- Неужели ты не проявишь хоть немного иронии и жалости?
Я показал ему нос.
- Это не ирония.
Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал: "Ирония и Жалость. Когда ты узнаешь... О, дай им Иронию и дай им Жалость. О, дай нам Иронию. Когда ты узнаешь... Немного иронии. Немножечко жалости..." Он пел до тех пор, пока не спустился вниз. Пел он на мотив: "В церкви звонят для меня, для тебя..." Я читал испанскую газету недельной давности.
- Что это за чепуха про иронию и жалость?
- Что? Ты не знаешь про Иронию и Жалость?
- Нет. Кто это выдумал?
- Все. В Нью-Йорке помешаны на этом. Как когда-то на циркачах Фрателлини.
Вошла служанка с кофе и намазанными маслом гренками. Или, вернее, с намазанным маслом поджаренным хлебом.
- Спроси ее, есть ли у них джем, - сказал Билл. - Будь ироничен с ней.
- Есть у вас джем?
- Какая же это ирония? Жаль, что я не говорю по-испански.
Кофе был вкусный, и мы пили его из больших чашек. Служанка принесла стеклянную вазочку с малиновым джемом.
- Спасибо.
- Да не так! - сказал Билл. - Скажи что-нибудь ироническое. Состри по адресу Примо-де-Ривера.
- Надо было сказать, что в Республике Рифов им не жизнь, а малина.
- Слабо, - сказал Билл. - Очень слабо. Не умеешь ты этого. Вот и все. Ты не понимаешь иронии. В тебе нет жалости. Скажи что-нибудь жалостливое.
- Роберт Кон.
- Недурно. Это уже лучше. Дальше: почему Кон достоин жалости? Будь ироничен.
Он отхлебнул большой глоток кофе.
- Да ну тебя! - сказал я. - Разве можно острить в такую рань?
- Вот видишь! А еще туда же - писателем хочешь быть. Ты всего-навсего газетчик. Экспатриированный газетчик. Ты должен быть полон иронии, как только встанешь с постели. Ты должен с раннего утра задыхаться от жалости.
- Ну дальше, - сказал я. - От кого ты набрался такой чепухи?
- От всех. Ты что же, ничего не читаешь? Ни с кем не видаешься? Знаешь, кто ты? Ты - экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке? Тогда ты все это знал бы. Чем я могу тебе помочь? Прикажешь приезжать каждый год и просвещать тебя?
- Выпей еще кофе, - сказал я.
- Кофе - это хорошо. Кофе тебе полезен. В нем есть кофеин. Все дело в кофеине. От кофеина он садится на ее коня, а она ложится в его могилу. Знаешь, что с тобой? Ты экспатриант и притом худшего сорта. Неужели ты не слыхал об этом? Никто, покинувший свою родину, не написал ничего, достойного увидеть свет. Даже в газетах.
Он допил кофе.
- Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты становишься манерным. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе.
- Какая роскошная жизнь, - сказал я. - А когда же я работаю?
- Ты и не работаешь. По одной версии тебя содержат женщины, по другой ты не мужчина.
- Нет, - сказал я. - Просто несчастный случай.
- Никогда не упоминай об этом, - сказал Билл. - О таких вещах лучше не распространяться. Это должно быть скрыто под покровом тайны. Как первый велосипед Генри Форда.
До сих пор он сыпал как из решета, но теперь вдруг замолчал. Я боялся, как бы он не подумал, что задел меня, неосторожно сболтнув лишнее. Я хотел снова завести его.
- Никакого велосипеда не было, - сказал я. - Он верхом ездил.
- Я слышал про трехколесный велосипед.
- Ну что ж, - сказал я. - Самолет тоже вроде велосипеда. Управление такое же.
- Только педали не нужно нажимать.
- Да, - сказал я. - Педали, пожалуй, нажимать не нужно.
- Ну хватит, - сказал Билл.
- Как хочешь. Я только заступился за велосипед.
- И пишет Генри тоже хорошо, - сказал Билл. - А ты сам очень хороший. Тебе уже говорили, что ты хороший?
- Вовсе я не хороший!
- Послушай. Ты очень хороший, и я никого на свете так не люблю, как тебя. В Нью-Йорке я не мог бы тебе этого сказать. Там решили бы, что я гомосексуалист. Из-за этого разразилась Гражданская война. Авраам Линкольн был гомосексуалист. Он был влюблен в генерала Гранта. Так же как Джефферсон Дэвис. Линкольн освободил рабов просто на пари. Судебное дело о Дреде Скоте было подстроено Лигой сухого закона. Все это - половой вопрос. Полковника леди и Джуди О'Грэди - лесбиянки обе в душе!
Он замолчал.
- Хочешь еще?
- Валяй, - сказал я.
- Больше ничего не знаю. Остальное доскажу за обедом.
- Ах ты чучело! - сказал я.
- Дрянь ты этакая!