наш, конечно, - подумает уже про себя, - чуть выше, такого богатыря мать родила (бакинская, кубинская и т. д.), "но смотрите, - не сдержались слова в душе, вылетели, выпорхнули, ликуя и купаясь в лучах славы земляка-туземца, наружу, - как он благороден! какой такт! какая выдержка и тонкость! всегда пригнется чуть-чуть, чтоб государя не обидеть!" а Фатали? чего ему не хватало?! отмечен! выдвинут! почет и слава! отвернул от себя разом и султана, и шаха, и царя! это надо же уметь - всех сразу! черт с ними, султаном и шахом, но царя!!!
в Нухе оставаться опасно, может, попросить Ханкызы, ведь ее любит Фатали, чтоб, нет-нет, заступаться перед царем опасно, не надо, станут ее слушать там. успокоить только нухинскую знать, чтоб те угомонили чернь, этих нухулулар. Ханкызы уже знает, никак не может понять, как же Фатали посягнул на священную их книгу?! к ней прикасаются не иначе, как приложив к глазам и прижавшись к корешку устами, и дают клятву, положив руку на ее прохладный кожаный переплет.
как же тогда сплотить и сохранить мусульманский мир, если эту книгу, язык, не поворачивается сказать, но отчего же тогда, не поймет Ханкызы, рассержен царь, а может, мелькнула надежда, упрятал в Метех, чтоб сохранить и сберечь, не дав на растерзание разбушевавшихся правоверных?
а Тубу-ханум ни в чем не виновата, увезти из Нухи в глухую деревню Алькун, чтоб скрылась, спряталась, неужели за поддержкой обращаться к юному генералу, о нем говорил Фатали, к нему, генералу, благоволит сам государь, и генерал дружен с дядей Ханбабы, принцем Фархад-Мирзой, правителем Фарсистана, вспомнила Тубу!
генерал Старосельский! он губернатор Баку и только что переведен на работу в Тифлис, возглавил департамент общих дел! но как объяснить, что сказать? Фатали уже знает: "Кемалуддовле"!
но не радуйся, ни одного экземпляра не увидишь, сожжено, разграблено, разорвано, и даже тот, что послан Исаковым, Никитич возьмет себе, в свою коллекцию запрещенных книг, и то "философическое письмо", и номер за номером "Колокол", долго охотился за первыми двумя номерами, но и их достал, когда после исчезновения Александра, с которым Фатали летал, но о том никто-никто не знает, даже Никитич, произвели обыск: газетные листки были свернуты трубочкой в бамбуковой трости с выжженным на ней латинским изречением Patit exitus! Никитич не знал латыни, но не настолько, чтоб не разобрать этой знакомой надписи: страдай, несчастный, и какой-то листок, торопливые строчки, повертел в руке, выбросить хотел, но оставил, а потом и забыл, она меж тонких газетных страниц, осмелился как хранить их у себя Александр? а это обрывок разговора с Фатали вроде доказательства, но кто о том знает? страх перед чернью и в защиту монарха, обескуражил Никитича: что же дальше? воины будут биться, ораторы возбуждать к резне, чернь разбивать витрины, насиловать женщин, терзать чиновников, Малороссия отложится, горы растекутся в набегах на Крым, до Москвы, Оренбурга, подымут черемис, а там еще ойраты, вотяки, чухна, да, да, мы с тобой летели, зФ, - невдомек Никитичу, что это Фатали, с кем летел (???! - знаки Никитича) Александр, и какие-то племена, вместо лица безобразные куски мяса, а вместо глаз какие-то пятна, на маленьких крепконогих лошадях, едят сырое мясо и не знают ни домов, ни пристанищ, произошли от злых волшебниц, которые совокупились в степи с нечистыми духами, и врываются из степей, и дальше через Россию в Европу, а Сибирь встанет и заварит кашу с чинами (?), пойдут по Руси новые Пугачевы и Разины, плодя генералов и маршалов, и Шамили, с одним не справишься, а что как пойдут сотни?! англичане под шумок отхватят Амур и Камчатку, а турки юг, чем же помочь? Монарх - это стержень, это ключ!! "да, да, в Нухе оставаться опасно", "они в надежном укрытии", - не назвал глухую Деревню, это шурин, он недавно стал коллежским советником, ему уже не скажешь просто Мустафа, а обязательно Мирза Мустафа. "а что дом? было б здоровье", "и деньги", "деньги - грязь рук", вранье, конечно, земляки в давние времена придумали с помощью златоустых, чтоб таких горемык, как Фатали, успокоить, - смоется, мол, эта грязь с рук и снова налипнет, "а книги?"
