с ума посходили. Дома я тоже не могу готовиться. Ребенок болеет и поэтому все время орет. Я прихожу сюда пораньше, чтобы позаниматься в комнате охраны, но там сейчас настоящий сумасшедший дом. Я надеялся, что хоть здесь, в блоке, будет тишина и спокойствие, но оказалось, что вы тут как будто Вавилонскую башню строите! Играйте в карты, сколько влезет, только заткнитесь!
Решив воспользоваться этим, Фаррагат заорал на Бампо:
— Эй, грязная скотина, ты чего не моешься? Я вот помылся, весь помылся, но не могу наслаждаться своим приятным запахом, потому что от тебя воняет, как от мусорных баков позади мясной лавки!
— Конечно, воняет! Еще как! — закричал в ответ Бампо. — Так вот, значит, как ты обычно развлекаешься! Нюхаешь мусорные баки позади мясных лавок!
— Да заткнитесь же вы наконец! Заткнитесь! — воскликнул Уолтон. — Мне нужно готовиться к экзамену. Фаррагат, ты же прекрасно понимаешь, о чем я. Если я провалюсь, мне придется еще целый год, ну, по меньшей мере, целый семестр сидеть за партой и учить то, что я и так уже знаю, но забыл. Преподавательница у нас такая стерва. Болтайте, если хотите, только тихо.
— Бампо, Бампо, дорогой мой, любимый, — тихо проговорил Фаррагат, — что кассир сказал своей кассе?
— Я — нахмурившаяся виноградина, — ответил Бампо.
— Дорогой Бампо, — тихо продолжал Фаррагат. — Я осмелюсь попросить тебя кое о чем. История современной цивилизации сейчас зависит от твоего мудрого решения. Я не раз слышал, как ты говорил, что с радостью отдал бы свой бриллиант голодающему ребенку или одинокому старику, несправедливо обиженному этим жестоким миром. Теперь тебе выпал шанс сделать кое-что поважнее. Я собираюсь создать радио, у меня есть антенна, заземление и приемник из медной проволоки. Осталось найти наушники и полупроводниковый диод. У Скалы есть первое, а у тебя второе. С твоей помощью, с помощью твоего бриллианта, можно наконец разрубить гордиев узел непонимания, который угрожает управлению исправительными учреждениями и самому правительству. Заключенные держат двадцать восемь заложников. Если наши братья по несчастью допустят малейшую ошибку, нас начнут вырезать сотнями. Если же ошибку допустит управление исправительными учреждениями, то бунты начнутся в каждой тюрьме в Соединенных Штатах, а может, даже и по всему миру. Нас миллионы, Бампо, миллионы, и если мы победим, то будем править миром, хотя и я, и ты, Бампо, понимаем, что для этого у нас не хватает мозгов. Да, у нас не хватает мозгов, поэтому лучше всего нам установить перемирие, и все это зависит от твоего бриллианта.
— Знаешь что, иди-ка ты в задницу, — тихо отозвался Бампо.
— Бампо, Бампо, дорогой мой Бампо, когда-то Господь подарил тебе этот бриллиант, и вот сейчас Господь хочет, чтобы ты отдал его мне. На кон поставлены миллионы людских жизней, и все зависит от твоего решения. Радио изобрел Гульельмо Маркони в тысяча восемьсот девяносто пятом году. Именно он сделал чудесное открытие: звук, преобразованный в электрический сигнал, можно с помощью воздушных волн передать на расстоянии и преобразовать обратно в звуки, воспринимаемые человеческим ухом. Бампо, они схватили за яйца двадцать восемь заложников, и с помощью твоего бриллианта мы можем узнать, что они в «Стене» собираются сделать с этими двадцатью восемью яйцами.
— С пятьюдесятью шестью, — поправил его Бампо.
— Спасибо, Бампо, милый Бампо. И если мы узнаем это, то сможем разработать собственный план действий, и тогда нам, возможно, даже удастся выбраться из тюрьмы. С твоим бриллиантом я сделаю радио.
