— …Многие пытались и все без толку. А я всем ходокам нос утерла. Сделала то, что никому не удавалось. А кто я? Старая, немощная вдова и к тому же еще неграмотная.
— Неужто, Умм Салем, ты самого министра видела? Как же тебе это удалось?
И Инсаф в который уже раз рассказывала, как была в Каире на приеме у министра. Она охотно рассказывала об этом каждому, кого встречала. Даже сама искала, кого бы еще оповестить. Первым был, конечно, Абдель-Азим. Ведь ему было особенно важно все знать. Он как никто другой может оценить по достоинству то, что проделала Умм Салем. Нет нужды ему рассказывать все подробности ее каирских приключений: он бывал там и хорошо знает дорогу в министерство. Да и тамошние порядки ему тоже хорошо известны. Кое-какие детали в рассказе она согласна была пропустить. Встретив Абдель-Азима, Умм Салем сразу начала с главного.
— Представляешь, — сказала она, хлопнув Абдель-Азима по плечу, — они и со мной хотели проделать такой же номер, что с тобой. Напишите, говорят, жалобу, подайте ее министру, оставьте свой адрес и ждите ответа…
— А каирский адрес, где ты остановилась, они у тебя не спрашивали? — с усмешкой спросил Абдель-Азим. — Не сказали тебе еще: «Мадам, оставьте также ваш номер телефона»?
Инсаф расхохоталась звонко и заразительно, как смеялась в те годы, когда слыла первой красавицей в деревне. Тогда, лет двадцать назад, по ней вздыхали и сохли многие парни…
— Да ладно тебе, — сказала она, опять хлопнув Абдель-Азима по руке. — Мне, братец, было не до смеха. И то, что я провернула, не под силу никакой мадам и никакому мусье. Ведь тебе там сделали от ворот поворот и ты приехал с пустыми руками. А я перехитрила их. «Ладно, — говорю, — ну а министр тут сидит? На него можно хоть одним глазком посмотреть?» — «Но его сейчас нет», — говорят мне. А я не поверила. Спросила у одного, у второго, у третьего. Поговорила с уборщицей, хозяином кофейни, со слугой, с привратником и даже с часовым. От них узнала, что он был недавно, но ушел на заседание в совет министров. Я тогда стала расспрашивать, где этот самый совет министров. Мне объяснили. Ну, я и отправилась туда. Прихожу, а меня не пускают. Солдаты, что у входа стоят, спросили у меня пропуск. Иначе, говорят, пройти нельзя. Делать нечего — пришлось вернуться обратно в министерство. Решила — дождусь министра тут, у входа. Рано или поздно должен же он в свое министерство вернуться. Притаилась, как лиса, у дверей и жду. А спрятаться там особенно некуда. Сижу прямо на солнцепеке. Жду час, жду два, полдень уже. Вижу, по коридорам народ забегал, засуетился. Ну, думаю, министр должен подъехать. У сторожа узнала на крайний случай, где его машина останавливается. Он, да благословит его аллах, показал мне: «Вот тут, прямо у дверей». И в самом деле именно к этому месту подкатила машина. Выходит из нее мужчина. Высокий такой, широкоплечий и смуглый, ну точно как наши деревенские мужики. Только выглядит он солидно и походка, конечно, у него другая. Шагает с таким достоинством…
— Достоинство… достоинство… Заладила… можно подумать, у нас нет достоинства! — перебил ее Абдель-Азим. — Ну, давай дальше… Только ты не тараторь и не мели всякую ерунду. Говори главное!
— Вот я и говорю. Да ты не перебивай. Только министр вышел из машины, а я тут как тут. Так, мол, и так, говорю. Я из такой-то деревни, зовут меня Инсаф Умм Салем. Пришла, чтобы пожаловаться на тех, кто проводит у нас в деревне аграрную реформу и кооперацию. А еще, говорю, хочу пожаловаться на сеида Ризка. До каких пор, ваша милость господин министр, мы должны терпеть его гнет и переносить измывательства над собой? В какое время мы живем? Мало мы, что ли, на своем веку терпели всяких унижений и страданий? И тут я, Абдель-Азим, сама не знаю, как это получилось, не выдержала и заплакала. Говорю, а у самой слезы так градом и катятся. Ничего не могу с собой поделать. Слезы меня душат, прямо слова не могу произнести. Стою перед ним и плачу…
— У тебя всегда глаза были на мокром месте, — заметил Абдель-Азим. — Уж я-то знаю. Это твое главное оружие: чуть что — в слезы.
