[часть текста отсутствует]
…сделана планировка, и уже вскапывались цветники, но против производственного корпуса все еще валяются доски и стоит бетономешалка, которая очень мешает коммунарам. На Деля кричат:
— Когда вы уберете свою мясорубку?
Дель обещал, что уберет через четыре дня, а через пять дней говорит:
— Как же уберу мясорубку, как вы говорите, если еще фундаменты не бетонируются?..
Чем ближе подходил к концу октябрь, тем страшнее становилось — не успеем. В последние дни бросились за помощью к рабочим и служащим коммуны. Местком дал помощь на несколько дней, но этим нельзя было злоупотреблять: были срочные заказы, многое делалось и для себя. Все же педагоги, бухгалтеры, столяры, литейщики поработали с коммунарами.
В пять часов работа в мастерских и на строительстве заканчивается, но для коммунаров не наступает отдых. В коммуне все еще не устроено, не довершено, не поставлено на место. Кое-как заморивши червяка после работы, коммунары разбегаются по новым делам. Бюро и совет командиров в это время собирались каждый вечер и часто засиживались долго. И в комсомоле запарка: богатырским ростом вдруг стала расти ячейка, уже редкие коммунары не входят в комсомол. Наседает и учебный год, который мы поневоле должны начинать с опозданием. Постановление ЦК партии о школе, новые учебные планы и новые программы, новые увязки — все это нужно проработать к началу занятий. Положение в рабфаке к этому времени усложнилось чрезвычайно. У нас проектировалось пять курсовых групп, народился третий курс, который в своем учебном плане оказался запутанным до последней степени.
Наш новый завод, завод электросверлилок, является заводом машиностроительным, наш институт тоже машиностроительный — это открыло совершенно невиданные горизонты в области отношения производства и учебы. В комсомоле и в педагогическом совете мы особенно не надеялись на пресловутую увязку. До сих пор проблемы этой увязки нигде не решены и по своей сущности недалеко ушли от проблемы комплекса. Поэтому у нас решили ввести в план дополнительные предметы: технологию, электромеханику, станки, организацию производства и литейное дело. Комиссии комсомола с этими вопросами еле-еле управлялись, несмотря на большую помощь педагогов.
Рабочее напряжение после первого ужина было даже более сложным, чем на строительстве, так как здесь мы то и дело встречались со стыками: нужно идти и в комиссию, и в бюро, и в совет командиров, активу было впору разорваться.
А тут еще и новенькие. Они пропитывали коммуну все больше и больше, и штабы новых отрядов были загружены буквально до отказа.
Наши вербовочные комиссии возвратились уже давно. В разных детских домах набор был произведен почти по плану. В каждом доме были оставлены новые коммунары до нашего приказа о выезде в коммуну. Сначала мы предполагали, что будем вызывать их постепенно, чтобы не сразу разбавлять коммуну новыми элементами. Дело в том, что во многих детских домах нашим комиссиям очень не понравилось. Нашли и полное отсутствие дисциплины, и потребительские тенденции, и везде нашли плохую грамотность и слабую культуру быта. Осторожность вербовочных комиссий встретила сопротивление со стороны нашего комсомола.
Комсомольцы доказывали:
— Угробим коммуну, вот увидите, угробим. Одних обработаем, на тебе: другие приехали, начинай с этими, только и будем знать, что возиться ними. Пускай приезжают все сразу, отделаемся, и квит! приводили и еще одно дельное соображение:
— Сразу взять, сразу начнем и занятия, а то что ж? Опять будем в классах сидеть, поджидать: вот скоро приедут.
Поэтому мы с начала октября начали форсировать приезд новеньких. Почти каждый день мы отправляли куда-нибудь телеграмму с приказом о выезде, и через день-два в кабинет вваливаются гости. Оглушенные шумом строительства, чистотой и порядком внутри коммуны, самым видом раскаленного в работе нашего коллектива, они смирехонько усаживаются на стульях и вытаращенными глазами рассматривают все окружающее. Нужен опытный глаз, чтобы в каждом измятом, бледном и неподвижном лице увидеть будущего настоящего коммунара.
Правобережье присылает ребят в высоких шапках и в новых блестящих ватных пиджаках. Ситцевая в горошек рубашка, подпосоясанная свеженькой тесемкой, тоже сияет невинностью, и по всему видно, что пацан от рождения не переживал такой полноты жизни и ее новизны, как сейчас. Он неподвижно сидит на стуле в ряду таких же ошеломленных фигур и молчит.
