Не все проблемы разрешались так. Изольда чувствовала, что ее «пасут», ждут какой‑нибудь ошибки, скандала. Если он не возникнет сам, знала, что его спровоцируют. Когда еще не уехали москвичи, врачи–все как один опытные и знающие, — в клинике случилось несчастье. На шестые сутки после операции по поводу гнойного аппендицита внезапно умерла девочка двух лет. Непросто развивалась ее болезнь. От ее начала до операции прошло девять дней. За это время она пролежала день в хирургии, потом четыре дня в инфекционной больнице, потом возвратилась в хирургию и там оперирована. Будь у нее аппендицит с самого начала, то за эти девять дней ребенок двух лет уже бы умер без операции, а у нее был гнойный аппендицит и, судя по изменениям в отростке, развивался он в последние сутки–двое. Даже вскрытие картины не прояснило. Было очевидно, что аппендицит развивался на фоне тяжелой вирусной инфекции.
Жалоба от родителей ребенка не заставила себя ждать. Академик с нею ознакомился и дал свое заключение по этому случаю. В нем он писал, что значительное число высококвалифицированных специалистов, обследовавших больную на всех этапах диагностики и лечения, подтверждает тот факт, что ребенок имел максимум внимания и что несомненна трудность диагностики и тяжесть микст–заболевания. Он полагал, что печальный исход, который наступил несмотря на внимание персонала и интенсивную терапию, произошел в результате крайне тяжелого, не полностью диагностированного даже после патологоанатомического исследования, заболевания вирусной этиологии.
Академику в этой узкой специальности не все ясно, а вот «ум, честь и совесть» разобралась быстро и досконально. Дама, представляющая эту могучую организацию, имела подмоченную репутацию еще в медицинском институте, где она была «румяным комсомольским вождем». Это, как водится, не помешало продвигать ее далее по партийно–советской стезе. «Двигателям» она импонировала. Соврать таким, что плюнуть. Дама говорила как о прошлом и благом деле, о проведенной реконструкции того корпуса, где почти двадцать лет маялись в тисках вечного ремонта шесть детских отделений, где пять лет
подряд не было горячей воды, а потом столько же — только горячая, зимой и летом. Где корпус, как в Венеции, стоял в буквальном смысле на воде. Последние десять лет ее и не пытались откачивать из подвала. «Вождь» известил актив медработников города, что реконструкция замка на воде успешно завершена. Еще «вождь», комментируя этот несчастный случай в том же корпусе, известил, что все врачи, лечившие эту девочку, перечислив их поименно и не забыв зав. кафедрой, «скомпрометировали себя нарушением врачебной этики, безразличием к больным, низкой профессиональной квалификацией». Скомпрометированные, конечно, знали что партии, которая рулевой, с ее идейных позиций видней, но знали они также, кто вертит этот самый руль.
— Ты все еще в институте, Изольда?
— А где я должна быть?
— Разве у нас интересуются этим, когда сокращают штаты? Насколько я знаю, Пиночет интересовался, чем занимается твой муж и прокормит ли он, когда тебя сократят вместе с твоей доцентской ставкой.
— Ну и …?
— Остался доволен. Прокормит.
— Ну что ж, пора нападать. Это классический вид обороны.
Она напала. Ее письмо как и неотправленное письмо мужа, было адресовано в высшие партийные инстанции, перед которыми Шмуль благоговел и откуда даже звонки слушал в положении стоя. Письмо было коротким, всего на двух с раницах. В нем Изольда излагала факты, касающиеся только ее. Факты беззакония. О том, как шесть лет ее держати. о. зав. кафедрой и за это время не представили к званию доцента. О том, в состоянии какого развала она получила кафедру от предшественника, как лихорадило тогда работников и какой была служба в крае. Как это изменилось, как активизировалась наука на кафедре и в клинике, какой авторитет завоевал специализированный центр в крае. Она писала о той канители, что устроили ей ректор и проректор по науке с планированием диссертации, как откровенно грабят ее с зарплатой, когда руководитель на протяжении четырех лет получает меньше рядового работника. Это были конкретные факты, которые невозможно было опровергнуть. Писала она это письмо в КПК при ЦК КПСС в июле. До октября она не получила оттуда никакого ответа.