"о чем ты печалишься? была б голова цела!" и сомнение вдруг: зачем это мне? оно вспыхивает в нем, и он его гонит, бросил комедии! четверть века ни строчки! ему б писать не трагикомедии или трагедии, а только комедии, зря бросил! я ли виновен или кто другой? и эта реформа с вязью, которой отданы лучшие годы! а может, - снова вдруг догадка загорелась, - поощряли, чтоб отвлечь и увлечь?! и чтоб бросил головоломную прозу? трагедии?., "он что же, бомбардир? мы ему этого не поручали, сочинительство про монархов! и с казнями верховной власти!" пусть уйдет в алфавит! разрешать и сдерживать, поощрять и не пущать! сыграть на тщеславии: да, да, он первый! "неуж-то не понимает абсурдности, господа? посмеивались канцелярские чины (Никитич?), пусть увязает в Алифах и Беях!"
но поздно! сколько сюжетов погибло!! и правда Тубу вдруг ярко вспыхивает, и он гасит ее, чтоб снова: зачем это мне?! я брошен в каземат, семья прячется, сын.
"напишите Рашиду, чтоб не приезжал!" а как ему напишешь, язык как повернется: "не приезжай!" и что он будет делать на чужбине, имею ли право разлучать мать с сыном, "да, да, ему лучше не возвращаться, здесь никогда не будет ни прав, ни воли", а родная земля? опомнись, Фатали.
"может, еще присказку мне народную прочтешь: "гуляй на чужбине, а умирать - на родину"? но где родина, и где чужбина? не на чужбине я, ты прав, но и не на родине, где-то между".
ГОЛОСА ДРУЗЕЙ
и зачем это мне, жжет внутри, "эй, чаю мне, чаю!" и говорит, и слушает сам. мозоль на среднем пальце, всегда красная вмятина, ибо пишет и пишет, а теперь вмятина вздулась, и Фатали трет ее, трет, а в мыслях роятся слова, фразы, рифмы, диалоги, картины; и сны какие-то, незнакомый мальчик, которого надо опекать: подвижный, непослушный, не уследишь, выбиваясь из сил, бежит за ним, край пропасти, не упал бы, и догоняет, крепко держит за руку, кто он, на внука непохож, почему оставили на его попечение? чужой, незнакомый мальчик, к чему бы? ах да, вспомнил: малое незнакомое дитя к печали, заботам, новому врагу.
у него сразу три!
И собираются, он слышит их голоса, сколько их было, друзей, на его долгом веку, молодыми умершие, а он еще жив, пора бы и ему, чем он лучше их?!
И Бестужев. Пригнувшись, он переводит его сочинение, и губы шепчут: "Стрела смерти..."
И Одоевский. Бледный, с изъеденными лихорадкой губами, "мне улыбаться нельзя".
И Лермонтов. С нелепым приключением: "Надо в комендатуру!" И хохочут на Шайтан-базаре люди, глядя, как Лермонтов рисует углем ослика на стене, и на осле - татарин в бараньей папахе.
И Бакиханов: "Аи какой хитрый шекинец, поэму успел раньше всех сочинить!"
