В пользу второй версии говорили подозрительно вялые действия милиции. Дело как-то слишком быстро стали сворачивать, даже не опросив окрестную шпану, старушек, обнаруживших тело, и продавщицу круглосуточного киоска, у которой Феликс покупал пиво. Когда журналистское расследование стало чересчур напирать, нам намекнули, что лучше этого не делать, поскольку Феликс связан с наркоманскими кругами. На него /что-то было/. Я вспомнил его рассказы о том, как его задерживали, что-то из него выбивали, но что? Я предпочитал этого не знать.
В последний раз я наводил справки о деле Феликса а райотделе милиции через два года после его убийства. Опять какое-то шушуканье, какие-то недомолвки и отведенные взгляды. И опять выясняется, что дознаватели не сделали даже того, что сделал бы любой сыщик в третьесортном детективе: не опросили возможных свидетелей.
Начальница отдела расследований заняла глухую оборону, как будто дело происходило в тридцатые годы и речь шла об убийстве Кирова.
Потом она умоляюще посмотрела на меня и спросила:
– Что, будете ругать в газете?
Нет, мы ругали их более чем достаточно, и это ни к чему не привело.
Иногда я ругал только себя, что в ту ночь мы не оказались вместе, что я не предотвратил этот удар в затылок "тупым тяжелым предметом".
А сколько таких ударов мы получали вместе и порознь за время нашей короткой дружбы?
Однажды мы чуть не погибли средь бела дня, трезвехонькие, когда прогуливались в обеденный перерыв возле редакции. Какой-то светлый
"Мерседес", идущий навстречу, неожиданно вильнул и покатился по тротуару прямо на нас. Феликс среагировал мгновенно, зайцем перемахнув через ограду газона, а я как зачарованный смотрел в фары импортной смерти.
В двух шагах от меня "Мерседес" врезался в фонарный столб и замер. С глухим грохотом осыпались оконные стекла. Водитель неподвижно сидел за рулем, уставившись перед собой, словно только что проснулся.
А Феликс уже тащил меня за рукав.
– Да ты чё, в натуре, окаменел? Прыгать надо, прыгать!
Нет, по части выживания в рискованных случаях мне было до него далеко. Честно говоря, я думал, что Феликс умрет от наркотиков.
Отведав джэфф несколько раз, я понял, что мне нечего равняться в этом деле с живучим Феликсом, гонявшим по шлангам своих вен целые ручьи химикатов. Один раз от укола у меня чуть не лопнула голова, в другой раз случился приступ несвойственной мне импотенции. Это меня образумило. Отправляясь на гулянку, я просил Феликса не брать порошок на меня, а покупал вино, чтобы не сидеть с ними пнём.
Тщетная предосторожность. Вино и наркотики суть вещи несовместные. Кайф от наркотиков – чахлый, выморочный, мазохистский.
От водки – шумный, горластый, агрессивный. После джэффа люди лежали пластом, закатив глаза под полотенцем, выключив все возможные источники шума и света, дабы извлечь как можно больше ускользающего наслаждения. Или вели бесконечные бредовые разговоры в стиле
Достоевского. От водки, напротив, они орали, ломали посуду, роняли мебель, занимались армрестлингом, кикбоксингом, цеплялись к своим томным коллегам с раблезианскими шуточками. Одним словом, они мешали друг другу как лёд и пламень. От сочетания алкоголя и маковых композиций типа "химки" (опиатов) можно было как минимум облеваться.
– Ну, подумаешь, станет тебе относительно хреново, – уговаривал меня однажды Бьорк. Я как раз постился алкоголем и не хотел составить ему компанию, а колоться почему-то любят сообща.
– А вдруг мне станет абсолютно хреново? – возражал я, вспоминая судьбу героя своей статьи "Загадка смерти Джима Моррисона". Загадка смерти Джима, насколько я понимаю, именно и заключалась в сочетании героина с виски. Так же как и загадка смерти самого Бьорка, который удавился через несколько месяцев после гибели Феликса в приступе алкогольно-наркотической депрессии.
К сожалению, джэфф и алкоголь частично нейтрализовали друг друга, но не взаимоисключали. В пьяном виде можно было без риска для жизни вкатить инъекцию джэффа и даже протрезветь от неё. А после длительных эфедриновых бдений Феликс и Бьорк нередко глушили депрессию водкой.