А за это время по сигналу со Старой площади, дошедшему до крайкома и далее, Шмуль назначил комиссию. Он, надо отдать ему должное, умел выбирать руки для грязной работы. Профессор Отрыжкин был непорядочен и угодлив. Он угождал начальству всякому и всюду. Он «искренно и нежно» любил предыдущего ректора, а потом участвовал в его размазывании по пейзажу с ректором последующим. Длинная его фигура угодливо изгибалась перед Медуновым и всякой малой сошкой из его окружения. Потом он резко сменил окрас и дальше всех, и смачнее других плевал в его направлении. Шмуль знал, что он и здесь отслужит в соответствии с указанием. Отрыжкин не утруждал себя расследованием. Он даже для приличия не побывал ни на кафедре, ни в больнице, где Изольда проработала без малого двадцать лет. Он оболгал ее в своей справке в точном соответствии с указанием. Да, мол, допущены некоторые Нарушения, но человек‑то, человек каков? Вздорный и меркантильный, никуда не годный врач, плохой преподаватель и никчемный организатор. Ошибка, одним словом, допущена, ошибка в подборе кадров, которую следует немедля исправить. В таком контексте чинимые в отношении Изольды несправедливость, травля и прямое нарушение трудового законодательства как бы получали некое обоснование. Ни Шмуль, ни, тем более, Отрыжкин справки той не подписывали. Там стояли подписи проректора по учебной работе и секретаря парткома. Курировал это расследование в райкоме фрукт по фамилии Косорылов.
Спустя три месяца после отправки жалобы в ЦК Изольда поинтересовалась у соответствующего товарища в крайкоме — нет ли запросов по ее делу. Тот сильно удивился и сказал, что есть не только запрос, но и ответ, с которым она, судя по документам, ознакомлена. Ответ направлен еще в июле, а сейчас октябрь на дворе. Последовало приглашение в райком на собеседование с Косорыловым на определенный день и час.
Косорылов являл собой зрелище вальяжного, очень уверенного в себе, только что насытившегося, изредка цыкающего гнилым зубом человека. Трапеза его затянулась сопровождалась легким возлиянием, а за опоздание на час у таких людей извиняться не принято. Минут через пять после начала беседы с Изольдой, то и дело прерываемой телефонными звонками, он сообщил своему абоненту, что минут через десять–пятнадцать
освободится. Беседа продлилась почти два часа. Изольде она доставила удовольствие. Она долго ехала домой трамваем и тихо усмехалась своим мыслям. Мог бы секретарь парткома предупредить, что этого спесивого щенка могут примерно высечь, а потом сделать героем второй, еще более обоснованной «телеги», уличив во лжи и подтасовке фактов. Да, поубавилось у него спеси и всего‑то за каких‑то два часа. Жидки они на расправу, эти вальяжные.
Изольда хорошо владела речью. Она не играла в шахматы, но ее диалог с этим Косорыловым более напомнил шахматный поединок, чем собеседование. Она семь раз загоняла его в такие ловушки, когда он, краснея от злости, вынужден был признавать: я не знал этого, я не проверял, я доверил это авторам справки. В конце, как заправский спортсмен, она сообщила ему счет: 7:0 не в его пользу. Потом, захватив инициативу в разговоре, она позволила себе несколько обобщений. Кое‑что, вероятно, было ему известно. Она, для сравнения со своими злоключениями по части должностей и званий, напомнила о стремительной и бесславной карьере доцента, родственника Медунова, осужденного на 15 лет за взятки; о родственной ему душе комсомольского вожака студентов, уголовника и педераста. Коснулась наиболее ярких примеров стоящих сотрудников, но не угодных ректору, позже восстановленных на работе судом. У него было такое ощущение вначале, что она хорошо знала ответ на жалобу и потому подготовилась к отпору. Но это только вначале. Ко второму часу беседы Косорылову было ясно, что это импровизация опасного человека. Он был почти уверен в том, что у нее готова вторая жалоба и на этот разгона не пошлет ее почтой, а повезет сама. Ох, не хотелось Косорылову, чтобы эту женщину послушали так же, как он, внимательные уши в ЦК. Ох, не хотелось. Эти шмули и отрыжкины с их профессорскими званиями даже не намокнут, а из него могут сделать мокрую курицу и стрелочника в этом несимпатичном деле. Вот так же, как она сейчас.
