"И нет народа, который бы так легко завоевывал и так плохо умел пользоваться завоеваниями, как русские".
- Елисаветполь! Вы были как львы!
"Отчего вы так мало пишете о сражении при Елисаветполе, где семь тысяч русских разбили тридцать пять тысяч персиян?..." Врезались и учредили батареи за триста саженей от неприятеля и, по превосходству его, были им обхвачены с обоих флангов, а самое умное, что пехота наша за бугром была удачно поставлена вне пушечных выстрелов.
А как поначалу триумфально шли персы! Еще был Ермолов - "что же он не даст отпор?!" - и не прибыл Паскевич. Города сдавались без боя: забылся гнет персов, и свежи были притеснения новых колониальных властей.
Официальные секретные донесения в Петербург царских чиновников: "Когда рассматриваешь управление мусульманскими провинциями, воображение содрогается от неистовства управляющих и страданий народа.
Здесь уже совершенно попрано человечество, забыто всякое правосудие, закон служит только орудием к притеснению, а корысть и буйное самовластие руководствовали действиями окружных начальников, комендантов, приставов и прочих начальствующих лиц".
При Ахунд-Алескере двух застрелили, одного знал, тихий, богобоязненный человек, "за что они его?", мимо еще провели, в колодках, а потом прогнали сквозь строй. Однажды шли с Фатали, - за рекою, Гянджачаем, висит на суку чинары, и ветер его медленно качает. Ахунд-Алескер понимает, что новая власть надолго, и она не хуже власти шахской, и ему надо, очень надо убедить в этом Фатали. Но как?
Освежились в памяти старые раны: шахский передовой отряд мстил за гяурский дух, вселившийся в каждого, кто познал новую жизнь. Пылали дома, угонялся скот, - шахскому воину не платят жалованья, он сам находит себе пропитание.
Император был рассержен медлительностью Ермолова. И вести о неудачах получены были в Москве в дни коронации. Сместить! И прямо с коронации был послан на Кавказ Паскевич, любимец молодого императора. Что? Завистник? Честолюбив? Отсутствие обширного и просвещенного ума? Самонадеянность и заносчивость, достигшая невероятных размеров? И еще страсть, столь сильно ныне распространенная, - прибегать в донесениях к вымыслам тысячи одной ночи (?) и некоторые другие большие пороки, клевеща на тех, чьи подвиги могут затмить собственные? и приписать их себе?! Пусть. Император благословляет Паскевича - свалить Ермолова и принести победу.
А шахские войска тем временем, захватив Гянджу, пронеслись дальше, навстречу гибели: под Шамхором были задавлены и сметены лавиной царских отрядов, спускавшихся с Дзегамских гор, Гянджа была вновь занята, и на солнце засверкали штыки. И сюда прибыл Паскевич, получивший весть о движении новых персидских частей, ведомых Аббас-Мирзой. В передышке между боями Ахунд-Алескер покинул виноградные сады - укрытие ненадежное - и вернулся в город. Полдома сгорело, скот угнан, имущество разграблено. И ни с кого не спросишь. Цел подвал, и там, за толстыми стенами, и переждут.
Фатали стоял на высоком берегу Гянджачая. Паскевич решил принять бой не в городе, он как ловушка, а на Шах-дюзю, "шахской равнине", заняв удобные холмы. Как на ладони: вогнутой линией, будто полумесяц, добрый знак, растянулись иранские войска; на флангах конница, в центре артиллерия, а в резерве, поодаль, - личная, гвардейская пехота Аббас-Мирзы. Знамена, барабаны. И пестрая, красивая, с перьями на ярких папахах конница двинулась к холмам. Заговорили пушки. Сплошной оружейный огонь. Конница дрогнула, обнажив пехоту, и драгуны нижегородского дивизиона врезались в пехотные батальоны персов. Рукопашная. Новые полки: грузинский, ширванский... Над головой прогрохотали ядра. Ахуид-Алескер оттащил Фатали: так глупо погибнуть!
"А именно в эти часы, - рассказывает Бакиханов, и Фатали весь внимание, - я допрашивал солдата Аббас-Мирзы, перебежавшего к нам. Он-то и сообщил, что иранцев впятеро больше, чем наших".
