- Кто-кто?!
Но у Фатали такой бесхитростный взгляд! И багровая краска залила лицо премьера.
- А мы его, - и вокруг шеи рукой, а потом пальцами над головой крюк изобразил, - как вашего шпиона!
- Быть этого не!... - и умолк: вошел Богословский.
А ведь мог остаться в живых.
"Видите, что получилось, - втолковывает Никитич из тифлисской дали Фатали, который еще в Стамбуле, - вы бы уговорили его служить нам, а лошадиная челюсть, как вы изволили выразиться, согласен, груб, оскандалился! вот и пришлось нам придумать тому консулу примитивную, но испытанную месть, это же так просто - посеять сомнение! отозвали и, - тот же жест с крюком, будто у одного палача практику проходили; вам казалось, что судьба помогла вам, спасся и консул, и вы чистыми вышли из игры, а ведь это вы его, да, да, именно вы! и погубили, если покопаться!"
Именно тогда стало пополняться досье на Фатали всякими бумагами и копиями писем - его и ему. И некоторые его разговоры, вполне лояльные: знает Никитич, что Фатали жжет иногда какие-то бумаги - не пепел же начинать собирать? как бы и кое-какие бумаги в досье не загорелись от возмутительных фраз, - душа без формы, в которой бы слова заиграли, живя в оболочке новой ли повести, драмы или исторического сочинения.
Новая для Фатали неожиданность!
- Тубу!! - крикнул он.
- Что случилось? - появилась встревоженная Тубу.
- Кто копался в моих бумагах? - Тубу разводит руками.
- Перепутаны страницы! И вот - не моя бумага!
- К твоему столу никто не подходит.
- И здесь какие-то записи! - И читает с листа: - Новый сонник - мне приснился странный сон. Что это, Тубу?
- Не знаю, Фатали, душа моя!
- Не знаешь ты, не знаю я, никто не знает! Никто у нас в доме не знает, как эта страница попала в мои рукописи и кто перепутал страницы! Но ты же сама видишь, Тубу! Кто мне это оставил? Джинн, шайтан, кто?
Тубу растеряна, не знает, что сказать.
И карандашом, и чернилами какие-то знаки, вопросы, фразы. Одна судьба - потеряно лицо.
И какая-то из слов то ли пирамида, то ли треугольник - слова друг под другом: Я? А я? А что я? А что же я? А что же все-таки я? И таблица, в которой на одной стороне - Юсиф, Фатали, Я, а на другой, напротив Юсифа, шах, и стрелка к нему, напротив Фатали - царь, и стрелки к шаху и царю, а напротив Я - ?, и стрелки от Я ко всем - и к шаху, и к царю, и к ?, и еще стрелки, соединяющие слова как правого, так и левого рядов.
- Может, ты сам рисовал? - недоумевает Тубу!
Фатали измучен, по ночам плохо спит, пишет и пишет. Переписал и разослал во все концы света столько экземпляров рукописи "Кемалуддовле", что ему мерещится, особенно в часы, когда начинает рассветать и он ложится, чтоб поспать ненадолго перед работой, будто вот-вот выйдет книга; и даже заготовил, собираясь тут же послать, письмо Мелкум-хану с радостной вестью: "Кемалуддовле" издан!
О мой брат! О тот, который, как и я, погружен в горестные раздумья, страдает оттого, что не достиг своих целей, и все выпущенные стрелы пролетели мимо, в небытие; и подавлен, что не понимают современники; наконец-то вышел русский перевод "Кемалуддовле" (и все же верит, что первое издание - на русском)! Готовы и переводы на французском, немецком и английском (тайная типография?). Скоро и они выйдут. А пока посылаю экземпляр русского перевода, жаль, что не знаете этот великий язык. О мой друг, тонущий в горестях, ни я, ни вы, мы оба не сумели прошибить стену непонимания. Сохраните это мое письмо! Пусть будущие поколения узнают, сколько мы претерпели и намучились, ничего не добившись. Может, это удастся им? Но, по правде говоря, и на них, наших далеких потомков, я не очень надеюсь: они ведь порождены и зачаты будут нашими вислоухими современниками! Что ж, такова судьба! Я - частица этой нации, народа. И ничем иным, кроме слов, кроме мечты и надежд, неразлучных чернильницы, пера да стопки белой бумаги, не владею.
ВЕЧНЫЙ ТРАУР
а книгоиздатель Исаков рассматривал рисунки давно обрусевшего иллюстратора Кара-Мурзы, в чьем облике сохранилось нечто нерусское: щекастое лицо, круглые, чуть раскосые, во впадине, подвижные глаза; все, как просил Фатали: на передний план вынесен из четырех флагов красный, и трибуна - нечто вроде мечети-мавзолея с полумесяцем на шпиле; и женщины в чадрах, взгромоздившиеся на плоские крыши лачуг; и мужчины с кинжалами, поднятыми к лицу; у одного, он на переднем плане, помутневший взгляд, вскоре в религиозном исступлении откроет шествие шахсей-вахсей и рассечет кинжалом бритую голову, цензор перелистал книгу, "а как с христианством? никаких?" и строго смотрит на Исакова.