— Если ты такой великий волшебник, то почему бы тебе просто не перенестись отсюда на свободу? — спросил Бампо.
— Я говорю о воздушных волнах — они, в отличие от нашего тела, могут проникать сквозь тюремные стены. О воздухе. О чудесном воздухе. О сладостном воздухе. Ты меня слышишь? Я уже сейчас не мог бы разговаривать с тобой так тихо и спокойно, если бы не сознавал, что математика не поможет описать человеческую природу в ее истинной сущности. И не каждой выпуклости человеческого характера соответствует аналогичная впадина. Человек не может быть равнобедренным, как треугольник. И единственное, что заставляет меня все еще умолять тебя отдать мне бриллиант, это моя бесконечная вера в неизъяснимые богатства человеческой натуры. Поэтому я прошу тебя: дай мне бриллиант, и мы спасем мир!
Бампо рассмеялся. Его смех был искренним и каким-то детским, громким и переливистым.
— Ну, мужик, ты первый, кто делает мне такое заманчивое предложение! Я такого еще не слышал. Спасем мир! Я говорил всего лишь, что отдал бы его, чтобы спасти голодающего ребенка или старика. Я ничего не говорил о целом мире. Мой бриллиант стоит примерно от девятнадцати до двадцати шести тысяч. Цена на бриллиант все время меняется, но сам он остается при мне. Когда-то мне бы спокойно отрезали палец, лишь бы забрать бриллиант, но камень слишком крупный, такой непросто продать на подпольном рынке. Да, это крупный камень без единого изъяна. И мне ни разу еще не предлагали за него то, что предложил ты. А предложений было немало, целых двадцать семь, а может и побольше. Разумеется, каждый заключенный предлагал мне свой член и свою задницу, но на кой мне член? А задницы я вообще терпеть не могу. Нет, я не против, чтобы мне кто-нибудь подрочил, но ведь это не стоит двадцати шести тысяч баксов. Несколько лет назад один из охранников — его уже уволили — предложил мне за бриллиант по ящику виски каждую неделю. Было много других предложений такого же рода. Вкусная еда — много еды, завались. Сигареты на всю жизнь — а ведь я заядлый курильщик. Адвокаты. Они выстраиваются в очередь, чтобы поговорить со мной. Обещают пересмотр судебного решения, гарантированное помилование и освобождение. Еще один охранник как-то предложил мне побег. Я мог укрыться под днищем грузовика для доставки продуктов, и он бы перевез меня на свободу. Это предложение было единственным, которое меня по-настоящему заинтересовало. Грузовик приезжал в тюрьму по вторникам и четвергам, охранник хорошо знал водителя: тот был его шурином. Охранник устроил гамак под днищем грузовика, прочный гамак, который бы меня отлично выдержал. Он показал мне все это, я даже пару раз забрался в него, чтобы потренироваться, но он стал настаивать, чтобы я отдал ему камень до побега. Само собой, я не согласился, и вся эта затея провалилась. Но никто еще не говорил мне, что я могу спасти мир. — Бампо посмотрел на бриллиант, повертел рукой и улыбнулся, любуясь его блеском. — Ты ведь и не знал, что можешь спасти мир, да? — спросил он у бриллианта.
