"Божиею милостью мы, Александр Второй (имя по выбору), император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным..."
Фортуна? В фору ферзя? Вы что же, возомнили себя Морфи?! Он только что блеснул на шахматном небосклоне как ярчайшая звезда, и Фатали, загоревшийся игрой (а вдруг поможет победить шаха-деспота и вернуть Юсифа?), расставил простые деревянные фигурки на раскладном бумажном картоне, не с кем ему играть, а научил игре князь Хасай, Фатали видел- у него подаренные Александром Дюма шахматные фигурки из слоновой кости, бело-синеватые турки-османцы в чалмах и с пиками, и темно-каштановые персы-шииты с топориками (а Уцмиев подарил Дюма атласный кошелек, бисером вышитый руками Натеван), и возможную свою игру (с Колдуном?) Фатали выразил стихами, сочиненными на загородной даче Коджори, куда вывез семью и застрял там, ибо в Тифлисе снова свирепствует холера: Уж некуда отступить королю, а ему объявлен шах! Король пленен: неужто мат?!
А Колдун, именующий себя порой факиром, неужто потерпел fiasco и оказался простым фокусником? И, увы, не знает как быть - не возвращаться же ко временам фаллического культа, хаосу и разгулу страстей? Сколько лет он отдал на поиски философского камня! А как верил, что хоть краешком глаза увидит, как возрождается феникс из пепла (сожженных Фатали бумаг?).
О, эти фолианты доносов, до которых - сколько лет уже прошло! - так и не доберутся!
Да, да, преодолев высочайшие вершины фарса, все выше и выше! и, выкарабкавшись из глубочайших пропастей фарисейства, ноги скользят, а ты выползай! из фальши! из липкого месива фразерства! эфемерные триумфы! фузейная пальба!
Что? Факел? А разве не было?! И флибустьеры, нанятые к горцам и орудующие у прибрежных вод, и сигнал им - раскачиваемый факел.
О, эти нескончаемые эФ, которыми усеяно поле, а уже пора, или время не подоспело? собирать плоды! может, финики? их привозили филистимляне и финикийцы фламандцам, фризам, франкам, фриулам-фурланам, флорентийцам, а уже близко финиш.
Часть третья,
ИЛИ КРАХ
И мчатся сквозь проклятия фатумных фанатиков, сгорая в пути, и обжигающее слово Фатали, и огненный дух его, - в Петербург! Лондон! Париж! Тегеран! Брюссель! к огнепоклонникам!
в Стамбул, куда прибыл и сам Фатали, эти зеленые отлогие холмы, чистые бирюзовые воды Мраморного моря, будто голубой шелк, и бухта, благодаря своей форме и богатству торговли получившая название Золотого Рога, - сам Аполлон указал императору Константину, где воздвигнуть ему столицу империи, Константинополь - Царьград, вожделенная мечта, а -подсказал оракул: "Слепой да не увидит красот, удобств и преимуществ!", неприступная крепость Порты Стамбул,
мчатся и слово и дух Фатали, чтоб достичь финиша, когда явится Колдун и покажет Фатали купленную в магазине углового дома, что в центре Каира, неподалеку от отеля "Вавилон", у европейского негоцианта, чьи предки выходцы из Иерусалима, диковинную волшебную трубку, чтоб кое-что в будущем разглядеть пристальней.
Но прежде - служба и наивные речи бородатых детей из Баку, Нухи-Шеки, Закатал и Кубы, - четверо сбежавших крестьян (их, или экс, - крепостные, бывшие) были схвачены аж в московском Кремле! И что царь не знает, а начальство утаило от народа настоящую свободу!
Но прежде - Мундир. Он плотно облегает тело, и в нем чувствуешь себя как в крепости, отовсюду защищенной, никакие стрелы не возьмут!
А однажды Мундир чуть не погубил Фатали. Кто знает, может, было бы лучше погибнуть? думает Фатали. С какими б почестями хоронили!
УЛЫБКА В ГРОБУ
И несли бы его в гробу, как несли павших от рук взбунтовавшихся крестьян: три гроба, а в первом - полковник Белуха-Кохановский. В четвертом лежал бы он, Фатали. И глядел бы на него новый наместник - августейший сын императора (бывшего) и брат нынешнего, чей высочайший манифест о воле читали с амвона во всех церквах, мечетях (костелах и синагогах), и был энтузиастический прием (но кое-кто и зевал: "Царский манифест читают, а ты рот дерешь!").
И он (не августейший, а Фатали!)... улыбается!! Да, да, улыбка в гробу! Умереть - как уснуть (если не знать, что умираешь). Найдется же клочок земли в этом мире, чтоб взять и укрыть меня! И могилу потом разрывают, чтоб... "Ах какой еретик!!" Изъять, чтоб!.. И снова, многие годы спустя, - с почестями! А где?! "Да будет проклят - чьи же слова?! - тот, кто потревожит мои кости!"