— …а министр, видно, растерялся, начал меня успокаивать. «Не волнуйтесь, — говорит, — ситт[14]. Успокойтесь, ситт». Веришь, сам министр назвал меня «ситт». И несколько раз это повторил. Потом подозвал к себе господина, который был с ним, и говорит ему этак строго-престрого: «Разберитесь во всем как следует. И не откладывайте в долгий ящик. Немедленно разберитесь. А виновные, все, на кого жалуется эта женщина, должны понести наказание, если они нарушают закон!»
— Неужто так и сказал? — воскликнул Абдель-Азим. — Ай да Инсаф, молодчина! Вот тебе и сорока-белобока!
— Сам министр называл меня «ситт Инсаф», а ты — Инсаф, да еще и сорокой обзываешь. Какая ни сорока, а яичко сумела снести — хоть и далеко летала…
Инсаф, довольная своей шуткой, опять засмеялась было, но тут же стала серьезной.
— Министр так и сказал мне: «Успокойтесь, ситт Инсаф, все виновные получат свое». А еще добавил: «Возвращайтесь, ситт Инсаф, в свою деревню и никого не бойтесь. А если что не так, приезжайте снова сюда; не сможете — напишите письмо, достаточно марки на один кырш, и отправьте прямо на мое имя. Мы никому не позволим обижать, тем более угнетать феллахов. Вы правы, ситт Инсаф, сейчас не те времена. Правительство на вашей стороне. В нем по меньшей мере три министра занимаются непосредственно делами феллахов».
Инсаф подробно поведала Абдель-Азиму, как потом ее провели в большой кабинет, усадили в мягкое кресло и даже угостили сладким лимонадом со льдом. Такого она никогда еще в своей жизни не пила. Ей и обыкновенной воды со льдом не приходилось пробовать, а с лимоном, да еще и с сахаром — тем более. Какой-то начальник попросил подробно изложить суть ее жалобы. Он предупредил ее, что вещи, которые она рассказала министру, имеют важное значение, поэтому она должна сообщить все как есть. И если изложенные ею факты подтвердятся, министр строго накажет всех нарушителей закона. А если не подтвердятся и выяснится, что она все это придумала, то ей самой не избежать заслуженной кары.
Она рассказала все, ничего не скрывая. Начальник внимательно ее слушал, то и дело что-то записывая на листке бумаги. Он исписал один лист, другой, третий. А Инсаф все говорила и говорила. Как уполномоченный по проведению аграрной реформы вынудил феллахов подписать задним числом акты об аренде Ризком их земли. Как силой заставил подписать этот документ и ее сына. Как Ризк завладел их двумя федданами плодородной земли. Как взамен хорошей земли им выделили каменистый участок, который вообще невозможно обработать. Как Ризк пытался заставить ее сына называть себя «беем», а когда тот отказался, привязал его веревкой к пальме и избил кнутом… Начальник, который все записывал, услышав эту страшную историю, даже ручку отложил в сторону и стал говорить умные слова о недопустимости насилия, о необходимости уважать человеческое достоинство и права человека, о свободе личности, о социализме, о прогрессе и еще о каких-то важных вещах. При этом он употреблял столько ученых слов, очень многое Инсаф слышала впервые и потому не поняла — сейчас она честно в этом призналась. Инсаф не умолчала и о том, что инспектор по делам кооператива тоже занимается махинациями. Он заставляет крестьян платить за аренду сельскохозяйственных машин, которыми они не пользовались, и в то же время позволяет Ризку брать эти машины бесплатно. Когда Инсаф это рассказывала, начальник почему-то перестал записывать и посоветовал ей вообще не упоминать про инспектора. У Инсаф даже возникло подозрение — не приходится ли их инспектор родственником этому начальнику в Каире. Когда она поинтересовалась, почему она должна молчать о проделках инспектора, начальник заявил ей, что-де она сама не является членом кооператива и поэтому не может разбираться в его делах. Тем более что лично ее, Инсаф, инспектор не обманывал и не обкрадывал. К тому же, если она будет жаловаться сразу на двоих — и на уполномоченного по аграрной реформе, и на инспектора по делам кооператива, — это может показаться кое-кому несколько странным и вызвать подозрение.
