- Знаете, этим хорошо можно попользоваться.
Билл хлопнул его по плечу.
- Вы славный, Харрис.
- Знаете, меня, собственно, зовут не Харрис, а Уилсон-Харрис. Это одна фамилия, через дефис, понимаете?
- Вы славный, Уилсон-Харрис, - сказал Билл. - Мы зовем вас Харрис, потому что любим вас.
- Знаете, Барнс, вы даже не понимаете, как мне хорошо с вами.
- Попользуйтесь еще стаканчиком, - сказал я.
- Правда, Барнс, вы не можете этого понять. Вот и все.
- Пейте, Харрис.
На обратном пути из Ронсеваля Харрис шел между нами. Мы позавтракали в гостинице, и Харрис проводил нас до автобуса. Он дал нам свою визитную карточку с лондонским домашним адресом, адресом конторы и адресом клуба, а когда мы сели в автобус, он вручил нам по конверту. Я вскрыл свой конверт и увидел там с десяток искусственных мух. Харрис сам приготовил их. Он всегда готовил их сам.
- Послушайте, Харрис... - начал я.
- Нет, нет! - сказал он. Он уже слезал с автобуса. - Это вовсе не первосортные мухи. Я просто подумал, что, когда вы будете насаживать их, вы, может быть, вспомните, как хорошо мы провели время.
Автобус тронулся. Харрис стоял у подъезда почты. Он помахал нам. Когда мы покатили по дороге, он повернулся и пошел обратно к гостинице.
- Правда, Харрис очень милый? - сказал Билл.
- Он, кажется, в самом деле хорошо провел время.
- Он-то? Ну еще бы!
- Жалко, что он не поехал с нами в Памплону.
- Ему хочется рыбу ловить.
- Да. И еще неизвестно, как наши англичане поладили бы между собой.
- Вот это верно.
Мы приехали в Памплону под вечер, и автобус остановился у подъезда отеля Монтойи. На площади протягивали электрические провода для освещения площади во время фиесты. Когда автобус остановился, к нему подошло несколько ребят, и таможенный чиновник велел всем сошедшим с автобуса развязать свои узлы тут же, на тротуаре. Мы вошли в отель, и на лестнице я встретил Монтойю. Он пожал нам руки, улыбаясь своей обычной смущенной улыбкой.
- Ваши друзья здесь, - сказал он.
- Мистер Кэмпбелл?
- Да. Мистер Кон, мистер Кэмпбелл и леди Эшли.
Он улыбался, словно хотел еще что-то сказать.
- Когда они приехали?
- Вчера. Я оставил для вас ваш старый номер.
- Вот спасибо. Вы дали мистеру Кэмпбеллу номер с окнами на площадь?
- Да. Те комнаты, которые мы с вами выбрали.
- А где они сейчас?
- Они, кажется, пошли смотреть, как играют в пелоту.
- А что быки?
Монтойя улыбнулся.
- Сегодня вечером, - сказал он. - Сегодня в семь часов привезут вильярских, а завтра - мьюрских. Вы все пойдете смотреть?
- Непременно. Они никогда не видели выгрузки быков.
Монтойя положил мне руку на плечо.
- Значит, там увидимся.
Он снова улыбнулся. Он всегда улыбался так, точно бой быков был нашей с ним личной тайной, немного стыдной, но очень глубокой тайной, о которой знали только мы. Он всегда улыбался так, точно для посторонних в этой тайне, которую мы одни с ним понимали, было что-то непристойное. Не следовало открывать ее людям, которым не дано понять ее.
- Ваш друг тоже aficionado? - Монтойя улыбнулся Биллу.
- Да. Он нарочно приехал из Нью-Йорка, чтобы увидеть праздник святого Фермина.
- Неужели? - Монтойя вежливо удивился. - Но он не такой aficionado, как вы.
Он опять смущенно положил мне руку на плечо.
- Такой же, - сказал я. - Он настоящий aficionado.
- Но все-таки не такой, как вы.
Aficion значит "страсть". Aficionado - это тот, кто страстно увлекается боем быков. Все хорошие матадоры останавливались в отеле Монтойи, то есть те, что были aficionado, останавливались у него. Матадоры, работающие только ради денег, иногда останавливались, но никогда не заезжали во второй раз. Хорошие матадоры приезжали каждый год. В комнате Монтойи висели их фотографии с собственноручными надписями. Они были подарены либо Хуанито Монтойе, либо его сестре. Фотографии тех матадоров, которых Монтойя признавал, висели в рамках на стене. Фотографии матадоров, лишенных aficion, Монтойя держал в ящике стола. На многих были самые лестные надписи. Но это не имело значения. Однажды Монтойя все их вынул из ящика и бросил в корзину. Он не желал хранить их у себя.
Мы часто говорили с ним о быках и о матадорах. Я останавливался в отеле Монтойи уже несколько лет подряд. Разговор наш никогда не бывал длинным. Нам просто доставляло удовольствие обменяться мнениями. Нередко люди, приехавшие издалека, прежде чем покинуть Памплону, заходили на несколько минут к Монтойе, чтобы поговорить о быках. Все это были страстные любители боя быков. Такие всегда могли получить номер, даже когда отель был переполнен. Монтойя иногда знакомил меня с ними. Сперва они держались очень чопорно и относились ко мне, как к американцу, с насмешливым недоверием. Почему-то считалось, что американцу недоступна подлинная страсть. Он может притворяться или принимать возбуждение за страсть, но не может быть настоящим aficionado. Когда же они убеждались в подлинности моей страсти - а для этого не существовало ни пароля, ни каких-либо обязательных вопросов, скорей всего, это была своего рода устная проверка, некий искус, во время которого вопросы ставились осторожно, с недомолвками, - тогда они так же смущенно клали мне руку на плечо или говорили: "Buen hombre" [хороший человек (исп.)]. Но чаще они старались коснуться меня. Казалось, это прикосновение нужно им, чтобы удостовериться в моей aficion.
Матадору, который страстно любил бой быков, Монтойя прощал все. Он прощал нервные припадки, трусость, дурные, необъяснимые поступки, любые прегрешения. За страсть к бою быков он прощал все. Так, он сразу простил мне всех моих друзей. Он не подчеркивал этого, просто нам обоим было как-то неловко говорить о них, как неловко говорить об участи лошадей на арене боя быков.
Билл прямо поднялся наверх, как только мы вошли, и теперь мылся и переодевался в своей комнате.
- Ну что, - сказал он, - наговорился по-испански?