А какой стиль докладов любимца императора Паскевича, хоть и не владел пером, сколько в них метких наблюдений! Какие краски! И баловень судьбы: после Елизаветполя станет полновластным правителем Кавказа. Да еще красив чертовски: из-под роскошных темных кудрей, в художественном беспорядке (!) обрамляющих его чело, сверкают большие голубые глаза, в которых светится огонь сосредоточенной решимости, в них, однако, - и что-то надменное. Триумфальный путь Паскевича: из Тифлиса через Эчмиадзин в Гарни, далее по безводной и необитаемой Шарурской пустыне (жара!!) в Нахичевань, возвращение в Эчмиадзин, на который напали персы, осада Аббас-Абада, захват Сардар-Абада, хан бежал в Эривань, а следом за ним - Паскевич, осада Эривани - обложили пушками и неделю бомбардировали город, пока хан не сдался.
На поклон к Паскевичу явилась и принцесса Мария, да, да, жена сбежавшего грузинского царевича Александра, дочь известного мелика Саака Агамаляна, с сыном Ираклием, назван в честь деда-царя, а царевич собирает новое войско, чтоб сражаться с Паскевичем на сей раз на стороне турок. И Тавриз, столица Аббас-Мирзы, его резиденция.
Первая встреча Паскевича с Аббас-Мирзой - наконец-то! - в деревне Дей-Кархане, но принц еще надеется на победу, слепец! И снова вспыхнула война.
Что ж, падут новые города, и даже набег смельчаков, отрядил их Паскевич, - на Тегеран. Из Ардебиля, захваченного Паскевичем, вывезена спешно, опытные советчики рядом, драгоценная коллекция старых персидских манускриптов, и такая же досталась после покорения турецкого Баязета.
"Тесть мой, - пишет царский посланник Грибоедов Паскевичу, имея в виду генерал-лейтенанта князя Александра Чавчавадзе, - завоевал в Баязете несколько восточных манускриптов; сделайте одолжение, не посылайте их в Императорскую (!) библиотеку, где никто почти грамоте не знает, а в Академию Наук, где профессора Френ и Сеньковский извлекут из сего приобретения возможную пользу для ученого света". Но уже отправлена в Императорскую библиотеку!
И будет бал в Тифлисе, приглашена знать и весь дипломатический корпус, и Паскевич отрастил себе волосы, а к торжественному случаю тщательно завивает их в локоны наподобие куафюры а la Louis XIV, и заготовил речь. И, обратясь к старейшине дипломатов - французскому консулу Гамбе, а через него и ко всем гостям, произносит пылкую речь во славу великих полководцев, начиная с Александра Македонского и кончая Наполеоном, и о себе, конечно. Гамба как истинный дипломат слушает с почтительным вниманием, и лишь один Паскевич, ослепленный собственной славой, не видит, как играет во взоре французского консула - в его лукавых глазах и ямочках у рта - тонкая ирония.
- А Туркманчай? - нетерпеливо спрашивает Фатали.
- Был у Туркманчай, - устало произнес Бакиха-нов, вспомнив село близ Тавриза на пути к Тегерану, где вновь свиделись Паскевич и Аббас-Мирза, чтоб подписать новый договор: окончательный и бесповоротный.
И никаких уступок. Азербайджанскую землю разделили на две части северную и южную. К России отошли все города, села, горы и долины, ручейки и озера, леса и кустарники по эту сторону Аракса, и река стала границей, чтоб войти строкой и мелодией в причитания и плачи: "Ты, Аракс, кинжальный мой..." (и что-то о сердце).
Иран обязался заплатить России контрибуцию за возврат ему Тавриза и других захваченных азербайджанских земель по ту сторону Аракса (Паскевич императору: "...по всей справедливости может остаться за нами!").
"Бремя сие падает единственно на Аббас-Мирзу, ибо шах решительно отказался способствовать на свою долю ко взносу сих денег" (двадцать миллионов рублей серебром): у него ведь такой гарем! шутка ли - двести детей! Аж золотые пуговицы пришлось спарывать Аббас-Мирзе с платьев своих жен.
Как же передать опыт молодому земляку Фатали? А разве опыт передается? Он, семь ступеней пройдя по военно-чиновничьей лесенке, уже полковник, а Фатали - только на первой ступени, прапорщик, - Твое будущее - мое настоящее, Фатали.
"А как же твое будущее, Аббас-Кули?" Из рода ханов, старше Фатали лет на двадцать.
"Мое будущее - в моем движении к прошлому".
Бакиханов уезжает в Мекку. Мекка - как повод, пока еще разрешают паломничества, но скоро и это прикроют. Кто-то сболтнул, Фатали слышал: "Мало ему царских чинов, захотелось еще мусульманского титула Гаджи".