— И инспектора, и уполномоченные имеются во всех деревнях Египта, — разъяснил ей начальник, — и везде они делают полезное дело. Не может же так быть, что в одной деревне вдруг сразу оказалось два плохих представителя правительства, которые обманывают феллахов и не выполняют своих служебных обязанностей.
— Значит, нашей деревне не повезло, — возразила ему Инсаф.
— Нет, нет, ситт Инсаф, этому трудно поверить. Такие обвинения могут только бросить тень на вашу деревню, будто живут там одни смутьяны, всем-то они недовольны и поэтому жалуются на представителей власти.
— Но ведь я рассказываю вам все как есть…
— Послушайте моего совета, ситт Инсаф! Заверяю вас — я не знаю ни вашего инспектора, ни вашего уполномоченного. Не думайте, что я питаю к одному из них какое-то пристрастие или хочу взять его под защиту. Я вовсе не ставлю под сомнение и правоту ваших слов. Аллах свидетель, ситт Инсаф, я вам даю совет ради пользы дела. Не надо замахиваться сразу на обоих представителей властей. Ваши обвинения против инспектора основываются только на подозрениях. У вас нет точных и проверенных фактов. А без них эти обвинения кажутся несерьезными и надуманными. Поэтому мой вам совет — лучше их вообще не упоминать в официальной жалобе. Я просто напишу, что получены также сигналы о недобросовестной деятельности инспектора по делам кооператива. Этого будет вполне достаточно. Мы, не поднимая шума, установим за ним строгий контроль, о котором он даже не будет подозревать. Только вы должны нам в этом помочь. Не надо трезвонить, кричать и жаловаться. Вы лично внимательно за ним наблюдайте и, если вам в его действиях что-то покажется подозрительным, немедленно сообщите нам. Напишите письмо и отправьте в Каир. Это будет стоить вам, как сказал господин министр, всего один кырш. Ничего другого от вас не требуется. Наблюдать, собирать факты и сообщать их нам. Но факты должны быть правдивыми и хорошо проверенными. В противном случае вы, сами того не желая, причините вред нашему государству. Ибо, сигнализируя о непроверенных фактах, вы дискредитируете инспектора. А это равносильно распространению злостных слухов о нашем кооперативном движении, что в свою очередь, да будет вам известно, является преступлением, достойным строгого наказания. Изложенные вами факты о злоупотреблениях инспектора по делам аграрной реформы немедленно будут нами проверены и расследованы. Смею вас заверить, ситт Инсаф, что раньше, чем вы возвратитесь в деревню, туда прибудет человек, который все выяснит и примет необходимые меры. Не беспокойтесь, зло будет наказано. Теперь остается только выяснить эту непонятную историю с вашим собранием. Что это за человек, который закрыл ваше собрание и еще угрожал вам? Нам о нем ничего не известно. Одно лишь могу сказать: мы к вам никого не посылали. И вообще я сомневаюсь, что он был к вам кем-то специально послан. Однако я советовал бы вам быть осторожными, внимательно присмотреться к нему и не принимать поспешных решений. Со своей стороны я тоже приму кое-какие меры и постараюсь выяснить, кто этот человек. Все, что вы мне сообщили о нем, я немедленно доложу соответствующим органам. Надеюсь, вы удовлетворены, ситт Инсаф? Что ж, в таком случае до следующей встречи!..
