Она что же, не видит? — они спешат!
У Матвея — всего лишь час, надо успеть поменять деньги, оплатить телефон, маме дать знать, что жив. — О, пусть Маттео не беспокоится.
Да и одному бы остаться, хоть на чуть-чуть: театральными впечатлениями Матвей на сегодня сыт. Витторио каким-то образом понимает все это — вдруг. Он отвезет его — рядом здесь — на один из холмов, там, в воротах, есть чудо-дырочка. — Что за чудо? — Santo Buco — Святое отверстие, Маттео увидит сам. А как насмотрится — вниз пусть идет, в апельсиновый сад. И Витторио, когда поменяет деньги, заплатит за телефон, ему посигналит — вот так.
Автомобилисты на них оборачиваются, Витторио делает им рукой — а!
Они едут вверх по холму. Какие деревья! Красные, белые — все в цвету. Этих деревьев он никогда не видел: олеандр, бугенвиллея — мама ему их потом назовет.
Как же хочется, чтобы время текло помедленней! Остановиться, потрогать, хотя бы дотронуться.
— Приехали, вылезай.
Темно-зеленая дверь, в двери — дырочка.
— Вниз потом, в сад. Осторожней с котами, — предупреждает Витторио.
Ничего смешного. В римских садах и парках живут коты, боевые, драные, только что на людей не бросаются, их кормят мясными консервами, разве же это правильно? — Ну что тут такого, Витторио? Почему бы не подкормить котов?
Пустая площадь, обрамленная белой стеной с лепниной. Надписи, много дат. Как-то обходились римляне без нулей? Mы Dарим Cочные Lимоны, Xватит Vсем Iх: M — тысяча, D — пятьсот, C — сто.
Матвей уверен, что Витторио не обманул — и в смысле денег, и в смысле чуда. Но чтобы увидеть чудо, надо, наверное, быть готовым к нему? Готовиться нет ни времени, ни терпения, и Матвей смотрит в дырочку.
Видит — поросший зеленью коридор и в конце, как окно, — проем. И в нем — купол. Сан-Пьетро, Собор Святого Петра. Конечно, Матвей узнал его. А Сан-Пьетро, оказывается, не большой, просто маленький. На фотографиях он производил впечатление чего-то громадного, колоссального. Разумеется, плоское изображение искажает пропорции, но чтоб так!
Купол легкий, полупрозрачный, почти что призрачный. Чудо, действительно. Матвей смотрит и смотрит, иногда отрываясь проверить, не ждет ли кто-нибудь очереди припасть к отверстию. Нет, он один.
Пространство той площади, на которой стоит Матвей, превращается в комнату, тихую, угловую, за ней никаких помещений нет. Есть окно. Он один в бесконечно высокой комнате — у окна в мир.
Прежде ничего подобного он не испытывал. Внеположенность. Одно из отцовских слов.
Так бы Матвей и стоял себе, если б не телефон. Тот ожил. Спасибо, Витторио.
Мама.
— Как ты? — спрашивает Матвей. — Как себя чувствуешь?
— Как-то чувствую, — отвечает мама. — Ты уже прилетел?
— Я в Риме. Буду сегодня вечером.
— Понятно. — Удивиться у нее, видно, уже нету сил.
Кто-то опять пришел. Надо дверь открыть.
Он ждет, пока мама вернется, а сам спускается в сад. Комната, где он только что побывал, однажды возникнув, не исчезает в нем.
Вот, город-дом. Такое чувство, будет потом говорить Матвей, что он мерз, а город укрыл его одеялом.
Мама вернулась. Рассказывает, кто пришел. Незнакомые ему люди.
Москва, говорит она, так для нее и осталась чужой.
Он не знал. Он думал, что листья, осень… То есть — ничего он на самом деле не думал.
— И куда?.. В Ленинград, обратно? Или со мной в Америку?
— Куда скажешь, Матюш. Глава семьи теперь ты.