А началось с Конахкента, "села для гостей", перевел Фатали Белухе-Кохановскому, - так некогда называли деревню, что в Кубинском уезде. О, эти кубинцы!! Чуть что - бунтуют, канальи! Корни шамилевские выкорчеваны, да не везде! Вот и пришлось Фатали отправляться в дорогу, он переводчик при полковнике военного отдела Белухе-Кохановском; заработок по совместительству, ибо дороговизна, и цены растут с каждым днем, а семья большая - жена, и четверо детей (но скоро двоих сразит свирепая холера, выживут лишь Рашид и самая младшая, она недавно родилась, - Ниса), и семья брата жены, одним котлом все, и еще родственники, они приезжают из Нухи в Тифлис, и куда? - конечно же к Фатали.
Трудный путь - через горные ущелья, над головой высоченные горы, а под ногами - где-то далеко внизу шумная, кричащая река, глохнут уши.
Но еще в Кубе полковник вызвал Фатали к себе и при жене ("с чего бы здесь быть ей, Белухе-Кохановской?"), шея обнажена, такая белая и пышная! ни морщинки на лице, а над головой - корона пшеничных волос, и взгляд царских голубых глаз: "Не задерживайтесь, полковник!" - И на Фатали (а он вспомнил Сальми-хатун, где она теперь?) взгляд: "Ах, какой у тебя седой переводчик!"
- Дать знать народу! Едем наказывать!
Конахкентцы в эту ночь, как сказал Фатали крестьянин-тат, намерены напасть и вырезать всех. "И меня тоже?" - спросил Фатали. "А то как же?" ответил, будто шутит.
- И вы, - недоумевает полковник, - верите подобной глупости?! Вы! Неужели не раскусили своих земляков?! А еще пиесы! А еще о звездах!
Ночь была тихая, звездная. А в полдень пошли к народу. "Я буду разговаривать сам!" Посередине полковник и, как два крыла, - чиновники, прибыл даже адъютант его императорского высочества великого князя наместника Кавказского гвардии поручик Георгий Шервашидзе (А он-то чего здесь? "Не оставаться же ему в Кубе?!" - и многозначительный такой взгляд на полковника, который оставил полковничиху в Кубе; взгляд скользкий, сладкий, с фамилией такой, что не упомнишь, ах да! титулярный советник Варвацци), и хорунжий казачьего войска из Апшеронского полка, и штабс-капитан, и корнет, и еще чины.
Сначала говорил выборный от народа - Мама Осман. Начал издалека: турецкий султан, магометане, родство с кавказскими горцами, а внучатый племянник их бывшего владельца, Сафар-бек, принял даже христианство, и было объявлено от имени великого князя-наместника, что пышным их усам блестеть от масла, а брюху быть в жиру. Но полковник, да, да, вы! и ты, Фатали, переводи! Это говорю я, Мама Осман! Мы народ темный, туземцы, вы столько стесняли и оскорбляли нас, что сердце наше переполнилось! Довольно!
Будто со сцены, закончит монолог, снимет грим, усы сдернет и пойдет к детишкам, лысый. "Аи да Мама Осман!..."
- Мы не верим, что государь и великий князь-наместник соизволили нам выкуп определить! Покажите нам царский указ со знаменем царским: с золотой печатью и Георгиевским крестом! Это грабеж. Неужто государь так бедны (царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая), что не может выкупить нас?! А то, господин полковник с длинной фамилией да коротким ростом, так и переведите! мы сами пойдем к наместнику! А нет - позвольте выселиться кому в Турцию, а кому в Персию!
Фатали потерял голос, охрип, переводя Мама Османа. "Аи какой дерзкий! Жаль, раньше не знал тебя, Мама Осман, вставил бы в свои звезды!"
- Выселиться?! Что ж, и выселим! В Сибирь! В кандалах!
Откуда Мама Осману знать (о том и Фатали не ведает), что через наместника сам государь по телеграфу сообщил: мол, разрешаю, выноси приговор без суда, по своему усмотрению. "Что? бунт?! манифестация?! ввести войска!" Телеграф телеграфом, но увлекся, погорячился Белуха-Кохановский, взгреть бы его за это: выселиться хотят? ну и пусть выселяются. Мы сами, если знать хотите, повода ищем... спровоцировать, чтоб выслать и никогда не вернуть. Белуха-Кохановский удивлен, никак не поймет, ибо гнев дурной советчик, а это так очевидно: "Избавиться от беспокойных элементов и освободить земли для поселения, скажем, казаков." Уже было, два массовых переселения - после пленения Шамиля, в пятьдесят девятом, и недавно, вслед за крестьянской реформой. Грядет третий, самый массовый, чеченцев и карабулаков, им будет ультиматум (в строжайшей тайне готовится, и главный деятель - Лорис-Меликов с бархатным голосом и прозван "бархатным диктатором", делающий ой-ой какую карьеру, будущая диктатура сердца. "Либо переселяйтесь на плоскость за Кубанью, либо уходите в Турцию", низинных в горы, а горцев - в низины, оскорбить и вынудить, ибо очень нужны земли для поселения казаков).