На этом, собственно говоря, и закончились ее переговоры в министерстве. Она добросовестно и подробно, как могла, изложила свою беседу и с министром, и с тем начальником, который ее принял. При этом она несколько раз упомянула, как с ней любезно разговаривали, особенно этот начальник. Инсаф так его хвалила и с такими подробностями описывала его внешность, что Абдель-Максуд, который слушал ее вместе с Абдель-Азимом, не удержался от шутливого замечания:
— Уж не влюбилась ли ты, часом, в него, ситт Инсаф? Смотри, потеряешь голову, будешь ездить все время в Каир!..
— Не бойся за мою голову, устаз. Она у меня крепко держится на плечах. Да и к тому же я ведь не вольная птица. Я хоть и ситт Инсаф, да не чета тем бездельницам, которые слоняются по улицам Каира… А если бы даже и захотела отдать свое сердце тому начальнику, все равно не решилась бы; за что, спрашивается, он заставляет нас писать жалобы, отправлять их в Каир и еще платить за это кырш?!
— Ну что тебе дался этот кырш, глупая ты женщина? — пристыдил ее Абдель-Азим. — Ты уж лучше помалкивай о нем, а то подумают, что ты и впрямь жадная.
Инсаф только отмахнулась от него. Сделав, так сказать, официальный отчет о визите в министерство, она хотела поделиться своими впечатлениями о Каире. Ведь впервые в жизни она оказалась в сутолоке каирских улиц. Ее буквально потрясли многоэтажные дома. И как только люди там живут? Подумать только, есть дома выше, чем минарет их мечети святой девы Зейнаб, а попадаются еще такие, с которыми не сравнится даже минарет мечети султана Ханафи, что у них в уездном городе. А магазинов сколько, лавок! И чего только не увидишь там в витринах и на прилавках!.. Автомобилей на улицах — тьма-тьмущая. Из-за них не перейти улицу — крутишь головой то в одну сторону, то в другую. От одного этого так голова закружилась, что она чуть было не упала посреди улицы. Народу везде — не протолкнешься. Все разнаряженные, расфуфыренные. У женщин платья короткие, выше колен. Лица у всех белые, напудренные, глаза подведены, губы накрашены. От мужчин и то духами разит. И говорят на самых непонятных языках. Даже арабская речь какая-то странная, не сразу поймешь, что к чему. А то остановилась вдруг машина, и вышли из нее вроде бы девицы — поглазеть на витрину. Та, что была за рулем, довольно пожилая, не моложе Инсаф. Да и подруги ее, когда Инсаф присмотрелась, оказались почти ее ровесницы. Только что одеты, как девицы. Одна даже в брюках — со смеху можно умереть! Автомобиль широкий, длинный, весь блестит, такого она и в уездном городе не видела. Стоит тысяч пять фунтов, никак не меньше! Специально поинтересовалась. Ей хозяйка машины сказала. А когда они между собой заговорили, Инсаф, как ни прислушивалась, ничего не поняла. Спросила, арабки ли они. «Девицы» пожали плечами и громко расхохотались. Инсаф в долгу не осталась — тоже засмеялась им в лицо. Так и смеялись — они над ней, а она над ними. Даже рассказывая это, Инсаф не могла удержаться от смеха. Но куда больше удивила ее дама, которая гуляла по улице с собачкой. Сама подстрижена коротко, совсем мальчишка, а собака — заросшая, мохнатая, и хвост пушистый, как у лисы. Идет, бесстыдница, по улице в ночной сорочке и стреляет глазами по сторонам. А собаку тянет за собой на веревочке, как теленка. Собака остановится — дамочка тоже и давай гладить ее по шерсти вдоль хребта, называя как-то не по-нашему. Инсаф подумала было, что это иностранка — их в Каире много, — но выяснилось, что она чистокровная египтянка. А вот собачка, оказывается, французской породы и очень дорогая.
— Интересно, сколько может стоить такая собака? — вдруг спросила Инсаф у Абдель-Максуда.
— Да думаю, Умм Салем, не меньше пятидесяти фунтов, если она редкой породы. Кроме того, нужны немалые деньги, чтобы прокормить ее.
Инсаф, хлопнув себя по бедрам, даже присела от изумления:
— Пятьдесят фунтов? И как только муж этой дамочки не разорится?
— Наверное, он богат. В Каире таких много.
