- Моя мамаша...
- Опять про мамаш! - берется за голову Адам.
- Она подруге жаловалась, я подслушал: "Чем гонять в кулак, лучше бы брюхатил домработниц". А я считаю, Чернышевский в своем трактате прав. Не дам я поцелуя без любви. Сначала любви дождусь.
- И не давай. Только не лезь в бутылку, - говорит Адам. - Из-под кефира. А также в пылесос.
- Пылесос нам домработницы сломали.
- Лучше в ванной в раковину. И смотри при этом на себя с любовью.
- Не учи ученого, Адам. Как дальше, знаешь?
- Почему нет? Рецепт небанальный. Все нужно испытать. Один раз - не порок, как говорит Вольтер.
- А что?
- А философия.
От смеха Стен откидывается.
- Четыре шницеля, ребятки? - склоняется официант.
- Три. Мне, философы, на оргию...
- Два! - говорит Мазурок. - Мне тоже. На поругание к мамаше. Но сначала тост... Адам, не водкой! Однажды по весне на крыше мы дрочили с пацанами.
- Анапест или амфибрахий?
- Амфибрахий, хотя, - отвечает Адаму Александр, - там сбой в конце...
- Такой закат был, что едва я не упал с седьмого этажа.
- Это он к чему?
- Он родом из детства, - тонко улыбается Стен.
- А потом мамаши нас застукали. И всех отпиздили поодиночке. Давайте, мужики, за коллектив!
Залпом выдувает стакан ситро, рыгает и уходит, оставив трешку под нетронутой салфеткой. Стенич добродушно замечает:
- О будущем ему не думать. Баловень судьбы... Ну что же? Двинулся и я.
- Посидим?
- Пора, мой друг. Пора!
- Тогда на посошок?
Покосившись на часы, на бедную свою "Победу", Стен дает себя уговорить...
- За "Мальчика с Лебедем"!
Выкладывает рублевую монету, одаряет сверху белозубой улыбкой и, огибая столики, уплывает в афинскую ночь.
Адам хватается за лоб:
- Ну, бестия! Обставил! Всех обошел в борьбе за это! - Берет бутылку. - Давай.
- За девочек?
- За жизнь!
Александр орудует в горчичнице миниатюрной ложечкой. Под шницеля с картошкой и жареным луком они допивают бутылку и выходят в красноватый туман вывески ресторана "Арена".
- Через год повторим?
- Всенепременно.
Натянув перчатки, Адам зачерпывает снег, и, обжимая, несет снежок в ожидании цели. Центр ушел в себя. Окна заморожены. Бульвар Дзержинского, улица Карла Маркса... Ни души. Фонари, что ли, бить? Не размениваясь на попытки опрокинуть, они проходят мимо заснеженных мусорных амфор сталинского образца. На Кирова сворачивают к школе, затемнившейся до понедельника.
На крыльце серебряной краской мерцают из-под снега анатомически переразвитые статуи - Салютующая Пионерка и Пионер, Поднявший Горн.
- Икры, как у Стена, не находишь? - говорит Адам, массируя снежок.
Врубив Пионеру по первопричине всех наших мучений, снежок разлетается.
Снова тишина. Вдруг скрип. Справа деревья школьного участка скрывают беседку. Оттуда тень, еще одна... Целая кодла "центровых". На ходу обтягивают кожей перчаток кулаки, а один, который не вышел ростом, со скрежетом вытаскивает из ножен под пальто длинный немецкий штык. Тускло просиявший желоб для стока крови приводит их в движение.
Они вылетают на улицу.
За ними центровые.
Вверх по осевой. Справа сливается с ночью гигантский параллелепипед ЦК. В фойе там свет. Охрана. Искать защиты? Инстинкт подсказывает, что спасение в ногах. За сквером огни Центральной площади. Зайцами они прыгают по газонам, ботинки пробивают наст.
Центровые жаждут крови.
Не отстают.
Лед ступеней. Ленинский. Направо под уклон. Мимо гранитных опор откоса, скрытого щитами наглядной пропаганды, мимо железных запертых ворот, мимо жилой громады, где в бельэтаже светится оранжевым торшером окно предусмотрительного Мазурка, который давно уже под теплым одеялом...
Лоб заливает пот.
Спуск к перекрестку - чистый лед. Расставив руки, они скользят на страшной скорости.
Только бы не грохнуться, только б уйти... о боги! Боги!