И Фазил-хан, мечущийся в поисках лучшей доли. И вождь мусульман-шиитов Фаттах, - ее нету, этой лучшей доли, ни у тебя на родине, ни здесь, не обманывайтесь, не верьте, не верьте!...
И исчезнувшие друзья: Хачатур, Мечислав, Александр!
- У нас с тобой, Фатали, - звучит ясно голос Хачатура, - как по поговорке: "Раз свиделись - товарищи, бир горанда - йолдаш; два свиделись братья, ики горанда - кардаш".
А Фатали ему:
- Мы обо всем договорились, брат, да умру я за тебя, мен олюм, имей совесть, Хачатур, не был Кёр-оглу армянином!
- Может, ты и прав, - улыбается Хачатур.
- Не может, а точно, не упорствуй, мен олюм! Хачатур молчит, и последнее слово за Фатали осталось... "Где твоя могила, брат? Ты: часто говорил: "Что ни день, воочию вижу свою могилу". По твоим: стопам уже идут, Хачатур, гремит слава Сундукяна, весь Тифлис бредит "Пэпо"! А кто пойдет за мной?!"
"Где пожар? где горит?" - кричат люди, высунувшись из окон, а Пэпо: "Здесь горит!" - бьет себя в грудь. Душа у бедняги горит!
Да, горел, никак не потушишь, сгорел тифлисский театр! Фатали стоял спиной: к штабу: насосы тщетно боролись с огнем, и тела в пламени пожарища как черные точечки. Неужели последний в жизни Фатали?!
Эти пожары, начавшиеся в далеком и долгом тридцать седьмом! Зимний дворец! Пляска мести! джинны огня бешено мчались, сталкиваясь и разлетаясь, и рушились своды, грохот, пламя, искры, и потоки огня бросались в окна, плясали в водах Невы и: круглых выпуклых глазах падишаха Николая, и: он кричал: "Спасти императорские бриллианты! образа и ризы! знамена!., знамена!... Как куда?! в Адмиралтейство! к Александровской колонне! Эрмитаж! спасти Эрмитаж!!"
И рушатся переходы, солдаты воздвигают на пути огня стену из кирпича, - нет-нет, Колдун ни: при чем! ни тогда об этом не помышлял, хотя и мог бы: что ему, все-умеющему? ни теперь не причастен, исчез, давно его не слышно!
А он спешит. Только что с колдовских занятий. Новейшие футурологические приемы (!!?), побывал в прошлом, призраки Паскевича и Ермолова, и как сцепились - не разнять их! А потом задумался:
да, на его совести разрушение Парижа! да, это именно он обрушил удар на Арарат, скрывать не станет, в отместку упрямым землякам-нахичеванцам, не пропускавшим его в Эривань, мол, нету у тебя соответствующего разрешения (?!), и от силы удара - уж как ни крепок Арарат! - откололась часть горы, и, увы, невинно погибли соседи из деревни Акур. Что? дело было иначе?! Кому-кому, а уж Колдуну знать лучше! Что-что? Наводнение в Петербурге?! обезумевшие воды? И плыли ушаты, бочки, гробы и кресты, смытые со Смоленского кладбища? И даже будка, что стояла перед Зимним дворцом, плыла? Нет - не причастен! Никаких козней против русских падишахов - ни тогда, ни теперь!
Колдун спешит. Он устремлен в будущее, и оно непременно случится. Уже вот-вот! Даже было и прошло! Фатали ничего не видит, лишь окно в решетках, а там темень, небо без звезд, но они есть и вряд ли позволят, чтоб их обманули и на сей раз. "а!., это ты, Колдун!" и уже без родинки: засохла и выпала, а не больно? а крови не было? не было, мама (??), не бойся, "а говорил, что чудес не будет!" "много помех!" "стены?"
