Во взглядах на зло значительно меньше различий, чем в вопросе о том, что есть благо.
Название этой главы, «Проблема зла», не означает возвращение к теодицеям и проблеме происхождения зла. Я считаю, что проблема зла - это проблема жизненной практики. Попытка пресечь зло гораздо важнее задачи объяснить, как оно пришло в мир. Зло - это вызов, брошенный действию, а не только мысли. Проблема зла - это не проблема философии, в том смысле, что ее решением не может быть примирение с существованием зла на основании некоего хитроумного рассуждения. Существование зла - это вызов не столько метафизике, сколько нравственности и политике.
В философии существует тенденция к отступлению от практики, в мир мысли из мира действий. Это противопоставление появляется у Аристотеля, подчеркивавшего превосходство созерцательной жизни (bios tbeoretikos)над практической или политической жизнью (bios politikos).Возможно, следствием этого стал отказ философии менять мир внешний, поскольку все важнейшие величины - в том числе, и зло - относились к внутреннему миру мысли. Эта позиция четко выражена Марком Аврелием: «В чужом ведущем твоей беды нет, как нет ее, конечно, и в том или ином развороте или изменении внешнего. Но где же? Там, где происходит признание беды. Так вот: пусть не идет оттуда признание, и все у тебя хорошо»389. Этика Марка Аврелия эгоцентрична и призывает сосредотачиваться не на чужой порочности, а на своей собственной. Также он, по-видимому, считает, что зло, совершенное человеком, прежде всего сражает не других, а его самого390.
Этот стоический идеал неоднократно появлялся в истории философии. «Предварительная этика», которую Декарт предлагает в «О методе», содержит следующие четыре пункта: (1) повиноваться законам и обычаям своей страны, (2) быть решительным в своих действиях, (3) стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу, и (4) полностью посвятить себя совершенствованию разума и поиску истины. В письме Элизабет, принцессе Богемии, он развивает вышеизложенные постулаты, формулируя три правила лучшей жизни, которые, как он пишет, соответствуют трем[sic] максимам из «О методе»: (1) использовать разум, дабы понять, как должно или как не следует поступать человеку, (2) быть решительным в исполнении веления рассудка и (3) менять себя, если благо находится вне нашей власти. От этих трех правил он переходит к четвертому, т.е. к утверждению, что верное приложение разума ведет к счастью и поэтому нужно посвятить себя учению. Эта этика подтверждает, что лучшая жизнь - созерцательная. Если нельзя изменить мир, то остается только изменить самого себя.
Похожее воззрение можно найти у антикартезианца Витгенштейна. Всякая этика для Витгенштейна направлена на отдельного человека, и здесь стоит привести замечание Пауля Энгельмана:
Витгенштейн, к своему удивлению, нашел во мне человека, который, как и многие представители младшего поколения, остро переживал несоответствие между тем, каким, по его мнению, мир должен быть, и каков мир есть в действительности, пытаясь, однако, найти источник этого несоответствия в себе самом, а не вовне.
Энгельман продолжает: «Человек, убежденный в том, что несоответствие заключено в нем самом, должен отбросить всякую мысль об обязательной необходимости менять внешние условия». В полном согласии с этим, молодой Витгенштейн пишет, что не в его власти изменить происходящее вокруг, - он совершенно беспомощен: «Только отказавшись от попыток повлиять на происходящее вокруг, я могу стать независимым от мира и, таким образом, в некотором смысле подчинить его». Выходом из жизненных перипетий является полнейшая покорность происходящему. «Нравственная награда» такой покорности - счастье, поскольку счастлив тот, кто сумел привести самого себя к согласию с миром. Счастливая жизнь - созерцательная жизнь: «Познавание делает жизнь счастливой, несмотря на все несчастия мира». Созерцательная жизнь, bios tbeoretikos,- лучшая жизнь, представляющая собой уход, бегство от бед, переполняющих мир. Однако это достигается не вдруг. Только отказавшись от практического аспекта, без остатка посвятив себя теоретическому, можно, согласно молодому Витгенштейну, стать счастливым. Витгенштейн лишает философию всякой возможности менять мир, в результате чего философия может менячъ лишь саму себя. В зрелом возрасте, в 1944 году Витгенштейн продолжает эту мысль: «Она - революционер, который может совершить переворот в себе самой». Концепция зрелого Витгенштейна, согласно которой философия «оставляет все так, как оно есть», связана с его философской позицией, выраженной еще в дневниках 1914-1916 годов. Счастье - это bios theoretikos.«Обрести покой в размышлениях. Вот чего жаждет мыслящий». Сами основы отношения к философии, по-видимому, не меняются в течение жизни Витгенштейна, и это отношение не предполагает, что философия способна изменить мир.