— Где же они достают столько денег? — поинтересовалась Инсаф. — Неужели им так много платят на службе, что они и редких собачек содержат, и заграничные автомобили покупают? Землю вроде у помещиков отняли, роздали крестьянам. Пашей и эмиров больше нет. У богачей тоже доходы поурезали. Растолкуй тогда, Абдель-Максуд, откуда же берутся такие люди?
— Что делать, Умм Салем. Таких людей еще хватает. Но ничего… подожди — скоро и с этим покончим. Наш президент поставил цель покончить с неравенством. И это не просто слова — многое уже делается. Прежней знати почти не осталось. Ее привилегии отменены, лишние деньги — отобраны. Но вот беда — вместо прежних богачей стали теперь появляться новые. Образовалось нечто вроде касты. Обычные люди, такие, как мы с тобой. Но так уж случилось — волею судьбы заняли они тепленькие местечки, где можно мало работать и очень много получать. Сколотили себе приличное состояние и живут припеваючи. Только и их царство, Умм Салем, не вечно!
— Как это получается, Абдель-Максуд-эфенди? — включился в разговор Салем. — Вот ты говорил, что доход человека не должен превышать его потребностей и истинный мусульманин обязан отдать излишек другим, чтобы улучшить жизнь своего народа. Почему же эти люди не поступают так? Разве они не мусульмане?
— Обожди, Салем, наберись терпения! Всему свой черед…
— Как же можно терпеть, устаз, если собачкам этих новых богачей в городе живется лучше, чем феллахам в деревне? Они пьют чистую воду, едят мясо и пшеничный хлеб, спят в квартирах на ковриках или на деревянном полу. А мы? Пьем вонючую, грязную воду, грызем кукурузу и спим на глиняном полу. Вот и разберись тут, устаз, кто лучше живет — собака или я, молодой парень? И я должен с этим мириться?
— Тебе никто этого не говорит! Ты что, речей президента не слушаешь?
— Я-то их слушаю. Речей много сейчас хороших произносится. Но слушают ли их новые богачи? Они плюют на все призывы и знай живут в свое удовольствие. Что им закон, зачем им конституция? Объясни мне, устаз, по какому это закону одни могут тратить сотни фунтов в месяц, жить, ни в чем себе не отказывая, а другие должны гнуть спину на поле с утра до вечера и есть одни кукурузные лепешки, а если и пробуют мясо, то раз в неделю?
— Послушай, Салем, а много ли ты едал мяса по большим праздникам да в день святого Масуда? А кукурузная лепешка доставалась далеко не каждому. Ты забыл это?
— Нет, устаз, не забыл. Теперь, слава аллаху, времена изменились, да и мы не те, что были раньше. Но это же не то, о чем мы мечтали. Мы хотим жить лучше. Так, как в городе. Мы стремимся к такой жизни, которую призывает нас строить президент. А тех, кто становится нам поперек, мешает нам, — таких надо убрать с дороги. Вы ведь сами, устаз, так думаете. Что же вы от меня требуете, чтобы я терпел и выжидал? Мы все вместе будем ждать, а Ризк тем временем поодиночке будет нас привязывать к пальме и учить кнутом? Мы будем ждать, а Ризк будет есть мед и уплетать за обе щеки жареное мясо? Не верите, устаз, посмотрите, что они едят, птичьего молока у них только нет. А у нас? Все те же кукурузные лепешки. А ведь мы живем в одной деревне! Его тоже называют тружеником деревни. Но какой же он труженик? Самый обыкновенный эксплуататор! Вор! Отобрал у меня землю. Обкрадывает нас, чтобы самому есть мед и мясо. Но и этого ему мало. И он небось хочет накопить еще деньги да завести породистых собак по пятьдесят фунтов и купить заграничную машину за пять тысяч фунтов!..