"напротив".
цензор метнул на Исакова удивленный взгляд, "полковник? ну да, собственник писем...", мол, и эти фокусы нам известны, и даже выдвинутый на передний план красный флаг не вызывает в нем возражений; старый цензор, он гордится даже некоторым, если хотите, вольномыслием: "а я и это могу, да-с! слава богу, семидесятые годы!" к тому же сытно и дешево отобедал на двугривенный сладких пирожков в кофейной Амбиеля, что на Невском, в доме армянской церкви.
и пошла шуметь-крутиться типографская машина!
А в это время "Кемалуддовле", переведенный-таки Рашидом с помощью француженки, опекаемой кавказцем (не потому ли Рашид что ни письмо - просит отца, чтоб отозвали обратно родственника - повара Наджафа, который очень мешает ему: бедному скучно как ссыльному, оставил жену, дом, детей, друзей, это подвиг, к чему Рашиду жертвы?!), кузины Фабьен Финифтер, бело-розовой и легкой как пух Мими, - нет, он не кривил душой, когда писал отцу: "У меня интимного, - и подчеркнул, - близкого друга нет. Есть несколько хороших знакомых, с которыми ничего общего не имею и в близкие сношения не пускаюсь". Мими возникла после, отправил рукопись в Париж со студентом-однокурсником Фажероном, сыном азиатского книгоиздателя "Алибаба".
После перевода первого письма Кемалуддовле Рашид написал Фатали: "Отец, как бы не навлечь беду!"
А потом; "Надо ли это тебе, отец? удары судьбы..." - не закончил фразу.
"Нет, нет! - после завершения перевода, - Джелалуддовле робок в своем ответе Кемалуддовле! Тебе бы больше симпатии к нему, зря к нему не благоволишь! Как бы жестокий фатум..." - и снова фраза не закончена.
Но еще прежде был крик Тубу!
Оба слышали - и Фатали и Рашид. Это было перед отъездом Рашида за границу, и они только что пришли с кладбища. Одному Фатали известно, скольких ему стоило трудов уговорить Тубу, чтобы та согласилась отпустить сына.
Почти каждый четверг, как положено, Тубу нет-нет а и пойдет на могилу детей, но тут чуть ли не целый месяц беспрерывно лил дождь, дороги к кладбищенскому холму стали непроходимыми. А в очередной четверг тучи ушли, и небо сияло.
- Надо пойти, - сказала Тубу, - Рашид должен проститься.
Когда накидывала на голову платок, Фатали заметил, как дрожат у нее руки и губы сухие, бескровные. Прежде не успевала Тубу достичь могил, как по щекам текли слезы и губы шептали молитву, а тут - ни слезинки, выплакала их все, стояла бледная.
А как пришли домой... И вдруг крик Тубу, ее проклятия, - копились и вырвались, и ничто не может их остановить:
- О боже, нет уже места на кладбище, что же ты убиваешь свои творения, обрекаешь нас на вечный траур? Дня светлого мы не видим! - Фатали согнулся, весь поседевший. - Ты убиваешься, но это ты виноват, что умирают наши дети! Это ты, ты и твои дела, будь они прокляты! Жалкий человек, ты поднял руку на священный Коран! Тебя предупреждали: не трогай знаки аллаха! И эта божья кара за твои дерзости, за твое богохульство! Ты умрешь, и наследников у тебя не останется!
- Замолчи, у меня есть Рашид!.
- Аллах, вот увидишь, и его у нас отнимет!
- Пусть отсохнет твой язык, что ты говоришь?
- И его, и тебя, и всех нас! - не слышит она Фатали. - Нет и не будет нам жизни ни здесь, ни на том свете!
- Прекрати свои причитания, твой аллах глух!
- Это ты, ты оглох и ослеп, потерял дорогу! Убей нас, чтобы разом покончить с нашими страданиями!
- Мне стыдно за тебя, Тубу!
- Ты восстал, ты возомнил себя выше аллаха! О боже, что же мне делать, помоги отцу моих детей, не мсти ему, неразумному, он слеп, его попутал дьявол, пролей на него свой свет, ведь ты всемогущ, чем тебя прогневали мои дети, сбереги нашего Рашида! Мои дети! мои родные доченьки! мой сыночек! они росли, я молилась днем и ночью, я не смыкала глаз, я вымолила им у аллаха жизнь, я не могла нарадоваться на них, они миновали все опасности, им уже ничего не грозило, я думала, что ты угомонился и аллах смилостивился, простил тебе твои грехи, но нет, в тебе засел дьявол, он душу твою похитил, он копил в тебе злобу, и на старости лет ты снова потерял рассудок! будь же проклят! о боже!
Рашид, сидевший молча у окна, встал и, подойдя к матери, обнял ее. И Тубу, будто собирались отнять единственного оставшегося в живых сына, крепко ухватилась за него.
- Неужели и тебя возьмет у нас аллах?
- Успокойся, со мной ничего не случится.