Так что моя хитрость, предназначенная для сохранения здоровья, иногда приводила к двойному вреду. Пока Феликс и подруги священнодействовали с растворами, ваточками и шприцами, лежали и млели в темной комнате, я сидел перед столом с закуской, лишенный даже общества магнитофона. А когда я осиливал в одиночку примерно с полбутылки, чувство самосохранения мне изменяло, образ мыслей менялся, и бес нашептывал: "Какого хрена?"
Мои ожившие друзья начинали поскрипывать, шушукаться, бегать на кухню и звякать склянками. Я молча подходил к Феликсу, он внимательно смотрел мне в глаза и с улыбкой говорил:
– Ну что, надумал?
– А, давай десяточку, – говорил я. – Ну, двенадцать.
"Десяточка" – это минимальная доза джэффа, которой мне было достаточно – десять так называемых кубов. Себе Феликс делал вдвое больше.
Однажды в машине, по пути к цыганам, Феликс рассказал мне анекдот. Винни-Пух полез на дерево за мёдом, на него налетели пчёлы, он грохнулся на землю, отбил себе все внутренности, лежит, кряхтит… Пятачок спрашивает:
– Винни, Винни, тебе плохо?
А Винни-Пух отвечает:
– Мне плохо? Да мне пиздец.
Сначала мы смеялись до упаду – уж больно уместным оказался анекдот. А потом всю дорогу Феликс, как заезженная пластинка, повторял одно и то же:
– Мне плохо? Да мне…
Наконец я утомился и попросил его замолчать.
– А чё? – удивился он.
– Накаркаешь.
Так и вышло.
– Вынимай, быстрее, мне плохо, – пролепетал Феликс и стал валиться к стене. Он лежал на боку с прикрытыми глазами, весь серый, изо рта на пол натекала лужица слюны, а мы не знали, что делать: то ли выкидывать шприцы и наводить порядок в квартире, то ли вызывать
"скорую". Как ни прибирайся, опытные экс-коллеги Феликса мигом раскусят, что здесь происходит, и тогда… И я, и Бьорк, и наши подружки не признавались друг другу, хотя и думали, очевидно, об одном. /У нас оставалось. /Если мы вызовем "скорую", то лишимся оставшегося яда – и дело не в здоровье друга. Уж лучше бы Феликс каким-то образом сам пришёл в себя.
Никогда я не думал, что могу поддаться волчьему закону наркоманов, по которому за зельем не существует ни друзей, ни детей, ни родственников. И что он сработает именно на Феликсе.
"Давай же, – говорил я себе. – Бросайся на помощь, разрывай на клочья последнюю рубаху, лови машину, вытаскивай из постели спящего доктора, делись собственной кровью…"
Вместо этого я прикладывал ко лбу Феликса мокрое полотенце и твердил:
– Давай, давай, говори, не молчи, говори что-нибудь.
Он и сказал глухо, замогильно:
– Вызывайте "скорую".
Потом вдруг поднялся, словно гальванизированный покойник, и застыл на мгновение в каком-то промежуточном состоянии.
– Вызывать? – переспросил я с надеждой.
– Не надо, – ответил Феликс, перелег на диван и накрыл себе лоб мокрым полотенцем. У него был измученный вид человека, которому всего лишь очень плохо. Относительно, а не абсолютно.
На следующий день мы с Феликсом пошли отмокать в баню. Мы парились и прыгали в холодный бассейн до одури, чтобы выгнать из себя весь яд до последней молекулы, а потом вышли на улицу и я ослеп. Перед глазами плыли красные пятна, и я совсем ничего не видел. Феликс вел меня домой за руку, и я всю дорогу твердил про себя, что завяжу, если зрение восстановится. К утру красные и черные пятна перед глазами стали постепенно исчезать. Это было сильное впечатление.
В одном из последних номеров "Аспекта" я напечатал объявление о том, что у меня пропала собака, американский коккер-спаниэль рыжего цвета с белым пятном на лбу. И тут я убедился, что, несмотря на упадок, наша газета ещё пользуется вниманием. Мне позвонили в тот же вечер. Сиплый мужик заплетающимся языком поинтересовался, какое, к примеру, будет вознаграждение.