"В келье мечети?" - а в глазах недоверие.
"Да, в келье!"
"А я, кстати, и этот наш с вами разговор, пока мы тут беседуем, уже успел записать! Но мы опять отвлеклись!
Шамиль и Шафи! Мне нравится звучанье этих слов: Шаммм... Шаффф... Как и наши с вами эФФФ. Я мечтаю написать о вас, чтоб и документ, и фантазия!"
"Документальную фантазию?"
"Именно это!"
"Не вы один!"
"Кто-то еще?!" - оглянулся вокруг.
"Да... А может, Фридрих, и меня не было?!"
"Но я знаю одного Фатали, другой - другого, а третий, кстати, не он ли смотрит на нас? - третьего! В сущности, нет и меня единого! Вот вы меня выхватили ночью из тьмы, вам никак не удавалось уснуть, и увидели меня таким. Я реальность, потому что я был, но я и фантазия, потому что таким меня увидели вы. И вот тот, который на нас с вами смотрит!" ("Да, удивляется Колдун, муха со щеки вот-вот улетит, - этот Фридрих почище меня колдует! Я одной ногой в наивной Азии, а другой пытаюсь ступить на всезнающую Европу, а он и в Европе, и где-то там, где мне и во сне не побывать!") "Как же я могу, - продолжает Фридрих, - посудите сами, не придумать поэту-мудрецу романтическую любовную историю, непременно с трагическим исходом?! О его гянджинской возлюбленной Зулейхе, заметьте, какое имя! а ведь могу напомнить! и у Гете есть своя Зулейха! Он назвал так, разве забыли? свою возлюбленную Марианну Виллемер. ("Ах вот какие у него мечты! Ну да, ведь пуст небосклон немецкой поэзии. А как больно ранят колкости критиков насчет собственных сочинений: "Болтун!", "Гораций Вильгельма Первого!", "банкротство вкуса!" Как же не выдать переводы за оригинал?!") О да, я полюбил Кавказ, я был тогда единственным, наверно, немцем в Тифлисе (??!), и я изучал ваш татарский язык, потому что он здесь язык-мост, это не лесть, а истина, в сношениях с многочисленными народами Кавказа, и не только!! с ним можно быть понятным везде, где русский язык недостаточен. Да, да, и о тифлисской его любви к Гафизе! Слышите, какое я ей имя придумал. Я учился у Мирзы Шафи и арабскому, и фарси, он был начитан, образован, знал наизусть чуть ли не всего Фирдоуси, Хайяма, Сзади, Физули! Он диктовал мне, что-то импровизируя на ходу. Но какой - восточный человек не играет на сазе и не поет?!"
"Я не играю!"
"Вот именно! И Мирза Шафи не играл и не пел тоже! А мне было так важно поэтически это окрасить для моих холодных рассудочных сородичей, напуганных катаклизмами. И я писал: "Однажды на уроке дома у Мирзы Шафи он велел принести трубку и калемдан". Слово-то какое! И как это естественно, чтобы мудрец курил трубку! "Пиши, - сказал мне Мирза Шафи, - я буду петь! И он спел мне много чудесных песен!" И все поверили моему рассказу! Но как же он мог и курить, и петь? И с какой стати ему, подумайте, дарить мне тетрадь своих стихов?! И тетрадь эта, и название ее, "Ключ мудрости", плоды моей фантазии! И "Тысяча и один день на Востоке", и "Песни Мирзы Шафи", будто я лишь переводчик! Наивные читатели! Они просили меня показать оригиналы песен, от которых, как они писали, веет свежестью гор, хотя мне и только мне одному обязаны они своим существованием!"
"Мы же с вами взрослые люди, Фридрих! вот, смотрите! - Откуда у Фатали оказались эти три книги? Поражен и Фридрих. - Ваши этапы вытеснения Мирзы Шафи! Здесь, - и показывает книгу "Тысяча и один день на Востоке", - вы сидите у ног Мирзы Шафи, здесь, - это "Песни Мирзы Шафи", - вы уже сидите рядом, а в третьей вашей книге, "Из наследия Мирзы Шафи", вы вовсе устранили его фигуру!"
"Но не будь меня, никто б не услыхал о Мирзе Шафи!" - обиделся Фридрих.
Фатали усмехнулся:
"Мы благодарны вам, что сберегли стихи Мирзы Шафи! Однако..."
Но Фридрих перебил:
"Это же для восточного колорита, игривая форма авторства, черт возьми!"
И все тотчас исчезли: и Фридрих, и тот, с орлиным носом и родинкой на щеке, и Фатали, и... но ведь больше никого, кажется, не было!