Коммунары поминутно забегают в кабинет посмотреть на новеньких:
— Смотри, граченята какие!..
Но входит штаб отряда и уволакивает прибывших на первоначальную обработку: к доктору, в баню, в одежную кладовку. Все великолепие новых шапок, пиджаков и рубашек безжалостно сдается в кладовую, и через час новые коммунары уже сияют другим сиянием: щеки румянятся от бани, круглые головы блестят после стрижки, поясок охватывает похудевшую сразу фигуру, открытый воротник новой коммунарской спецовки создает впечатление новой человеческой культуры.
Похожай вводит их и напутствует басом:
— Это вам спецовки, а форму получите, когда вся эта буза пройдет. Да и ходить к тому времени научитесь.
Вечером в отряде штаб собирает новеньких в кружок и рассказывает им о порядке коммунарской жизни.
— Сигнал «вставать» в шесть часов. Значит, снится там тебе или не снится что, а вставай и за уборку. Дам тебе щетку, тряпку, и действуй. Да смотри, чтобы мне из-за тебя вечером не отдуваться…
— На всякое приказание, понимаешь? Начальник или командир, скажем я, — никаких разговоров, «есть» и все! А ну, покажи, умеешь ли ты салют? Ну, что ты ноги расставил, как теленок. Ты коммунар, должен быть во! Выше, выше руку нужно!.. Вот молодец!..
Новичок радуется первому успеху.
— Да, ну конечно, если какое распоряжение неправильное, можешь в общем собрании взять слово и крой, не стесняйся! Но только на общем собрании, понимаешь? В газету можешь написать. Ты пионер? Нет? Не годится! Вот я тебя познакомлю со Звягинцем, вожатым.
— Э, нет, нос так не годится. У тебя же платок!.. Так, что же ты теперь платком? Это как покойнику кадило… Руки измазал, а потом уже платок вынул…
— Стенки не подпирать, стенка, она, знаешь, не для того. У тебя, понимаешь, есть вот тут позвоночный столб называется, так ты больше на него напирай, тогда будешь молодец! А когда сходишь по лестнице, тоже не держись ни за что, ни за перила, ни за что другое…
— А как же?
— Чудак, да что ты, старик, что ли?.. Вот так просто и иди, как по ровному.
Пацан перед последним пунктом стоит пораженный и улыбается.
Из детских домов нам все-таки не пришлось набрать требуемое число.
Многие приезжали с чесоткой и стригущим лишаем. Таких мы со стесненным сердцем отправляли обратно — лечить их было некогда.
С улицы был хороший самотек с первых дней октября и усиливался с каждым днем. Уже с утра в вестибюле, завернувшись в изможденные клифты или в остатки пальто, сидят три-четыре пацана и блестят белками глаз на измазанной физиономии. Они пялятся на дневального и сначала помалкивают, а потом начинают приставать ко мне, к дежурному командиру, к каждому старшему коммунару, к Дидоренко.
Дидоренко особенно любит с нами поговорить:
— Тебя принять? Ты же убежишь завтра…
— Дядя, честное слово, буду работать и слушаться. Дядя, примите, вот увидите!..
— А ты это откуда убежал на прошлой неделе?
— Дядя, ниоткуда я не убежал, я от матки как ушел, так и жил на воле все время.
— Вот посуди, на что нам принимать таких брехунов?
— Дядя, честное слово!..
— Ну, сиди пока здесь, просохнешь немного, вечером совет командиров будет, может, и примут.
В дальнейшем новые пацаны уже и сами знали, что нужно ожидать совета командиров. Они поуютнее устраиваются в вестибюле и наполняют его тем своеобразным горячим и ржавым духом, от которого, как известно, плодятся вши и разводится сыпняк. Дневальный не пускает их дальше вестибюля, только после обеда дежурный командир придет и спросит:
— Вы как? Обедать привыкли?
Пацаны неловко улыбаются.
— Два дня ничего не ели.
— Ну, это ты, положим, врешь, а обедать все-таки пойдем.
Для них уже заведен постоянный стол, который после обеда внимательно осматривается ДЧСК, не осталась ли на нем «блондинка».
Вечером в совет командиров их вводят поодиночке.
