Почтовый ящик при этом сине-голубой.
Будто живут тут шведы.
Однако влюбленные в него соплячки на этой двери выписывали мелом: "Жид".
Безошибочно.
Ибо за ней произрастал поэт.
Он заносит руку, уже выдвинув костяшку среднего пальца, как дверь сама начинает открываться, одновременно прикрывая маму - вооруженную туристическим топориком с обрезиненной ручкой, но может, и ружьем. Из сумрака прихожей сияет зеркало подвешенной аптечки. Постояв немного, он втаскивает мертвый груз школьных учебников через порог и прямо в свою комнату за белой дверью. Засохшую тряпку, втянутую чемоданом, пинком обратно на площадку. Закрывает по-тихому. Чтобы не щелкнуть, медленно, сдерживая, отпускает замок. Английским называемый. На каком, собственно говоря, основании?
В квартире тяжелый дух субтропиков.
Из-за бамбуковой занавеси, отделяющей прихожую от комнаты родителей, доносится не столько вопрос, сколько утверждение:
- Бриться-стричься, значит, больше не будешь...
Затем тоном выше:
- Так что? Осуществил мечту?
Он разнимает мирный вьетнамский пейзаж, изображенный на нитях занавески, которая с плеском смыкается за спиной.
Совсем недавно в Третьяковской галерее он впал в ступор перед шедевром русского эротизма - "Девочкой с персиком". Здесь он обнаруживает, что жизнь продолжает разработку этой темы. Стоя у рояля в длинной ночной рубашке, взрослая девочка вынимает эти персики из дощатого ящика с кожаной ручкой. Отчим, стало быть, вернулся "из Сочей", куда впервые в жизни был отпущен в одиночестве.
- Какую мечту?
- Техасы на тебе...
- Джинсы, - поправляет он. - Американские.
- Не даром, значит, ездил...
Персики выкладываются на рояль, концертная огромность которого напоминает, что и в музыкальном отношении не оправдал он расходов и надежд.
- А папа где?
Подгнивший плод с гримасой бросается обратно в ящик:
- С каких пор он тебе папа?
- Ну, отцовская фигура, - веско произносит Александр новый термин... Где?
- Вернулась и снова укатила. На манёвры.
- Что за манёвры?
- Продался в Москве за старые портки? Что ж, доложи, Олег Пеньковский. Может, и новые получишь... Под кодовым названием "Березина".
- А если без инсинуаций?
Она хватает за горшок любимый кактус, на бирюзовой головке за время отсутствия расцвел цветок. Возносит и ба-бах с размаху об пол, где все это разлетается, хотя головку можно и спасти...
- Провалился?!!
- Нет.
- Значит, поступил?
- Нет. Не прошел по конкурсу...
- А это не одно и то же?
- Не одно.
- Почему не прошел?
- Балла не добрал.
- Почему не добрал?
- Потому что не доставили. Потому что им надо было принять другого. Потому что...
- Какого другого?
- У которого блат.
- Ах, блат?!!
Выбритость подмышки, с которой съезжают кружева, видеть ему как сыну неудобно, с болью также отмечает он неумелость жеста, которым она заносит руку с персиком. Тут же его опровегает удар. Сноп искр из левого глаза. Лопнувший персик скользит по половицам, оставляя след. В пятом классе в тот же глаз он получил антоновкой, но с возрастом трагедию сменяет фарс. Он ухмыляется - и получает удар туда, где он, увлекшись индуизмом, открыть себе и третий глаз. Для человека, утратившего над собой контроль, она бросает метко. Хотелось бы знать, кого еще в этот момент - не только в этом городе, а и во всем Союзе - в мире! - обстреливают персиками? Исполняясь чувством абсолютной уникальности, он сбрасывает слякоть с косточкой со своего высокого лба.
- Может, хватит?
- Не мог, как все! В Москву поехал! - И снова влажно-мазаным ударом по скуле. - Что людям я скажу?
- Каким это людям?
- Нашим! - Гримаса выражает, что, несмотря на подрывную его работу, она сохранила верность. - Обществу!
Развернув журнал, он делает финт навстречу и припечатывает первопубликацию к роялю, который злопамятно гудит.
- Можешь сказать, что сын - поэт.
- Ах, поэт?!! - Даже не глянув, раздирает журнал пополам. Напрягаясь, рвет по частям, швыряет в лицо ему куски:
- На! Н-на! Н-на весь город опозорил! Ну, ударь? Ударь? - толкует жест самозащиты. - Нет, ты не царь, ты раб!