Воззрения стоиков близки тому, что некогда четко сформулировал Марк Аврелий, - зло, совершенное другими, должно принимать со снисхождением. Но это легко может привести к бесконечным попустительствам. Это воззрение позволяет злу существовать. В Послании к Римлянам Павел ставит в один ряд тех, кто творит зло, и тех, кто это зло допускает391. Тем не менее может сложиться впечатление, что бороться со злом вовсе не обязательно. Паскаль утверждает, что «зло приходит в противоречие с самим собой и само себя уничтожает». В качестве примера он приводит ложь, которая возможна, только если она подается как правда, и с этой точки зрения во лжи заложено внутреннее противоречие. Однако это внутреннее противоречие не равно самоуничтожению. До тех пор пока функционирует институт истины - другими словами, пока ложь является не правилом, а исключением, - она будет существовать. Исходя из этого, нельзя с полным правом говорить о том, что зло само себя уничтожает. Надо активно бороться со злом, не полагаясь на то, что оно само себя покарает.
От рассуждения ради рассуждения - к практике, -на мой взгляд, именно в этом направлении должна двигаться философская мысль. Кант утверждает, что в конечном счете всякая польза - практическая. Бытие человека, согласно Канту, «воплощение активного существования», и он определяет цель и условия, при которых возможна эта активная деятельность. Кант повторяет, что «всякое использование наших способностей в конечном итоге должно быть направлено на практическое и соединяться в нем как в своей цели»392. Теоретическая философия должна быть подчинена практической393. Но по мнению Канта, это знание касается не только философов. Все люди способны понять, где добро, а где зло, и поступать в соответствии с этим пониманием. Проблема в том, что это понимание может быть не принято в расчет.
Агнес Хеллер, переформулировав категорический императив Канта, утверждает, что следует совершать такие поступки, которые способствовали бы облегчению страданий любого другого. Однако кто-то может подвергаться страданиям прямо у нас на глазах, не вызвав в нас сопереживания. На первый взгляд трудно понять, как это возможно, ведь сопереживание характеризуется непосредственностью. Тем не менее сострадание имеет и дискурсивный аспект - оно зависит от того, кого мы считаем достойным сострадания. Сопереживая, мы отбрасываем расстояние, которое обычно существует между людьми, и становимся в каком-то смысле одним целым с другим человеком, разделяя ту боль, которую он чувствует. Сочувствовать, вставать на место другого значит проникнуть в сферу интимного. Возникает вопрос, хочу ли я ощущения близости к тому, кто подвергается страданию. В этом аспекте предпочтения людей сильно разнятся. Одни сочувствуют всем и всему, включая растения, что выше моего понимания, другие - животным, третьи -людям или только определенному типу людей. Эти категории достойных сопереживания объектов не выстроены согласно иерархии, при которой, к примеру, сочувствующий животным обязательно сочувствовал бы и людям. Нацисты, создавшие первые природные заповедники, могут быть названы родоначальниками современного экологического движения, но, как известно, они не проявляли никакого сочувствия по отношению к множеству разных людей. Очень важно, чтобы объект сопереживания воспринимался нами именно как достойный отклика с нашей стороны. Аристотелю, как и любому гражданину античной Греции, не подобало испытывать сочувствие по отношению к рабу, поскольку раб не имел достоинства, предполагающего такой отклик394. То же можно сказать и об отношении белого мужчины или белой женщины к цветному в каком-либо южном штате Америки во времена рабства. Солдату СС не подобало демонстрировать сочувствие к еврею или цыгану, а одному из «тигров» Аркана к боснийскому мусульманину и т.д. Я не исключаю, что человек обладает «естественной» способностью к сопереживанию, как утверждали многие философы, да и не только философы, начиная с Античности и вплоть до наших дней, однако эта способность может быть с успехом заблокирована свойственной нам категоризацией. Граница между «мы» и «они» способна создать такие преграды, которые не сможет преодолеть никакое сочувствие. Гесс, Штангль и другие, разумеется, понимали, что заключенные испытывают страдания, однако отмахнулись от их страданий, как от помехи, не относящейся к делу. Человеческий облик этих страданий оставлял их равнодушными.