— Эх, Салем, Салем, все-то ты свалил в одну кучу! А в главном не сумел разобраться до конца… Задумывался ли ты когда-нибудь, что твой сын может занять в нашем обществе более высокое положение, чем сын того, кто держит сейчас породистых собак и разъезжает на шикарных автомобилях? Даже ты, если бы начал вовремя учиться, мог бы утереть нос их сынкам, потому что не их, а тебя приняли бы в университет в первую очередь. Получив образование, ты имел бы больший вес в стране, чем те, у кого сейчас много денег. Потому что в наше время образование и знания играют большую роль, чем деньги. Именно с развитием просвещения и науки связано будущее нашего общества и лично твое. Но нам предстоит вместе с тем преодолеть еще длинный путь, чтобы полностью уничтожить неравенство, чтобы добиться такого положения, когда каждый человек смог бы получить по своим потребностям. Вот поэтому я тебе, парень, и советую — не торопись, вооружись терпением, накапливай знания, приобретай опыт. Это вовсе не значит, что ты должен сидеть сложа руки и мириться с беззаконием, насилием и произволом. Но действовать надо осмотрительно и осторожно. Не болтать лишнего. Особенно сейчас. Вот хоть бы с этим типом из Каира — явно надо быть поосторожней, а то упечет он тебя, чего доброго, за решетку, и доказывай тогда, что ты не верблюд! К нему надо присмотреться как следует, прежде чем бросаться в бой.
Я тебе даю советы, Салем, и было бы неплохо, если бы ты к ним прислушался. И вовсе не потому, что меня кое-кто по старой привычке называет «эфенди» или «беем», и даже не потому, что я твой бывший учитель. Я даю тебе эти советы по праву более опытного человека, который повидал и испытал в жизни гораздо больше, чем ты и твои ровесники, родившиеся или выросшие уже после революции. Попроси, пусть расскажет тебе мать, как мы жили совсем недавно, всего несколько лет назад. Вы, возможно, и слышали об этом, но испытать на себе вам не довелось. А есть вещи, которые вы не в состоянии понять и до конца осмыслить. Твой отец умер за два года до революции, тебе тогда еще и двух не было. Спроси у матери, сколько раз он за свою жизнь ел мясо. Очень немного, по праздникам — и то не всегда. А ведь он был одним из самых работящих и толковых феллахов — на все руки мастер. И несмотря на это, он годами не мог найти себе работы. Про все его мытарства тебе мать лучше может рассказать. Незадолго до смерти он работал в поместье Ризка — огородником и садовником. Когда он заболел, ему не на что было позвать врача. Так промучился, бедняга, около недели да и скончался. Мать твоя, убитая горем, чуть было не сошла с ума. Плакала, билась головой о землю, рвала на себе волосы, потом выкрасила лицо черной краской и, чтобы не попадаться людям на глаза, вообще куда-то скрылась. Но она была не одна — на руках у нее остался ты, годовалое дитя. Тебя нужно было чем-то кормить, и она снова вернулась в деревню. Так и стала она вдовой. А было ей всего двадцать лет. Женщина в расцвете сил и красоты. Многие мужчины предлагали ей свою руку, но получали отказ. Она дала клятву, что будет жить только для тебя. Ей приходилось очень трудно. Она постоянно недоедала, а то и вовсе голодала. Чтобы не умереть с голоду, нанялась она работать в дом омды. Когда после революции начали распределять землю среди самых бедных феллахов, мать сумела добиться, чтобы и тебе, будущему феллаху, выделили небольшой участок — два феддана. А было тогда этому феллаху всего четыре года. Полуголодный, в лохмотьях бегал ты по пятам за своей матерью, тогда красивой, молодой, но уже начавшей сгибаться под тяжестью постоянных забот и хлопот о куске хлеба насущного. С помощью добрых людей сумела она засеять свой участок и собрать с него первый урожай. В вашем доме появился наконец свой хлеб. И Инсаф немножко распрямилась. Стало жить полегче. Мать бросила работу в доме омды, трудилась только на своем участке. Потом и ты начал ей помогать. Урожай вы собирали неплохой: достался вам больно хороший участок. Два феддана, но каких! Посади оглоблю — дерево вырастет. Все завидовали вам — мало у кого была такая земля. Позарился на нее и Ризк. С помощью уполномоченного он тебя, глупца несмышленыша, и обвел вокруг пальца. Тебе показалась выгодной предложенная ими сделка, и ты согласился поменять свои два феддана плодородной земли на два феддана солончака. А вышло что? Сколько ты ни трудился, сколько ни поливал землю потом, так ничего и не собрал. А кто виноват? Ты сам. Доверился Ризку. Провели тебя, как говорят, на мякине…