"стены чепуха - призраки Ермолова и Паскевича! так сцепились, что еле разнял их, как он кричал, этот Паскевич: "ошибка! я разгромил!" "что, спрашиваю, ошибка?" а он заладил: "ошибка! ошибка!" "Польша?" - спрашиваю, чтоб увести от навязчивой идеи, умолк, а потом снова: "я разгромил! хвастун Ермолов! родственник Грибоедова! Аббас-Кули!" "ну да, ведь дружны были с покойным Аббас-Кули Бакихановым".
"Ермолов, этот бестия, все ему, видите ли, известно наперед, и даже день смерти, когда умрет, никому неведомо, а он, оказывается, знает!" а Паскевич и в этом ему завидует, еще когда с Шамилем в Москве встретились, Ермолов, Барятинский и Шамиль, а я притаился, слышу, когда прощались они, Ермолов жмет руку Шамиля:
- Ну-с, мы еще увидимся.
- Это знает лишь аллах!
- Я знаю, когда умру.
- В жизни и смерти волен аллах.
- Да? - Повел их в кабинет, достал из запертого ящика лист исписанной бумаги и подал Барятинскому, а там - вроде послужного списка. - Чьей рукой писано? - спрашивает у Барятинского.
- Вашей. - Знает вся Россия почерк Ермолова.
- Читай, - ему Ермолов на "ты". А там, в этом листке, - и день смерти.
"извини, я отвлек тебя, ты сначала додумай свои мысли, я прервал тебя, ведь о Мечиславе не успел!"
ПУСТЫЕ МОГИЛЫ
"Да, да, Мечислав! "... Вырыли, - это он о триумфе восстания! - пять могил на площади в честь повешенных героев - и пять холмов!..." Как же эти пустые могилы, есть эФ, да! Кенотаф!" "и родился клич в огне восстания: "За нашу и вашу свободу!" А потом, тридцать лет спустя? Снова обреченные! Вешатель! Позорная вспышка шовинизма и ревности: "Измена варшавская? Иметь конституцию и снова бунтовать?!"
Но ведь был и угар! Они всегда рядом, близнецы-братья, угар и вспышка! И опять далекий голос: "Александр! Мы - с вами, потому что мы - за нас. Мы хотим вашей независимости, потому что хотим нашей свободы". И Александр спас честь земляков. Но какое улюлюканье рабского большинства! И - глухота, ибо угар! О, глупцы! Надеяться на подмогу со стороны, из-за морей и проливов! Чудаки! Как же без соседей? Не сообща? Без, запомни, Фатали! "повсюдного" взрыва'?! И Шамиль надеялся, что помогут. Кто-то еще. Неужто еще кто-то надеется? Да, думалось в Турции! "Вы нам не поможете!" Это Кемал Гюней!
И вспыхнуло: как часто это, намешанное-перемешанное, - он в Турции, а думы и о Польше тоже! Он, царский чиновник, азербайджанец, - и думы о Польше! уже было! другой! из конно-мусульманских вождей! первая азербайджанская повесть - в польской столице! на французском! до этого Фатали не додумался! Первый образец - да еще на таком совершенном языке! Помнишь, с ним сравнивали ваш родной тюркский! И Бестужев, а потом Мишель: "...в Азии, как с французским в Европе!"
Но и в польском ведь намешано: и литовцы, и белорусы, и русские! Увы, не успели, а потом обмануты. И клич запоздалый: "Не распуститься в польском деле, а сохранить себя в нем для русского дела". Что? Еще намешано? И мусульмане тоже?! На сей раз их, кажется, не было! Как? Разве и тогда сверкали шашки конно-мусульманского эскадрона, верный оплот императора?! Наследники Куткашинского, всегда готовые отстоять честь империи! Это он как-то Фатали в далекие те годы:
- Да, я пошел крушить и рушить! - Фатали изумленно слушал Куткашинского, вспоминая Мечислава. - И не удивляйся, не один я так думал! Из тех, кого ты боготворишь...
- Бестужев?