А пока разрешено поездить в пределах империи, замкнутой, как кольцо. Он путешествует по кавказской линии, донской земле, Малороссии, Великороссии, Лифляндии, Литве и Польше. В Варшаве - Паскевич, князь Варшавский. Он бледен, на него было совершено покушение. "Туркманчай!..." Радуется, а улыбка выходит кривая, еще не оправился. "Аллах пощадил!" Стрелок под Брестом плохо целился.
"Ольга Сергеевна? Неужто сестра Пушкина?!"
А Аббас-Кули везет ее письмо в Петербург, родителям.
"Ты можешь, милая Оленька, себе представить удовольствие, которое я имел, получив твое письмо. Аббас обедал у нас. Он так обходителен, так любезен, так полон предупредительности, что мы с ним были как старые друзья", - пишет дочери в Варшаву Сергей Львович.
"...какой интересный человек, как он прекрасно выражается! Я люблю его манеру держаться, он мне бесконечно нравится! Я благодарю тебя, что ты его прислала к нам. Много рассказывал о тебе, мой милый друг, о твоем желании приехать в Петербург, но когда он мне сказал, что нет дилижанса от Ковно до Риги и обо всех неприятностях, которые ты сможешь иметь во время путешествия, я благодарю бога, зная, что ты в Варшаве", - пишет дочери Надежда Осиповна.
И Пушкин от Аббас-Кули в восторге: занимательный разговор с сыном Востока.
Вез в Петербург еще одно письмо: Паскевича - министру иностранных дел Нессельроде. "В персидскую войну службою Аббас-Кули-ага я был особенно доволен: совершенное знание им персидского языка и неутомимая деятельность принесли много пользы. Через него шла почти вся переписка с Персидским двором, и таким образом сделались ему известны все отношения наши в Персии и весь ход нашей персидской политики. Чтобы удержать на службе Аббас-Кули-ага и вместе с тем показать нашим закавказским мусульманам, что правительство не оставляет без внимания людей, усердно ему служивших, настаиваю, чтоб он находился в распоряжении Министерства иностранных дел". Но - устал, устал наш друг! и в такие секреты получил доступ!! отпустить? а вдруг во вред? нет-нет, не боязнь, и не таких ломали! ну а все же: нельзя ли испросить у императора разрешения освободить на время, сохранив почести и выплачивая жалованье? И ценят его, и не верят ему!!
"Фамилия Бакихановых не замечена в измене и неблагонамеренных поступках против Российского правительства, но (?!) чтобы утверждать, что она искренне предана нам, этого нельзя допустить, как точно и о всяком другом мусульманине. Почем знать, что сия же самая фамилия, при перемене обстоятельств, не сделает того же, что теперь сделали его противники". Это пишет на запрос из Петербурга - совершенно секретно! - главноуправляющий барон Розен, "...вызван был мною в Тифлис, дабы дать ему особенное поручение ("шесть месяцев в Тифлисе и - ни одного задания"!), чего, однако, не мог исполнить, ибо он, приехав сюда, обнаруживал беспрестанно столь сильное против меня неудовольствие, что я не мог уже иметь к нему никакой доверенности".
Вспыхнуло восстание в Кубе - изолировать Бакиханова, отозвать! пусть сидит в Тифлисе, держать его в Кубе опасно. Износился! иссяк! тяжко, душит мундир! подозрительность друг к другу, недоверие к самим себе! сгниет, иссохнет, рухнет! не видеть, не слышать барона! отставка! бессрочная! в село, в глушь!
"Ты еще юн, Фатали! Твое будущее - мое настоящее!"
"А они и своим не верят!"
"Ты о ком?"
В Петербурге - Александр Сергеевич (неужто через три года?!), брат его Лев-Леон, Софья Карамзина, князь Вяземский, Сергей Львович, Мирза Джафар Топчибашев, хитер! принял христианство, чтоб... а иначе как же?
"И здесь ты спешишь, Аббас-Кули-ага!"
"Ты о ком?"
"Вспомни о Пушкине!"
"При мне он ругал большой петербургский свет слишком зло, горячая африканская кровь, а на замечание отца рассердился: "Тем лучше, пусть знает - русский или иностранец, все равно, что этот свет - притон низких интриганов, завистников, сплетников и прочих негодяев! Здесь, в северном Стамбуле, надеюсь, никто не подслушивает? не донесет?"
Пушкин - жене: "Я перо в руки взять не в силе! Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство"; лезть в спальню!! или этого требует государственная безопасность?
Нет, не уйти от себя! всюду преследуют, даже в его глуши! Но сдержан Бакиханов. Молчит.
В Мекку!
Но дороги опасные: чума! холера!
Убьют того, кто во мне.