— Неужели кто-то и правда хочет выбраться из такого чудесного места, как наша тюрьма? — спросил вдруг Петух. Он прошелся по струнам своей гитары, но играть не стал, и его печальный голос звучал без аккомпанемента: — Неужели кто-то готов поднять бунт, чтобы выбраться из этого милого места? В газетах пишут, что повсюду царит страшная безработица. Вот почему вице-губернатор сидит здесь. Потому что не может найти работу за стенами Фальконера. Даже знаменитые актеры и актрисы, настоящие звезды, у которых когда-то были миллионы, стоят теперь в очереди с поднятыми воротниками пальто, ожидая подачки для бедных, ожидая, когда им наконец выдадут миску бесплатного фасолевого супа — такого пустого, что от него только еще больше хочется есть, а потом вдобавок долго пердишь. Там, за этими высокими стенами, все бедны, все лишились работы, там идет бесконечный дождь. Люди дерутся друг с другом из-за корочки хлеба. Им приходится часами выстаивать в очереди, и все для того, чтобы услышать, что никакой работы они не получат. Мы по три раза в день стоим в очереди, чтобы нам дали вкусную, хотя и не очень питательную, горячую еду, а там, на свободе, люди стоят по восемь часов, по двадцать четыре часа, иногда даже всю свою жизнь. Неужели кому-то хочется выбраться из этого чудесного места и бесконечно стоять в очереди под дождем? А когда люди не стоят в очереди под дождем, они переживают, как бы не началась атомная война. Иногда, впрочем, они умудряются делать и то и другое: стоять в очереди под дождем и переживать, как бы не началась атомная война, потому что, если она вдруг начнется, они все погибнут на месте и тут же окажутся в очереди у врат ада. Знаете, ребята, а ведь с нами такого не случится. Если начнется атомная война, нас спасут первыми. Во всех тюрьмах мира есть бомбоубежища для преступников. Власти не хотят, чтобы мы выскользнули из тюрьмы и смешались со свободными людьми. Нет, они скорее позволят свободным людям сгореть заживо, чем выпустят нас, в этом залог нашего спасения. Они скорее сами убьют этих невинных людей, чем разрешат нам вырваться на волю, потому что все знают: мы жрем маленьких детей, насилуем старушек в задницу и сжигаем дотла больницы, в которых лежат беспомощные калеки. Так неужели кто-то все-таки хочет выбраться из такого чудесного места, как наша тюрьма?
— Эй, Фаррагат, иди к нам, сыграй в карты со Скалой, — позвал Рэнсом. — Уолтон, ты не отопрешь дверь в камеру Фаррагата? Скала хочет перекинуться с ним в картишки.
— Отопру, если вы заткнетесь, — ответил Уолтон. — Мне нужно сдать экзамен. Обещаете сразу заткнуться?
— Обещаем, — согласился Рэнсом.
Дверь в камеру Фаррагата открылась, он взял стул и пошел к Скале. Скала улыбался, как идиот, которым он, возможно, и был. Он вручил Фаррагату колоду карт, и тот стал сдавать их, приговаривая:
— Одна тебе, одна мне.
Потом Фаррагат развернул карты веером, но их было слишком много, и штук десять упало на пол. Нагнувшись, чтобы их поднять, он услышал чей-то голос: человек говорил очень тихо, но не шепотом. Слуховой аппарат Скалы — тот, что стоил две сотни баксов, — настроили на радиочастоты. Фаррагат увидел на полу четыре батарейки в холщовом мешочке и пластмассовый приемник, откуда и раздавался голос. Фаррагат поднял карты и стал по одной бросать их на стол, приговаривая:
— Одна тебе, одна мне.
Из аппарата донеслось: «Все желающие могут записаться на курсы разговорного испанского, а также на уроки резьбы по дереву, с пяти до девяти с понедельника по пятницу в здании института Бенджамина Франклина, которое находится на углу улиц Вязов и Каштанов». Потом Фаррагат услышал звуки фортепьяно. Это была самая кошмарная из всех прелюдий Шопена — та, что обычно звучит в детективах перед убийством; та, при звуках которой люди его возраста и старше должны были бы представить маленькую девочку с косичками, вынужденную долгий, мучительный час сидеть в унылой комнате и играть мелодию, в которой якобы смешались тихий шепот волн и грустный шелест падающих листьев. «Последние новости из „Стены“, или тюрьмы Амана, — сказал диктор. — Между властями и комитетом, созданным заключенными, по-прежнему ведутся переговоры. Войска готовы к штурму тюрьмы, однако слухи о том, что военные устали ждать и хотят начать штурм как можно скорее, не подтвердились. По радио и телевидению выступили пять заложников, они сообщили, что главенствующая среди заключенных группировка „Черные мусульмане“ предоставила им еду и медицинские препараты. Губернатор в третий раз уверенно заявил о том, что он не уполномочен объявить амнистию. Заключенным было выдано последнее прошение об освобождении заложников, и они должны ответить на него завтра на рассвете. Рассвет начинается в шесть часов двадцать восемь минут, но синоптики обещают сильную облачность и дождь. А теперь местные новости. Велосипедист Ральф Вальдо победил в гонке „Золотой век“, которая проводилась в городе Бернт-Вэлли, — это произошло в тот день, когда Ральфу исполнилось восемьдесят два года. Его результат — один час восемнадцать минут. Наши поздравления, Ральф! Миссис Чарльз Раундтри из городка Хантерс-Бридж, который находится в северо-восточной части нашего штата, заявила, что видела неопознанный летающий объект, причем он находился на таком близком расстоянии, что сильные потоки воздуха задрали ей юбку, когда она развешивала белье. Оставайтесь с нами, и вы узнаете все подробности о пожаре, который произошел в пять часов в Таппансвилле». После этого кто-то запел:
Фаррагат еще несколько минут делал вид, что сдает карты, а потом вдруг закричал:
— У меня болит зуб! Я хочу назад в камеру. У меня болит зуб.