— Я понимаю, что вам может быть не известен механизм создания диссертаций, но, исходя из здравого смысла, можно ли предположить, что на кафедре, где плохо работают, где лечебное дело поставлено из рук вон плохо, можно ли более чем наполовину написать три докторских диссертации и почти завершить две кандидатских за последние четыре года.
— Ах, знаете, как пишут диссертации…
— Вы хотите сказать, что все три докторанта — фальсификаторы?
— Нет, я этого не говорил…
— Тогда в основе их работ нет позитивного начала и они основаны на отрицании: «Нет, так делать, так лечить, так диагностировать нельзя!»
— Я и этого не говорил…
— Так значит, в этой клинике, возглавляемой никчемным руководителем, есть чему поучиться и чему поучить?
— Выходит, так…
Потом он понял, что лучше говорить поменьше, так как она ловила его на слове, как мальчишку, и безжалостно растирала по стенке.
— Что вы хотите?
— Вот это уже серьезный разговор. Я хочу, чтобы вы передали своим хозяевам, тем, что дернули вас, как марионетку и вы подписали этот грязный листок примитивной лжи. И моему неуважаемому руководству, разумеется, тоже передали. Я не хочу работать с такими людьми и уйду на днях на рядовую должность. Я хочу закончить диссертацию и сохранить при этом жизнь. Я согласно не посылать вторую жалобу при одном условии. Меня не только не должны трогать, а даже смотреть в мою сторону. Если я узнаю, что этот карлик не соблюдает конвенции, я нападу на вас по–настоящему и мало вам не будет. О Шмуле говорить не будем, он уже труп, вашим хозяевам надоели его лозунги и его пакости. Они сами его уберут, и скоро. А вы подумайте о своей карьере. Она же может оборваться, едва начавшись. Те лгать могут, а вам это опасно. Для вас компромат губителен. Вы же можете стать чуть ли не главным героем моего нового письма в тот же адрес. Подумайте и передайте мои условия как можно убедительнее.
Он передал, надо думать. Но карьера его рухнула и не Изольда тому виной. Видно, он еще где‑то непозволительно вольно цыкал своим гнилым зубом. А людям брезгливым это не нравится. Его решили послать на перевоспитание… в Афганистан. Заметался, забегал щенок. А лапы‑то мохнатой нет. Быстро тогда он поверил, что она есть у Изольды. Это ж мечта его. Мечта и черная зависть. И на этот раз ума не хватило на аферу. Липовую справку из тубдиспансера расшифровали без затруднений. Щенка высекли и выгнали. А как же?! А «интернациональный должок»?
— Пора кончать с этим, Изольда. Их больше. Так или иначе они тебя достанут.
— Спасибо, Поль. Я к этому готова давно, я подам два заявления — с отказом от участия в конкурсе на замещение
моей должности и второе об уходе с заведования на должность ассистента. Хочешь, возьми. Мне противно видеть эти рожи.
— Хорошо… Нет, постой. Что ж ты пишешь: «В связи с Вашим предложением, переданным мне через и. о. проректора по учебной работе, т. е. меня, настоящим заявлением я выражаю согласие перейти на должность ассистента кафедры хирургии с 1 ноября 1984 г.» Ты что, не понимаешь, что эта помесь лисы с шакалом меня задействовала инкогнито, чтобы я тебя уговорил.
— Конечно, понимаю. Ты и уговорил. И тебе это нетрудно досталось.
— Он же не согласится, Изя, с такой формулировкой. Да и на черта она тебе нужна?!
