Мама все равно вздыхает.
- И зачем она тебе, сынок?
- Я же говорил. - Издавая рокот, он вворачивает чистый лист бумаги. Журналы требуют, чтоб было на машинке.
- Что за журналы? - твердеет голос отчима.
- Московские.
- Не "Новый мир", надеюсь?
- А что?
- А то, что очернители там окопались. Помои, понимаешь, льют.
- На все святое?
- Вот именно! В армии у нас сняли его с подписки. Вместе, кстати, с твоей любимой "Юностью".
- Во всяком случае, - перебивает мама, - с голоду он теперь не пропадет. Будет брать работу на дом, если что. Он же печатает вслепую.
- Разве?
- Не глядя на пальцы. Покажи отцу.
Был в жизни Александра период изобразительного искусства, когда всюду ходил с альбомчиком, изображая батальные кошмары и гитлеровцев с засученными рукавами; отчим тогда просил пейзажи: "Видик бы нарисовал - на стену бросить!" Был период музыкальной муки, когда ему не только нанимали учителей с отвратительным запахом изо рта, но и сгоряча приобрели концертный рояль, непонятно как пролезший в квартиру и с тех пор отнимающий у них полкомнаты. "Ну-ка, сыграй нам что-нибудь для души", - говорили ему, навсегда застрявшему на этюде Черни. Столько лет с тех пор прошло, и вот опять!
- За нее столько заплачено, что не знаю, как до зарплаты дотянуть... Давай!
Левым мизинцем Александр выбивает "Я".
- Последняя буква в нашем алфавите. Помнишь, как я боролась с твоим ячеством, чувство коллективизма прививала? Давай-ка дальше.
- Давай, сынок. Продемонстрируй.
Он бьет мизинцем. Я! Я! Я!
Дзынь. Конец строки.
Остальное - молчание. За спиной. Которое сгустилось так, что может разрядиться ударом по затылку.
Но мама вздыхает.
- Наверное, правильно немцы говорили про писателей: "Гадят в собственное гнездо". Идем, отец. Сказал бы хоть спасибо.
- Спасибо.
- Не за что, - говорит отчим, а мама:
- Самоутверждайся!..
5
"Паспортный" возраст решено отметить коллективным нарушением.
Среди прочих "запрещается" на задней обложке дневников, где "извлечения" из правил поведения для школьников, утвержденных Министерством образования СССР, с годами все сильнее возмущал запрет на посещение ресторанов без сопровождения. Пора, друг мой, нам приобщиться взрослых тайн, предположительно реющих под лепными сводами родительских времен
в угаре пьяном,
в дыму табачном...
Выдвигается стул, колени сминают накрахмаленную скатерть.
Тяжелое меню ложится в руку.
Они при галстуках; у Адама с янтарной заколкой. Такие же запонки на манжетах. Мазурок появляется в лыжном свитере. С мороза раскрасневшийся.
- Над кем смеетесь?
- Ты похож на любовницу Блока, - говорит Александр. Пятнадцатилетнюю.
- А мне и есть пятнадцать. Шестнадцать только в апреле. Да. Водку пить не буду.
- Cитро тебе закажем. Ты почему без галстука? Мы же договорились?
- Мамаша подняла хипёж. Решила, что к Нинке иду женихаться.
Адам кривится, как от боли:
- Не надо про мамаш.
- Лучше про Нинку, - просит Александр.
- А что про Нинку? Запретили с ней встречаться.
- Почему?
- А из низов.
- Домработница, что ли?
- Почему? Отец милицейский генерал. Соседи-суки мамаше донесли. В подъезде застукали нас. А мы просто стояли.
- В подъезде стояли трое. Он, она и у него.
- Не буду отрицать, но мы при этом просто держались за руки. Чего смеетесь? Читайте Вильяма Шекспира.