Но в это время молодой, из господ, единственный в туземной массе, что восседал на лошади как князь, бросил народу клич: "Пора!" И народ, Фатали не успел даже рта раскрыть! выхватив кто что, вдруг и ружья, и револьверы, - кинулся на полковника.
- Что вы делаете?! - выскочил вперед адъютант; это было так неожиданно - по-тюркски, но с турецким акцентом! что народ замешкался. И по-русски к полковнику: - Бегите, народ обозлен!
Все побежали к двухэтажному дому, где остановился полковник, и толпа за ними. Раздались выстрелы. Бросились в первую комнату на втором этаже, а с ними армянин Оганес, был здесь по торговым делам и, надо же, попал в передрягу!
- Употребите свой дар! - просит полковник Фатали.
- Велите наших арестантов выпустить! Не то всех, как цыплят, перережем.
- Бросьте им ключ от тюрьмы! - приказал полковник (Когда успели арестовать?!) уездному начальнику, спутав его фамилию: не Алабужев, а Ажубалис. - И отдайте приказ, чтоб казаки сняли с тюрьмы караул! Четыре казака, караулившие тюрьму, оставили свой пост и бросились в дом, чтоб спрятаться от бунтовщиков. Опасно в первой комнате, прошли во вторую, а оттуда - в третью. А бунтовщики за ними, вторглись в зал, с ходу убив двух денщиков полковника и штабс-капитана.
- Ломай все!
К дому никак не подступиться, казаки пробились в мечеть и спрятались там, пригрозив молле, чтоб запер ворота.
Адъютант высунулся из окна и закричал по-турецки:
- Эй, сумасшедшие, что вы делаете?! Зачем убиваете нас?!
- Полковника выдайте! - кричит толпа. - Иначе подожжем дом!
Но как выйти? Народ стал ломать дверь, очень крепкую, она никак не поддавалась, выломали лишь одну ореховую квадратную доску и стали стрелять: - А ну выходите!
Подпоручик, хорунжий казачьего войска, титулярный советник, еще кто-то полезли в выломанное отверстие, и каждого, кто вышел, ждала смерть.
"Ну как? Улыбка в гробу?! Герой??" Навалились на дверь, выломали ее, ворвались с кинжалами - и прямо к полковнику: насмерть! Потом к штабс-капитану: "Стойте!" Но поздно: убит! Вбежал в комнату тот, что был на коне: "А их не трогать!" Их - это Фатали, грузинского князя и армянского купца Оганеса. Они прошли сквозь толпу, потом сели на лошадей, которые были заранее приготовлены, и прибыли в дом одного из беков ("Не родственник ли Бакиханова?" - подумал Фатали). А вот и адъютант наместника - и это спасло Фатали от излишних расспросов. Их держали (плен? или дорогие гости?!), не зная, что с ними делать и как похоронить убитых. Бек вдруг тоже куда-то исчез, и молла заложником сидит в мечети, не с кем посоветоваться, а Мама Осман как заколдованный сидит, растерян, а тем временем прибыли две роты солдат.
"...ожесточение крестьян было таково, - писал в донесении подполковник, сменивший павшего полковника, - что они ложились по несколько человек друг на друга, чтоб воспрепятствовать команде идти вперед; не иначе как чрез воинскую силу, которая и вступила, полумеры более неприменимы (да-да, государь-либерал!) и до крайности вредны! Секли розгами при огне, и многих после наказывания уносили полумертвыми и бросали, а некоторые находились в таком состоянии, что были напутствованы местным моллой; а при наложении кандалов на бунтовщиков кто-то из толпы крикнул: "В Сибирь так в Сибирь! Всех нас! Всей деревней!" Решимость, с которою главный мятежник Мама Осман шел под розги, терпение при перенесении им боли могли дурно повлиять на крестьян, и как бы ни тяжела была подобная сцена, однако же (ведь государь-либерал!) от этой минуты зависело, а потому я отдал приказ продолжать экзекуцию, пока не испустит дух".
Записка Фатали о начале бунта и докладная подполковника о его жестоком усмирении уже через неделю были в Петербурге: "Государь император изволил читать 1 сентября".
- Кто это? Ах, приславший мне книгу! Это насчет обманутых, что ли, звезд?! Так он что же, бомбардир?! - Царский адъютант не понял. - Так и передайте ему: "Вы что же, бомбардир?! А власть вам этого не поручала! Мы сказали: улучшать дикие нравы, но не велели, чтоб всякие прожекты..." - не договорил мысль. - "Как это у вас: "Говорю тебе, шах, а ты слушай, царь!"
Записка встревожила. Скоро начнутся и здесь: петербургские пожары! закрытие университета! упразднение, устрашение, удушение, убиение...