— Действительно, на черта? Разве что для истории. Есть у меня такие папки, «Документы человеческие» называются. Много там отличных сюжетов для небольших рассказов. Или нет, постой, у меня ведь есть большая папка, где я собрала всю эту грязь и накипь. Когда их смоет в помойку, я достану и прочитаю. Папка обозначена «Пиночет». Это чтобы по ошибке туда не попали приличные бумажки и не испачкались.
Дня через два в перерыве заседания ученого Совета института Шмуль подошел к Изольде очень близко. Она с интересом обнаружила, что он ниже ее ростом. Действутельно, карлик. Он тихо спросил, дыша в лицо:
— Вы подали заявление?
— Да, — так же тихо ответила она.
— Спасибо.
Не успела она и глазом моргнуть, как он схватил ее руку своей маленькой холодноватой влажной лапкой и слегка сдавил, что, вероятно, должно было обозначать рукопожатие. И такое гадливое чувство она испытала, что ей немедля захотелось помыть руки, а еще лучше помыться целиком. Но она вспомнила, как пропах фекалиями первый этаж института, где помещается вся эта камарилья, и ей противно стало заходить туда. Она просто ушла домой. Она проходила, не торопясь, через один сквер, второй, а ее преследовал этот удушливый запах вокзального туалета, который вот уже тридцать лет, с тех самых пор, как она пришла в этот институт в 1954–м, не истребимо живет в ректорском отсеке. Видно там что‑то серьезное с канализацией. Но разве в этом дело? Это не только вонь в буквальном смысле. Это стиль жизни этого отсека, это запах, исходящий из душ хозяев тех кабинетов.
На воздух, Изольда, на воздух!
Изольда всегда ходила на общеинститутские открытые партийные собрания. У нее были подружки студенческих времен, которые теперь работали на других кафедрах. На таких сборищах, куда сгонялись все поголовно, она садилась с одной из таких подружек и они славно отводили душу. Жила Изольда близко от института, успевала сходить домой поесть и захватить что‑нибудь вкусненькое для собеседницы. Жизнь ее сейчас никак нельзя было сравнить с периодом всего три месяца назад. С нее спала короста забот и волнений. Казалось, будто она излечилась не столько от тяжелой, сколько от постыдной болезни. Ребята в клинике часто фотографировали: то студенты, то молодые врачи. Эти любительские снимки обычно делались, когда никто никому не позировал. И вот какие‑то полгода назад именно на таких снимках она впервые заметила, что происходит с ее лицом. Ее огорчали не признаки увядания, не излишняя полнота, которой она тяготилась. На этих снимках, как на беспощадном документе, она увидела незнакомый ей ранее колючий взгляд, поджатые тонкие губы, брезгливо опущенные углы рта. Все понятно — возраст, усталость, болезни, невзгоды. Но был же, был, несомненно, у нее этот бесценный дар от Бога, дар иметь почти всегда хорошее настроение. Раньше такие мимолетные снимки почти всегда фиксировали улыбку, ее улыбку и людей вокруг нее. Ее шуткам, остротам люди радовались, улыбались. Не раз она слышала после таких вот быстрых бесед с ее импровизациями — спасибо тебе, как‑то светлее стало, душой встряхнулась. Куда что подевалось?!
И вот теперь она оттаивала. Еще не совсем она управляла своим настроением, но все чаще и чаще ощущала покой в душе и желание взглянуть ввысь, в небо. В детстве она любила смотреть в небо, лежа на траве. В саду ли дома, в поле. Главное — небо, плывут облака и ощущение, что ты наедине с вечностью.