Ты вот не доволен тем, что в Каире кто-то живет лучше, чем ты. Но я хочу тебе напомнить, что и ты живешь сейчас лучше, чем раньше. Хотя, понятное дело, деревне еще далеко до города. А не кажется ли тебе, что в этом в значительной степени виноваты вы сами? Такие простаки, вроде тебя, не раскинув умом, порой подписывают все, что им подсунут бывшие беи, покорно смиряются с обманом и несправедливостью… Как ты мог довериться человеку, коварство которого всем хорошо известно? Оказался в дураках, а теперь размахиваешь в воздухе кулаками. Ишь, возмущаешься, что по каирским улицам гуляют дамы с собачками, разъезжают в шикарных автомобилях. А тебя самого скрутили, как барана, и выпороли. Спрашивается, кто виноват? Да ты сам! Нечего было голову совать в волчью пасть! Так измываться над феллахом у нас здесь и в старые времена не позволяли. Спроси любого, хотя бы Абдель-Азима. Когда Абдель-Азим был в твоем возрасте, он не только возмущался, не только кричал «Долой колониализм!», но и боролся против насилия, дрался с оружием в руках. В этом главная разница между тобой и Абдель-Азимом. Свободу для вас завоевали ваши отцы и старшие братья. Они избавили вас и от английских колонизаторов, и от египетских феодалов. А вы должны уметь пользоваться этой свободой, должны уметь защищать завоевания революции. Борьба продолжается. Правда, враг уже не тот. Теперь на вашей стороне и закон, и правительство. Вы всегда можете рассчитывать на их поддержку и помощь. И все-таки вы позволяете себя одурачивать, сами подставляете спину кнуту, чуть не добровольно ложитесь под розги, а потом хнычете, что вас обижают и унижают. Откуда у вас эта покорность? Ваши отцы и матери были более стойкими, чем вы — дети революции. Раньше правительство было игрушкой в руках феодалов. Но и тогда эмир не решался поднять руку на Абдель-Азима, тем более отстегать его кнутом. А знаешь ли ты, что одного его слова было достаточно, чтобы феллаха бросить в тюрьму, сослать на каторгу. И все-таки люди умели за себя постоять…
Этот разговор происходил около дома Абдель-Максуда. Абдель-Азим и я сидели на скамейке, а Салем, поджав под себя ноги, — прямо на земле. Пристыженный справедливыми словами учителя, он все ниже и ниже опускал голову и не решался поднять глаза ни на стоявшую рядом с ним мать, ни на нас, строгих, но доброжелательных судей.
— Твоя мать, Салем, говорила о достоинстве. А знаешь ли ты, что это значит? Вот скажи, к примеру, чего ты уселся перед нами на земле, как какой-то каторжник? Разве нет места на скамейке, рядом с нами? Чего голову-то опустил? Ты что, на суде? А ну встань! Не вешай нос, парень! Смотри смело вперед. Мы ведь теперь граждане свободной страны!
— Правильно, правильно говорит Абдель-Азим, — поддержала Инсаф. — Чего ты сидишь, сынок, на земле? Садись рядом с мужчинами. Не бойся, они тебя не укусят.
Салем медленно поднялся. Метнув недовольный взгляд в сторону матери, как бы упрекая ее за то, что и она обвиняет его в трусости, он посмотрел исподлобья на нас и вдруг, словно солдат, готовый ринуться в бой, торжественно произнес:
— Ладно, я вам докажу, что не трус! Клянусь, я отомщу Ризку. Привяжу его к пальме и изобью, но не кнутом, а палкой, которой гоняют ослов! Вот тогда посмотрим, что вы скажете…
Все рассмеялись.
— Зачем же так? — попытался остудить его пыл Абдель-Максуд. — Этим ты много не достигнешь. Бить Ризка вовсе не обязательно. Важнее заставить его вернуть людям то, что он отобрал у них обманным путем, неплохо было бы заодно с ним наказать и уполномоченного!
