Будильник я заводить не стала и на следующее утро проснулась очень поздно. Проснувшись, позвонила на работу, сказала, что плохо себя чувствую и не приду. Наполнила ванну горячей водой, пошла в спальню, взяла трикорнио и, вернувшись в ванную, примерила его. Черное сияние над моим лбом.
Я раздевалась, стоя перед зеркалом. Медленно, словно тело мое болело намного больше, чем оно болело на самом деле. Потом погрузилась в горячую воду и почувствовала, как усталость и напряжение покинули меня, словно ушли с той водой, что выплеснулась через борт ванны.
Я лежала в ванне, зачерпывала трикорнио воду, надевала его себе на голову, снова снимала, снова зачерпывала воду, снова надевала. Я слышала, как звонил телефон, но мне не было до него дела. Я вылезла из ванны только когда вода совсем остыла.
В дверь позвонили. Перед тем, как открыть, я на всякий случай спрятала трикорнио в шкаф и на всякий случай плотнее запахнула халат.
- Ты дома? Я уж не знал, где тебя и искать.
Я не пригласила его войти, но он вошел. От вчерашней истерики не осталось и следа, но выражение его лица было жестким.
- Как ты вчера добралась? Я вернулся за тобой, но тебя не нашел.
Я в ответ только улыбнулась.
- Сегодня позвонил тебе на работу, но мне ответили, что тебя нет. Звонил сюда, но никто не брал трубку. Я уже начал волноваться.
Я сказала, что не знала, что он так обо мне беспокоится.
- Не о тебе. Обо всех нас. И уверен, что ты знаешь почему.
Я не сразу поняла, о чем он.
- Где он?
Я хотела спросить: "Ты это о чем?" - но не стала: видно было, что он настроен решительно. И сказала, что выбросила.
- Не врешь?
Он помолчал. Не поверил, конечно, и было видно, что колеблется: обыскивать квартиру или нет. Иначе почему бы кулаки были так стиснуты и губы слегка подрагивали?
- Мы посовещались и приняли решение, - он перевел дыхание. - Ты исключена из организации. Дай мне пушку.
Наверное, он ждал ответа. Ждал протеста. Но я молчала, и он заговорил снова.
- Тебе не хватает серьезности, не хватает дисциплины, без которой в организации нельзя. Ты представляешь опасность для всех нас. Огромную опасность. Поэтому мы тебя исключаем. Дай пушку.
Я направилась в ванную. Он пошел следом.
В ванной я взяла со шкафа две присоски, прилепила их к одной из плиток, вынула ее, достала из тайника пистолет, завернутый в полиэтиленовый пакет, отдала ему. Он проверил обойму, сунул пушку за ремень, прикрыл сверху свитером.
- На самом деле ты даже вне организации опасна. Слишком много знаешь. Лучше всего было бы, наверное, если бы ты уехала. Но тут не угадаешь: а вдруг они начнут слежку за теми, с кем ты раньше встречалась? С другой стороны, если оставить все как есть...
Я смотрела на его ботинки. Он рукой откинул прядь со лба.
- Попробуй, по крайней мере, не наделать больше глупостей. И забудь все, что видела. В том числе и ту яму. Забудь поскорее. Что до остального... будем надеяться, что ничего плохого не случится.
Он пошел к дверям. Я шла сзади. Взявшись за ручку двери, он повернулся ко мне.
- Ты поняла? Забудь все. Меня ты только на улице случайно встречала. Ты ничего не видела и ничего не делала. И ... - он сглотнул слюну, - избавься ты от этой штуки. Забрось ее подальше, я тебя прошу.
Он ушел не попрощавшись, как уходит человек, который знает, что вернется очень скоро. Или что не вернется никогда.
***
Прошло много времени. За это время было несколько арестов и несколько человек, среди которых и двое моих бывших товарищей по группе, предпочли заблаговременно скрыться. Я тоже сначала хотела удариться в бега, но потом рассудила, что если те двое, единственные, кто знал меня, скрылись, то бояться мне нечего, и лучше вести себя так, словно ничего не случилось.
Так что я жила, как и раньше. Я почти никуда не ходила, и ко мне почти никто не приходил, только мать да сестра. В этих редких случаях я прятала трикорнио в угол шкафа под грудой одежды.
В остальные дни он висел там же, где и прежде: на крючке над кроватью. Как и в первый день, я направляла на него свет лампы, ложилась на кровать и завороженно смотрела на блестящую черную поверхность. Или наводила луч на себя, нахлобучивала трикорнио и выделывала ногами неловкие па, воображая себя звездой кабаре. Очень часто я, плотно занавесив все окна, надевала его и расхаживала по квартире, глядясь во все зеркала. Иногда кроме трикорнио на мне ничего не было, а иногда я примеряла одно за другим все свои платья, словно на показе мод или костюмированном балу.
А потом подошло время карнавалов. На этот раз они совпали с объявленной организацией передышкой.
