- Вижу, - говорю, - что у вас в голове все рассчитано, а на деле-то, мне кажется, так вас либо надувают, либо дурачат.
- Время-с, - говорит, - все это покажет.
- Конечно, - говорю, - время покажет...
И уж мне, знаете, стал надоедать этот спор.
- Кончим, - говорю, - мой милый Дмитрий Никитич, наши прения, которые ни к чему не поведут. Мне тебя не убедить, да и ты меня тоже не переуверишь; останемся каждый при своем.
Так мы с ним и поспорили; вижу, что мои замечания ему не очень понутру: нахмурился, ушел и с полчаса ходил молча по залу. Вечером, однако, приехала одна дама с дочерьми, он сейчас с ними познакомился и стал любезничать с барышнями, сел потом за фортепьяно, очень недурно им сыграл, спел, словом, опять развеселился. После ужина, впрочем, стал прощаться, чтоб ехать домой. Я останавливаю его ночевать.
- Нет уж, - говорит, - дядюшка, отпустите меня; я приехал на такое короткое время, надо с матушкой побыть.
- А в таком случае, - говорю, - не смею останавливать, поезжайте.
- У меня, впрочем, - говорит, - дядюшка, до вас просьба есть.
Согрешил! Думаю, верно, хочет денег просить.
- Какая же это просьба? - говорю не совсем уж этаким приятным голосом.
- Я, - говорит, - дядюшка, желаю остальную свободную часть имения заложить, и как это зависит от здешних судов, так нельзя ли вам похлопотать, чтоб мне скорее это сделали?
- Это, - говорю, - Дмитрий Никитич, ты таким-то манером думаешь устраивать именье?
- Невозможно, - говорит, - дядюшка, при таком случае, как женитьба, о которой я вам говорил; не могу же я быть совершенно без денег.
- Послушай, - говорю, - Дмитрий Никитич, исполни ты хоть один раз в жизни мою просьбу и поверь, что сам за то после будешь благодарить: не закладывай ты именья, а лучше перевернись как-нибудь. Залог для хозяев, которые на занятые деньги покупают именья, благодетелен; но заложить и деньги прожить - это хомут, в котором, рано ли, поздно ли, ты затянешься. О тебе я не говорю: ты мужчина, проживешь как-нибудь; но я боюсь за мать твою, ты оставишь ее без куска хлеба.
- Помилуйте, дядюшка, неужели, - говорит, - я не понимаю священной обязанности сына!
- Верю, - говорю, - друг мой, что понимаешь, но скажу тебе откровенно, потому что желаю тебе добра и вижу в тебе сына моего родного брата, что ты еще молод, мотоват и ветрен.
- Очень грустно, дядюшка, слышать, что вы меня так понимаете, возражает он мне.
- Ну, мой милый, - говорю, - хоть сердись на меня, хоть нет; а я говорю, что думаю, и не буду тебе содействовать в залоге именья: делай помимо меня, а я умываю руки.
На эти слова мои он расшаркался и уехал. Впрочем, я, рассчитав, знаете, что скоро ему к отъезду, и как бы вроде того, чтоб заплатить визит, еду к ним. Подъезжаю и вижу, что дорожная повозка у крыльца уж стоит: укладываются; спрашиваю:
- Где барыня?
- В спальне у себя, не так здорова.
- А молодой барин?
- У них сидят-с.
Вхожу. Она сидит на постели, а он у окошка. Я чуть не вскрикнул: представьте себе, в какие-нибудь эти полтора года, которые я ее не видал, из этакой полной и крепкой еще женщины вижу худую, сморщенную, беззубую старушонку.
- Ах ты, боже мой, думаю, и все это сделалось от разлуки с Митенькой.
- Мать ты моя, - говорю, - сестрица, что это с тобой сделалось? Тебя узнать нельзя.
- Все больна, - говорит, - братец, это время была. Митенька-то мой, братец!
- Знаю, - говорю, - сестрица, мы с ним знакомы. Молодец у тебя сын; мы с женой не налюбовались им, как он был у нас, - говорю ей, чтобы потешить ее.
- Слава богу, - говорит, - батюшка!
А сама взглянула на образ и перекрестилась. Так что-то даже жалко сделалось ее в эту минуту.
- Едет уж, - говорит, - братец, а я здесь остаюсь, - проговорила, знаете, этаким плачевным голосом, да и в слезы.
- Что же, - говорю, - сестрица, делать! Сын не дочь, не может сидеть все при вас.
- Вы, - говорит, - маменька (вмешивается Дмитрий), вашими слезами меня, наконец, в отчаяние приводите. Если вам угодно, я исполню ваше желание, останусь здесь: брошу службу, брошу мою выгодную партию; но уж в таком случае не пеняйте на меня. Я должен погибнуть совершенно, потому что или сопьюсь, или что-нибудь еще хуже из меня выйдет.
- Я, Митенька, друг мой, ничего, ей-богу, ничего. Я так только поплачу; нельзя же, - говорит, - не поплакать!
- Поплакать, - говорю, - сестрица, можно, да ты плачешь-то не по-людски. Родительская любовь, моя милая, должна состоять в том, чтобы мы желали видеть детей наших умными, хорошими людьми, полезными слугами отечества, а не в том, чтобы они торчали пред нами.
Между тем, как я таким манером рассуждаю, он вдруг встал. Она как увидела это, так и помертвела; а плакать, однако, не смеет и шепчет мне:
- Батюшка братец, мне бы благословить его хотелось.
- Ну что ж, - говорю, - это хорошо. Маменька ваша, - говорю, - Дмитрий Никитич, желает вас благословить.
Он мне вдруг мигает и тоже шепчет:
- Нельзя ли, - говорит, - дядюшка, чтоб не было этого благословения, а то опять слезы и истерики. Ей-богу, я измучился, сил моих уж нет.
- Ну, что делать, - говорю, - братец, нельзя старуху этим не потешить.
Дал ей образ, встал он перед ней на колена, слезы вижу и у него на глазах; благословила его, знаете, но как только образ-то принял у нее, зарыдала, застонала; он ту же секунду драла... в повозку, да и марш; остался я, делать нечего, при старухе.
- Помилуй, - говорю, - сестрица, что ты такое делаешь!
- Батюшка братец, - говорит, - не могу я без него, моего друга, жить.
Да как заладила это: "Не могу я без него жить", плачет день, плачет другой... Я было ее к себе, в город, лекаря пригласил, тот с неделю посмотрел и говорит: "Если ее оставить в этом положении, так она с ума сойдет". Как после этого прикажешь с ней быть?
- Что же вы, - говорю, - сестрица, так уж убиваетесь? Поезжайте, когда так, за ним.
- Не смею, батюшка братец. Ну, как ему это будет неприятно?
- Что это, - говорю, - за вздор - неприятно! Что это тебе пришло в голову, - поезжай!