На этой говорильне, которая вначале ее не заинтересовала, она предполагала потрепаться с Люськой, с которой они дружили первые три года в институте, пока та не вышла замуж за моряка и не перевелась в Симферополь. Неожиданно обе одновременно прекратили треп и прислушались. Еще бы, у них на глазах разыгрывался такой спектакль! Никто не знал повестки. Кому она нужна! В президиуме те же физиономии. За трибуной Пиночет. Как всегда, для начала окропил проректоров. Оба сидят за столом президиума, а тот, кому больше других достается, сегодня сел с торца стола и виден только профиль. Ничего, смена цветов и так видна, светофор заработал. Слышно, как хихикают студенты. Что‑то на этот раз их много пришло. Неужели пронюхали, что будет жареным пахнуть? Студенческая информация — самая верная. Потом на трибуну выполз этот партийный деятель, что сменил в отделе науки Ваню Полозкова с его «семьей» и «средствами». Партийный зав костляв, истеричен и взвинчен. Он кричит, завывая, наработанными приемами. Кажется, что с таким же успехом он может переключиться на надои молока, свиноматок и поголовье крупного рогатого скота. Каков арап! Но что это?! С тем же самым ораторским подвывом он вещает о том, что в институте сложилась революционная ситуация, когда верхи не могут, а низы не хотят… За первый квартал этого года, а дело было в марте 85–го, в крайком поступило 48 жалоб на ректора, из них только 12 не подписаны. Ого! Потом этот зав. отделом науки берет ректорский доклад, выворачивает его наизнанку и начинает сечь им автора, у которого, как выяснилось, за четыре года ректорства нет опоры в проректорах, нет единомышленников, а вокруг одни враги, разгильдяи и подонки.
Аудитория напряглась и притихла. Даже Изольда с Люськой прекратили жевать и прислушались. Да, этот дерганый мужик уничтожал Пиночета. Неспроста это все, неспроста… Когда так поносят своего же выдвиженца, значит они на нем поставили крест. Хоть и накладка это на качество в подборе кадров, — выгонять до пяти лет после выдвижения — но видно уж и им терпеть невмоготу.
Под конец собрания повеселились. После такого разгрома выступил один ректорский прихвостень. Ректор привёл в институт его варягом. А доморощенного, на чье место должен был сесть варяг, решил изжить. Тогда Пиночет только пришел к власти и в людях были живы иллюзии. Кто в России не мечтает о просвещенном монархе? Так вот, ректор вызывал к себе по одному всех членов Совета и просил голосовать за своего выдвиженца. Так он и прошел на первом ректорском подлоге, с тех пор ему верно служит. У Изольды по этому поводу как‑то сама собой родилась басня.
А так как «кот от природы был дурак», то он не мог сориентироваться в обстановке и начал шпарить по бумажке свое выступление, где он, в развитие ректорских нападок, поносил те же объекты, красочно описывая примеры их протекционизма и разгильдяйства. Публика откровенно и громко смеялась.
После собрания, уже одевшись, Изольда, Люська и их однокашники стояли в вестибюле, весело обсуждая это побоище. Изольда увидела, как Шмуль тихо и незаметно, втянув голову в плечи, проскользнул к гардеробу, где дежурный студент подал ему последнее пальто. Одевшись, он потерянно стоял. Глаза Изольды хищно сверкнули, ей остро захотелось подойти к нему вплотную и выдохнуть в лицо: «Вы подали заявление?». А, пусть его, подумала она успокаиваясь, он от меня уже получше слышал, когда еще не был лежачим. Потом ей рассказывали, как этот самый зав. отделом четыре часа в своем кабинете в крайкоме выжимал из него это заявление «по собственному желанию». Заслуженный деятель, говорят, сильно хотел стать еще и член–кором, но опоздал и дождался свежего ветра.
Изольде рассказывали, что охотники за скальпами начали свое расследование задолго до того, как Пиночет бесславно закончил свое богомерзкое правление и не вина их, а беда, что было оно таким долгим. Во всяком случае, это не общеизвестный феномен лягания поверженного. Охотники были готовы обнародовать свои трофеи и при прежнем его состоянии. Дело в том, что Арон Иванович Шмуль, заслуженный деятель науки, немало гордился своими изобретениями и его лик красовался на стенде ВОИР. Насколько заслужена им слава изобретателя — судить сложно, т. к. прежние его дела сплошь секреты. Этот «великий гуманист» изобретал бактериологическое оружие под шелест цитат классиков марксизма–ленинизма. А вот история его последнего изобретения, благодаря усилиям очень неодобряе- мого им кагэбиста, стала достоянием гласности уже после «собственного желания».