Коммунары их видят насквозь и обычно долго не возятся.
— Это свой… В какой отряд?
— Давайте мне, что ли, — говорит Долинный.
— Забирай, сейчас же к Кольке тащи!..
Долинный поднимается с места.
— Вот твой командир, понимаешь?
— А как же… командир, знаю.
Но бывают случаи и неясные.
Посредине нашего тесного временного кабинета, заставленного неразвешанными портретами и зеркалами, вертится малорослый пацанок. Матерчатый козырек светлой кепки оторван, но у него умненькое лицо, бледное, но умытое. Он не знает, в какую сторону повернуться лицом — командиры со всех сторон, а с разных краев кабинета на него сморят явные начальники: Швед — председатель, я — тоже как будто важное лицо, а сбоку Крейцер, случайно попавший на заседание.
Швед энергично приступает к делу:
— Ну, рассказывай, откуда ты взялся.
— Откуда я взялся? — несмело переспрашивает пацан. — Я родился…
— Ну, это понятно, что родился, а дальше что было?
— Дальше? Папа и мама умерли, а я жил я дяди. Дядя меня выгнал, говорил, иди, сам проживешь… Ну… я и жил.
Остановка.
— Где же ты жил?
— Жил… у тетки, а потом тетка уехала в Ростов, а я жил в экономии… там, в экономии заработал четыре рубля, четыре рубля заработал, пошел в Харьков, хотел поступить в авторемонтную школу, так сказали — маленький…
— На улице, что ли, жил в Харькове?
— На улице жил три недели…
Пацан говорит дохлым дискантом и чисто по-русски, ни одного блатного слова.
Командиры вопрошают его наперебой:
— А что ты ел?
— А я покупал.
— Все на четыре рубля?
— На четыре рубля… я еще зарабатывал, — говорит пацан совсем шепотом.
— Как зарабатывал?
— Папиросы продавал.
— Ну, разве на этом деле много заработаешь?
— А я продавал разве коробками Я по штукам. По пять копеек штука продавал.
— Из противоположного угла кабинета:
— Где же ты брал папиросы?
Пацан поворачивается в противоположную сторону.
— Покупал.
— Почем?
— А по рублю тридцать.
Каплуновский серьезно и несмело произнесет:
— Чистый убыток входит…
Все смеются…
Швед говорит:
— Ты все это наврал… Ты, наверное, прямо от мамы.
Пацан в слезы:
— Примите, честное слово, у меня никого нет… Я жил у тетки, а тетка говорит: пойди погуляй, а я пришел, а хозяйка говорит: твоя уехала с новым мужем в Ростов..
— С каким новым мужем?
— А я не знаю…
— Это было в каком городе?
— В Таганроге…
— Ну?
— Уехала с новым мужем и больше не приедет, а ты, говорит, иди. Так я приехал в Харьков…
— С кем?
— Там мальчики ехали…
— Это они тебе такое пальто обменяли?
— Угу. Один говорит: давай твой пиджачок…
— Сколько дней был в Харькове, говори правду!..
— Вчера приехал, а тут на вокзале мальчики говорят, в коммуне этого… как его…
— Дзержинского?
— Угу… так говорят принимают, так я и пришел, тут еще один мальчик пришел… Колесников его фамилия… он там стоит.
— Ну, хорошо. Сколько двенадцать на двенадцать? Ты учился? В какой группе?
— Учился в пятой группе…
Со всех сторон один и тот же вопрос:
— А кто ж тебя учил? Где ты учился?
Но Крейцер останавливает командиров:
— Да бросьте мучители, вам не все равно!.. Пускай говорит, сколько двенадцать на двенадцать…
— Сто четыре, — улыбнулся более мажорно пацан.
— Та-а-ак. А кто такой Дзержинский?
Молчание.
— А Ворошилов кто?
— Ворошилов?.. Главный… этот… вот, как генерал…
— Главный, значит?
— Угу…
Теперь уже и Крейцер заливается хохотом, покрывая басовым восторгом смех командиров.
Пацан молчит.
— Ну что? — обращается Швед к совету.
— Принять, — говорит Крейцер.
— Голосую. Кто за?
Не успели принять этого, врывается в совет Синенький.
— Там еще один, из Одессы, приехал…
— Ну, чего ты, как угорелый… давай его сюда!..
Входит. Длиннейшая шинелишка. Заплаканные глаза.