Я уже много лет не надевала маскарадного костюма. У меня даже желания такого не было. И не было ощущения праздника. Но на этот раз мною овладела предпраздничная лихорадка. Мне не терпелось выйти на улицу в маскарадном костюме моей мечты. Хотя бы один раз. Я купила ткань и попросила мать сшить то, что я хотела. Остальные элементы костюма я купила в разных лавках.
Друзья звонили мне и спрашивали, пойду ли я на карнавал. Я говорила, что не пойду. Я хотела пойти одна. До самого вечера шли примерки и устранялись малейшие недочеты, а когда стемнело, мой костюм гвардейца гражданской гвардии был готов. Наклеить усы и нацепить темные очки. Блеск.
Костюм имел шумный успех. Хотя в костюмах были почти все, люди смотрели именно на меня и про себя улыбались. Парни и девушки показывали на меня пальцами, а иногда показывал пальцем и что-то шептал на ухо своему ребенку какой-нибудь отец. Подвыпившие гуляки, иногда целыми компаниями, подходили ко мне и говорили всякие глупости. Я притворно сердилась, делала вид, что достаю ручной пулемет, и они отбегали, хохоча еще громче.
Меня никто не узнавал. Рта я не открывала, чтобы нельзя было догадаться даже о том, что я женщина. И по походке моей никто об этом догадаться бы не смог: я несколько месяцев тренировалась дома, и к тому же на мне был плащ, а что может лучше скрыть походку и фигуру? Единственной проблемой мог бы быть мой рост, но, правду сказать, в гражданской гвардии не так уж мало коротышек.
Когда мне надоедало бродить по улицам, я заходила в какой-нибудь бар. Я понятия не имела о том, что пьют гражданские гвардейцы. А потому спрашивала вина, стараясь говорить низким мужским голосом или просто указывая на стакан какого-нибудь из пристроившихся у стойки посетителей.
Не знаю, каким по счету был тот бар. Это был даже не бар, а паб. Народу было полно. Одни танцевали, другие создавали невероятный шум, пытаясь докричаться каждый до своего собеседника. Из колонок лился голос Джоржа Майкла - "Iwantyoursex". Работая локтями, я с трудом (никто не оказывал почтения моему мундиру) пробиралась к стойке, по мере приближения к ней все чаще замечая, как окружающие, взглянув на меня, тут же украдкой переводят взгляд на другой ее конец. Когда я таки протиснулась к стойке, я поняла, в чем было дело: там стоял он, наряженный севильской цыганкой. С сильным андалузским акцентом он кричал бармену: "Эй, мачо, слышишь? Поставь севильяну!" Я узнала его сразу: один из гвардейцев нашего поселка. Я помнила его по демонстрациям и тому подобным событиям. После объявления передышки они выползли из своих казарм и чувствовали себя так спокойно! Сержант прогуливается с женой по главной улице, целые компании по вечерам заваливаются в бары. Семейные пары отправляются за покупками в гипермаркет по субботам. Смотреть противно.
- Компаньеро, компадре, коллега! - он заметил меня и направлялся в мою сторону. Подошел, положил руку мне на плечо.
- Что это вы пьете? Вино?! Гражданский гвардеец пьет только виски, даже если он гвардеец ряженый. Не позорьте честь мундира! - и он прямо-таки покатился со смеху.
Он потребовал виски для меня и снова повторил: "И заведи севильяну, эй!"
Бармен удовлетворил первую его просьбу, но оставил без внимания вторую.
- Слушай, мачо, - наклонился он ко мне, - а ну, достань пушку! С пушкой он тебя сразу послушается!
Потом ему вздумалось запеть: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana", - пел он, ударяя в ладоши и пытаясь выстукивать ритм каблуками. Все расступились, оставив ему не меньше метра, но танцор он был никудышный: споткнулся, чуть не вывихнул лодыжку и запищал: "Aymimare, aymimare", - а потом снова громко захохотал.
- Пошли в другой бар, мачо!
На сей раз мне пришлось поддерживать его за плечи. Но скоро боль у него прошла, и он снова стал напевать: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana".
Мы зашли еще в один бар. Потом еще в один, и еще в один. Во всех он заказывал виски для нас обоих. И ни разу не заплатил. Во всех барах он требовал: "Эй ты, поставь севильяну!" - и в последнем баре его просьбу уважили: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana". В этом баре официантка, когда мы уже уходили, напомнила ему, что он не заплатил.
- Ты что думаешь, глупая баба, что гражданская гвардия не платит? Гражданская гвардия расплачивается и отплачивает! - и с хохотом швырнул на стойку купюру в пять тысяч песет.
Так, переходя из бара в бар, мы провели всю ночь. Я не произнесла ни слова. В крайнем случае ограничивалась короткими "да" и "нет". Ему мой лаконизм был как нельзя кстати: сам он болтал без умолку. Уже во втором баре он стал называть меня сержантом, в следующем - повысил до лейтенанта, потом я была капитаном, полковником, а под конец, на рассвете, когда бары уже закрывались, я доросла до генерала.