Они еще поговорят, потом. А сейчас у нее нету времени. Он пусть прилетает скорей, а она пойдет варить кофе — для очередных посетителей. Она сегодня только и делает, что варит кофе.
— Погоди минуточку… — Матвею все время приходится помнить, что тут же, неподалеку от мамы, находится мертвое тело отца. А то бы он рассказал ей про многое — хотя бы про то, как ему понравилась музыка. И про это еще — город-дом.
Она угадывает его мысли:
— Неужели меня может расстроить, что тебе хорошо?
Вход в апельсиновый сад находится чуть в стороне от дороги. Одна из створок ворот закрыта, перед ней — стул, на стуле — старуха с гроздьями синих вен на ногах. Лицо у нее больное, неправильное, с глазами что-то. Вот, нашлось место и для старухи. Что она делала в прошлой жизни? Сидела записывала, кто когда зашел-вышел? Портреты дуче складывала из пуговиц? Италия тоже видела всякое. Нет, для фашистки она молода.
Другая створка распахнута, Матвей входит в сад.
Апельсины — всюду, на деревьях и под ногами, целые и раздавленные. Мальчик лет четырех-пяти, подбрасывает вверх мяч. Апельсин надеется сбить? Бросить мяч высоко у мальчика не получается.
Матвей трясет дерево, оно не толстое, очень крепкое. Несколько апельсинов падает. Он подбирает две штуки — Витторио и себе. И еще один — маме. Мальчик на его действия не откликается, продолжает бросать мяч.
Матвей пробует снять с апельсина шкуру, толстую, рыхлую, отделяется она с трудом. Выжимает в рот немножко горького сока. Апельсин несъедобный.
Дорожки, скамейки, трава. Котов не видно, куда-то попрятались.
Фонтанчик: каменное сооружение с выступающей из него волчьей металлической головой. Голова покрашена в красный цвет. Вода. Матвей припадает к пасти волчицы и долго пьет. Потом умывает лицо, руки — они пахнут апельсинами, и долго ими еще будут пахнуть, и снова пьет.
Его ждут. Не его, конечно, а пока он освободит фонтанчик: пожилая дама, матрона, вся в черном. Неужели она способна согнуться таким же образом? Нет, рукой затыкает волчице пасть, и у той обнаруживается отверстие на переносице, струя направляется вверх. Попила, отошла. Вода снова идет из пасти.
В отличие от того, что часом раньше творилось на площади возле церкви, здесь нет никакого театра, фабулы: старуха, матрона, мальчик с мячом, да и он сам — каждый пришел сюда за своим. Что-то, однако, их связывает, непостижимое. Случайностей нет, есть только непостижимость, непредсказуемость.
Запечатлеть, запомнить, облечь в слова. Забудутся некоторые подробности, вот что значит — не записать. Да и не умеет он еще ничего толком выразить. Не надо воспринимать себя слишком всерьез, вот что.
Матвей перемещается к границе сада, противоположной от улицы. Невысокое каменное ограждение, за ним — обрыв. Вид на Рим — на мост через реку, зеленую, неширокую — улыбается: река здесь, конечно же, никудышная, — на купола соборов, крыши домов. И Сан-Пьетро — на горизонте, занимает малую его часть. Теперь, при сравнении с прочими зданиями, видно: это очень, очень большой храм.
Глубина, высота. И — причастность, присутствие, не чье-то — его, Матвея, присутствие в мире, Матвей — его часть. Странно, он столько делал всего — учился, соревновался, переезжал, — и ничто не давало ему того ощущения собственного присутствия, которое в нем родилось за последний час.
Время совсем замедлилось, почти что остановилось.
Гудки: Витторио. Сейчас, сейчас, друг.
Когда он в последний раз испытывал это чувство — даже не радости — ясности, полноты, отчетливости, такое большое, что кажется невозможным, небезопасным удерживать его целиком внутри?