— Э-э, пустое дело! — вскипел Абдель-Азим. — Скорее шайтан тебе что-нибудь вернет, чем Ризк! Не тот это человек. Он лучше подавится, чем поделится своим добром. Ишь, чего захотел, чтобы Ризк сам отдал награбленное! Как же, держи карманы шире! Гнать его надо в три шеи! Коленкой под зад — и пусть катится отсюда к самому шайтану! Весь вопрос, как это сделать. А тут еще как назло этот хлыщ из Каира отирается. И зачем он сюда прикатил? А мы тоже хороши — даже имени его не узнали. Поверили на слово: представитель правительства, представитель правительства! Разве представители так себя ведут?
— А вы встречались с ним? — спросила Инсаф.
Абдель-Максуд и Абдель-Азим промолчали. Зато Салем произнес целую речь:
— Вот что удивительно, о нем никто ничего не знает, хотя торчит он здесь уже целых два дня. Отдает какие-то приказания Тауфику, как заместителю омды. Требовал у шейха, чтобы Тафида ему прислуживала. Да только ничего из этого не вышло. Шейх наотрез отказался. Он даже мне не разрешает видеться с Тафидой, где уже там послать ее прислуживать какому-то заезжему холостяку без роду, без племени. Кто вообще знает, что это за птица! И если бы шейх вдруг согласился, Тафида все равно не пошла бы к нему, не на ту напали, гордости у нее хоть отбавляй.
— И мне в Каире сказали, что это подозрительный человек, за ним надо присматривать, — вспомнила Инсаф.
Нельзя сказать, что в отсутствие Инсаф к нему не присматривались. Правда, узнать о нем многого не удалось. Но кое-что Абдель-Максуд и Абдель-Азим все-таки выяснили.
После собрания они, естественно, к нему не пошли. Незнакомец большую часть времени проводил с Тауфиком Хасанейном. Пытался он наладить контакт и с шейхом Талбой. Но после того как шейх отказался прислать свою дочь прислуживать ему, тот оскорбил старика и перестал его замечать.
Но в доме Ризка приезжего встретили очень радушно. Во всяком случае, для хозяйки дома он не был незнакомцем. Тафида слышала, как жена Ризка назвала его Исмаилом, а он, обращаясь к ней, говорил какое-то непонятное слово вроде «таит». Шейх Талба думал было, что Тафида не расслышала или перепутала что-нибудь. Что за слово? Что бы оно могло означать? Потом и он сам услышал это слово. Тогда он и спросил у жены Ризка, почему приезжий молодой человек называет ее таким странным именем. Та рассмеялась и объяснила, что «таит» — это французское слово, которое означает тетя. А называет он ее так, потому что в самом деле приходится ей племянником. Это сын ее родного брата, который живет в Каире. И тут она проговорилась, что Исмаил приехал в деревню по просьбе Ризка, чтобы навести к его возвращению «необходимый порядок». Но когда шейх Талба поинтересовался, какую должность занимает в Каире ее племянник, жена Ризка резко его отчитала:
— Никогда, почтенный шейх, не старайтесь узнать слишком много, это может только вам повредить. И вообще, я просила бы вас держать язык за зубами и никому не говорить о том, что он мой племянник. Так будет лучше и для вас.
— Что ж, если надо, я ничего… Затем, приветливо улыбнувшись гостю, со смиренным видом добавил: — Да благословит вас аллах, сеид Исмаил, и да сопутствует вам всегда удача. Готов за вас молиться и упомяну даже ваше имя в молитве…
— Этого еще не хватало! — испугался вдруг Исмаил. — Лучше будет, почтенный шейх, если вы оставите в покое мое имя и не будете его упоминать ни в мечети, ни на улице. И о моем родстве с госпожой Ризк тоже никому не скажете. Пусть для всех я буду просто представитель правительства. Обещайте мне, шейх, что вы сумеете сохранить эту тайну. Это в интересах нашего общего дела.
Ситт (араб.) — госпожа.