— Рассказывай.
Начинает рассказывать быстро, видно, что заранее обдуманную речь произносит:
— Я жил в одном дворе в Одессе, где вы останавливались. Просил вот их, — показывает на меня глазами, — отец у меня пьет, безработный, и каждый день бьет и бьет. Я и приехал…
— Где взял денег на дорогу?
Сначала деньги взяты у отца. Потом выясняется, что деньги украдены у соседей.
— Для чего ты украл?
— А я раньше поехал без денег, это, как его…
— Зайцем?
— Зайцем, а меня на третьей станции высадили, так я и вернулся, а потом взял эти деньги… на дорогу.
Коммунары вспоминают, что видели этого мальчишку в Одессе, он занимался кражей арбузов с подвод… Коммунары говорят:
— Пацан балованный, а потом папа у него есть… Пускай в Одессу едет, дать денег на дорогу…
Сопин другого мнения:
— Вот, что он не беспризорный, так это что ж? Он, конечно, ночует дома, а днем, так он все равно арбузы таскает, так это разве не беспризорный? А ночью, конечно, ночует… А что? Принять. Он, конечно… и так и так. Две должности занимает…
Большинство за отправку в Одессу.
— Завтра поедешь, — говорит Швед, — дадут тебе билет…
Одессит громко ревет и срывает с себя рубашку…
— Не поеду, все равно не поеду, смотрите, как бьет… вот!.. вот!..
Кое-кто и синякам не верит.
— Да это не папаша, это кондуктор.
И вдруг горячую речь произносит Синенький, торчащий до сих пор в кабинете:
— Мы знаем, пацан этот хороший… А мы знаем, как отец его бил, и тогда все видели!.. А что он украл, так что, он не на что-нибудь, а на дорогу, как отцу он все равно не поедет. Надо принять, потому что пропал он тогда совсем!..
И таки-добился своего одессит — приняли. Крейцер махнул рукой:
— Правильно, правильно сделали, что приняли…
Наконец, и третий в сегодняшнем совете — Колесников. Этого сразу видно. Его физиономия свидетельствует о породе, слагающейся обыкновенно на Тверских, Ришельевских и улицах Руставели.
— Сколько времени на улице?
— Три года.
Колесникову уже лет шестнадцать, он держится в совете прямо и видно старается не оскандалиться.
Крейцер по неопытности задает вопрос, который в подобном случае никогда не зададут коммунары:
— Чем жил на улице?
— Чем жил? — добродушно серьезен кандидат. — Да так, как придется.
— Красть приходилось?
— Да так вообще. Разное бывало. Ну, на благобразе не без этого… Но только в редких случаях…
Командиры улыбаются, улыбается и Колесников — через одну минуту новый член пятнадцатого отряда.
А в один из вечеров две небольшие девочки, у каждой аккуратный сверсток, и сами они аккуратистки, видно. Совета командиров в этот вечер не ожидалось, а в кабинете, по обыкновению, народ.
Спрашиваю:
— Чего вам?
— Примите нас в коммуну.
— Откуда же вы?
— Из Сочи.
— Откуда?
— Из Сочи приехали.
Мы все удивлены, переспрашиваем. Действительно, приехали из Сочи.
— Как же вы приехали?
— Нас посадил начальник станции.
— А билет?
— Мы собрали пятьдесят рублей. Мы жили у людей с ребенками… А Настя и говорит: поедем, так мы и поехали…
— Пятьдесят рублей?
— Нам хозяева были должны, мы долго не брали денег, а как коммунары жили в Сочи, так мы и сказали хозяину, что поедем…
— Что за хозяева?
— Ее не пускали, а мои — хорошие, сказали «поезжайте» и даже попросили начальника станции…
— А назад как поедете? — спрашивает Камардинов.
— Не знаем.
Мы молчим, пораженные этим происшествием. А они стоят рядом и молча моргают глазами.
Пришлось трубить совет. С совете смеющееся удивление. Сопин предлагает:
— За их боевой подвиг — принять!
Так и сделали.
Но были и отказы. Вваливается в кабинет бородатый парень и сразу усаживается на стул:
— Примите в коммуну.
— А сколько вам лет?
— Семнадцать.
— В каком году родились?
— В тысяча девятьсот девятом.
— Уходите.
— Что?
— Уходите!
Других можно, а я что ж…
И уходит, цепляясь за дверь…