И Фридрих даже не успел забрать - или нарочно оставил? - только что записанное о Мирзе Шафи, "со слов Фатали". И еще листок, о магических искусствах: хороших, что действуют с помощью добрых джиннов и стремятся к добрым целям, и недозволенных, которые служат к удовлетворению тщеславия и мести и нуждаются в содействии злых демонов, а порой услужливый дух выступает как дурная совесть, и диалог (с Колдуном):
- Почему ты так немощен и беден, Колдун?
- Не дозволено делать более, чем нужно, ибо только при этом лишь условии мне повинны мои джинны.
И насчет пагубного действия дурного глаза, и о средствах: пришить писаные амулеты к пуговкам детей, прикрепить фарфоровые кузнечики, жемчуга с точечками, маленькие мешки, наполненные кусками лука, ладана, алоя и соли, а над дверями вешать цельные растения алоя. И о верблюдах: как сохранить от дурного глаза, - обвесить разными найденными в пути вещами, старыми башмаками, подковами; и о том, что, перешагивая через кого, передаем ему все болезни, и даже те, которые приключатся потом, настоящие и будущие. И о счастливых днях: воскресенье для совершения браков и четверг для пускания крови (!).
Но все смешалось в этой записи: думы Фатали, которые он не успел изложить (?!); и о науках, которым учил его Ахунд-Алескер; и то, что думалось Фридриху в ходе ночной беседы, и его диалог с Колдуном, и были, и небыли, документ, и фантазия.
В КЕЛЬЕ МЕЧЕТИ
Ведь вот какие, неужто свыше писанные? истории случаются меж Большим и Малым хребтами Кавказа и меж двух морей: Черным и Хазарским - Каспийским:
должен был в семье гянджинского зодчего Кербелай-Садыха родиться Шафи, он же Мирза Шафи, а потом и Мирза Шафи Вазех, чьи стихи и песни, неведомые на Востоке, покроют себя в иноязычном своем бытовании громкой славой на Западе, чтоб потом, многие-многие годы спустя, вернуться на родину, в отчий край, в поисках оригиналов, как душа ищет свою плоть;
и должен был именно в Гянджу, в келью Шах-Аббасской мечети, где живет Мирза Шафи, зарабатывающий на хлеб уроками каллиграфии, привезти Ахунд-Алескер своего приемного сына Фатали перед паломничеством в Мекку;
и где-то в далекой Германии, в Пейне, в Ганноверском королевстве, должен был в те же годы родиться Фридрих, по фамилии Боденштедт, прожить безрадостную и никем не руководимую юность в семье со стесненными средствами, и ему непременно захочется (!!) приехать на Кавказ, он случайно познакомится в Германии с князем Михаилом Голицыным, станет наставником его детей, три года будет жить в семье Голицыных на Тверской в доме Олсуфьева, переводя по вечерам Пушкина и Лермонтова, чтоб закрепить в памяти приобретенный запас русских слов (а потом решит испытать публику, выдав кое-какие собственные стихи за переводы из Лермонтова: мол, и я, ох честолюбие! могу не хуже), и он примет (не сам ли напросился?) приглашение главноуправляющего Кавказским краем Нейдгарда, дальнего родственника, приедет в Тифлис, чтоб прославить Мирзу Шафи и прославиться самому, уводя своих растерянных, разочарованных и напуганных неустойчивой реальностью сородичей в новый романтический (и туманный) мир восточной поэзии, демонстрируя слиянность двух стихий, западной и восточной, и уверовав в рождение нового гения на небосклоне немецкой поэзии, а затем...
Но история эта длинная, как-нибудь в другой раз, а пока мы в келье мечети; Мирза Шафи, не ведающий о Фридрихе, учит Фатали, не помышляющего о Тифлисе, обращаясь к нему, пора уже! почтительно Мирза Фатали, дабы вдохновить воспитанника в его рвении к восточным наукам и каллиграфии.
Выводишь ты свои придуманные некогда в далекие времена арабами "алифы" и "беи" в различных их написаниях, прочтениях и соединениях каллиграфическим почерком "насталиг", очень ценящимся на Востоке, будто ткешь узор к узору, орнамент к орнаменту, рука устала, глаза слезятся, спина разламывается, и долго потом ноет плечо, и что-то колет в лопатке; белизна бумаги радует глаз, когда только садишься, положив на колени дощечку и обмакнув тонкое тростниковое перо в чернила. "Если все моря чернилами станут, а все леса - калемами, то и тогда не описать мне страданий, выпавших на долю мою", - звучат в голове чьи-то стихи.
Буквы - вроде стройных тополей или похожие на Ковш Семи Братьев на низком и черном южном небе, а то и на взлетающих, вытянув шеи, лебедей; а сколько точек, будто родинки на белой щеке...