— Ну так иди к себе, — откликнулся Уолтон. — Мне нужно готовиться.
Взяв стул, Фаррагат отправился к себе, но у камеры Рэнсома он вдруг остановился и сказал:
— У меня страшно болит зуб. Это зуб мудрости. Вот этот, слева. Он у меня вместо часов — начинает болеть где-то в девять вечера, а перестает только на рассвете. Завтра на рассвете я узнаю, утихнет ли боль и не выпадет ли он. Да, я узнаю об этом прямо на рассвете. Примерно в шесть двадцать восемь.
— Спасибо, мисс Америка, — отозвался Рэнсом.
Фаррагат вернулся в свою камеру, лег на койку и заснул.
Ему приснился странный сон, совсем не похожий на прошедший день. Сон был очень красочный и яркий — такие насыщенные цвета человеческий глаз не способен различить в обычной жизни, они проявляются только на фотографии. Фаррагат плывет на роскошном лайнере, ощущая знакомые ему свободу, скуку и боль от солнечных ожогов. Он плавает в бассейне, пьет в баре вместе с туристами самых разных национальностей, спит в каюте во время сиесты, играет в пэддл-теннис на палубе, снова плавает в бассейне, а к четырем возвращается в бар. Он такой гибкий, энергичный, загорелый — хотя, конечно, этого красивого золотистого загара никто не заметит в темных барах и клубах, куда он придет обедать, вернувшись из круиза. Фаррагат весело проводит время и даже начинает переживать, что это уже чересчур, но однажды во время сиесты замечает, что по левому борту к ним приближается шхуна. Со шхуны подают сигналы флагами, но он ничего не может разобрать. Лайнер начинает сбрасывать скорость. Волны, разбивающиеся об острый нос, становятся все слабее, и вот уже их совсем нет, и неведомое судно тихо скользит бок о бок с огромным лайнером.
Шхуна приплыла за ним. Фаррагат подходит к борту, спускается по веревочной лестнице на палубу шхуны и, пока та отчаливает, машет на прощанье своим друзьям, которые остались на лайнере, — мужчинам, женщинам, музыкантам корабельного оркестра. Он не знает ни владельца судна, ни тех, кто приветствует его на борту. Он ничего не помнит, кроме того, что стоит на палубе и смотрит, как лайнер набирает скорость, — огромный старомодный лайнер, названный в честь какой-то королевы, белоснежный, точно подвенечное платье, с тремя косыми трубами и золотистой лентой на носу, из-за которой он очень похож на игрушечный пароходик. Внезапно лайнер резко сходит с курса, сворачивает налево и несется на полной скорости к острову, напоминающему острова Атлантического океана, только на этом растут пальмы. Огромное судно врезается в берег, накреняется на правый борт и тут же загорается. Отплывая на шхуне, Фаррагат видит через плечо огонь и гигантский, взметнувшийся к небу столб дыма. Когда он проснулся, яркие краски сна тут же поблекли в серых стенах Фальконера.