Разные чувства вызывает в людях это письмо, которым выражаются слова в трех языковых системах - арабской, персидской и тюркской, - благоговение, будто берешь в руки не какую-то обычную писанину, а самое что ни на есть священное писание; и надо непременно - не то грех! - слегка прикрыв веки, приложиться губами; случается, письмо вызывает и иное чувство (как сказал бы алхимик, одурачивший шекинцев-нухинцев, этих "нухулулар", а еще прежде царя и его чиновников, коих не раз еще очарует арабская вязь, своим умением превращать груду меди в чистейшее серебро, - он представил кавказскому наместнику искусно составленную смесь серебра с песком, будто руда эта находится в Хачмасских горах, в Петербурге изучили, и алхимик получил субсидию), - безотчетный, почти мистический страх, первозданная боязнь, ведь премудрость-то какая! только избранным и постичь эту вязь, заклинание какое или безмолвное общение с неземными силами, затаив дыхание, не сводишь глаз, как выводятся линии.
Что вы говорите? я не расслышал, громче!... Да, да, вы правы, Ладожский, и иные реакции вызывает эта вязь, - подозрительность: "А ну, что ты там связал-соединил неведомыми крючками-закорючками, какую крамольную мысль запрятал, дерзость какую замыслил в этой своей тайнописи! бред фанатика? козни злодея? вероломство лазутчика, выдающего турецкому султану, персидскому шаху или египетскому паше, или кому еще, секреты империи, не подлежащие разглашению?"
- Но это же по ведомству Никитича, Ладожский!
- Кто вам эту глупость сказал?! Какой Кайтмазов?
- Вы что же, своего верного помощника?...
- Ах, Кайтмазооов!
- Нет, нет, Кайтмааазов.
- Ну да, он пошутил, а вы всерьез! Мы с Никитичем, да и вы тоже, одно общее дело делаем, имперское!
Чуждые звезды на чужом небе, эта вязь! и чувство негодования: нет чтоб как у всех! У, эти армяне, грузины и татары! и горцы! страх, что уйдет-ускользнет нечто важное, рассыплется, и не соберешь уже воедино эти нанизанные на ниточку буквы-шрифты, упустишь - и не снесть тебе потом головы, а заодно и поста, и чина! сжечь? конфисковать? изъять, чтоб потом на растопку?
- Да, Фатали, - говорит Мирза Шафи, - тебе уже двадцать, и ты образован, знаешь фарси, арабский, тюркские языки, восточную поэзию и философию Востока, усвоил и русский, но это без меня, я слышал, как ты у казармы с офицером говорил, да, сам изучил, одолел, почти наизусть знаешь премудрый, с обилием темных и неясных частей и смыслов Коран. Мы с тобой говорили о суре "Скручивание", помнишь? Когда солнце будет скручено, как фитиль, и когда звезды померкнут, отлетят, и когда горы с мест своих сдвинутся, и когда девять месяцев беременные верблюдицы будут без присмотра, и когда все звери столпятся, и когда моря перельются, и когда зарытая живьем будет спрошена, за какой грех она убита, и когда тайные свитки развернутся, и когда небо будет сдернуто, и когда ад будет разожжен, и когда приблизится рай, узнает душа, что она приготовила... А дальше как? теперь ты!
И Фатали (сколько зубрил он эту суру!) продолжает:
- ...но нет, клянусь движущимися вспять, текущими и утекающими в небытие, и ночью, когда она тьма, и зарей, когда она дышит! Это - поистине слово посланника благородного, обладающего силой у властителя могучего трона, встречающего покорность; и ваш товарищ не одержимый, он ведь видел его на горизонте, и он не скупится на скрытое. И это - не речь сатаны, побиваемого камнями. Куда же вы идете? Это ведь только увещевание мирам, тем из вас, кто желает быть прямым. Но вы этого не пожелаете, если не пожелает он.
Да, есть еще во что углубляться, чтобы постичь до самого донышка, хотя это недоступно разумению смертного, - в волшебные мгновения всевышний желал ниспослать Мухаммеду свои откровения, чтоб через него росло племя правоверных; не все ясно в Коране, но жизнь впереди ясна, ибо закончились в этих краях кровопролитные сражения.
- А Шамиль?
- Да, да, пожары потушены, хотя кое-где земля еще дымится, очажок огня то здесь - затаптываешь сапогом, то там - надо спешить, чтоб каблуком, каблуком, вдавить, растоптать, в пляс, в пляс!...
А потом Мирза Шафи задал Фатали странные вопросы:
- Любил ли ты, Фатали? По глазам видно - не любил. А если не любил, то ты еще не вполне человек.