Юм утверждает, что близость во времени и пространстве играет важную роль, и это действительно так - например, в девяностых годах мы гораздо больше сопереживали тем, кто пострадал во время известных событий в Боснии, чем жертвам происходившего в Анголе, даже несмотря на то, что ситуация в Анголе была еще тяжелее - но не всегда. Большинство людей не особенно сочувствуют уличным наркоманам, мимо которых проходят ежедневно. Юм пишет: «Всякое человеческое существо сходно с нами и поэтому обладает преимуществом перед другими объектами при воздействии на наше воображение»395. Подобное воздействие на воображение является условием для возникновения сопереживания, поскольку, чтобы сострадать, необходимо признать схожесть с тем, кто испытывает страдания. Поэтому мы симпатизируем тем людям, которые похожи на нас самих, пишет Юм. Это не совсем так. Выше я уже обращался к понятию «нарциссизм малых различий», введенному Фрейдом. А если, к примеру, говорить об отношениях между протестантами и католиками в Северной Ирландии, которые имеют друг с другом гораздо больше общего, чем с какой-либо другой группой людей на планете, то их схожесть отступает перед принадлежностью к группе, так что между ними нельзя найти и тени сопереживания. Чем же в действительности является гуманизм, если не попыткой преодолеть подобные препятствия на пути к человечности и взаимопониманию? Сопереживание начинается с ключевого момента принятия страданий другого как своих собственных, однако это возможно лишь после отождествления со страждущим.
Несправедливость, от которой сначала страдают уже подвергнутые гонениям группы или группы, обладающие невысоким статусом, с которыми мало кто себя идентифицирует, имеет тенденцию распространяться дальше - на все группы. Если признавать правомерным применение пыток или чего-либо подобного по отношению к нижним слоям общества, то со временем от этого будут страдать уже все социальные слои. Если привести чисто эгоистический довод в пользу протеста, то он будет звучать таю не сноси несправедливость, которая скоро обрушится на тебя самого. Практике пыток свойственно пополняться объектами воздействия396. Изначально, в соответствии с римским правом, пыткам подвергали виновных рабов, однако со временем стали пытать и рабов-свидетелей, затем и свободных граждан, и постепенно применение пыток превратилось в обычное дело, даже если обвинение было не серьезным. То же повторилось в Средневековье - тогда в большинстве европейских стран следовали римскому праву: в то время как приблизительно в 1250 году существовали жесткие ограничения на применение пыток - нельзя было подвергать пыткам свидетелей, детей, стариков, беременных женщин, рыцарей, знать, королей, духовенство и других - два столетия спустя от этих ограничений в общем мало что осталось и практически каждый мог быть подвергнут пыткам. В нашем современном обществе мы имеем тот же сценарий развития, только значительно ускоренный, т.е. то, что допускается по отношению к маргинальным группам, в скором времени может настигнуть и тебя. Зло начинается с малого. Среди виновников самых ужасных преступлений, связанных с геноцидом, большинство начинало с куда менее страшных вещей, однако они не встретили достойного противодействия, что позволило им разрастись до неимоверных масштабов. Нацистские массовые истребления, без сомнения, являются убедительным тому подтверждением. Оглядываясь назад, можно утверждать, что массового уничтожения не произошло бы, если бы немецкий народ активно протестовал против законов, ограничивающих права евреев и принудительной депортации. Несмотря на то что простые немцы, в противоположность заявлениям Гольдхагена, не знали об истреблении евреев, о его размахе, они обязаны были бороться против депортации, которая сама по себе являлась дискриминацией.
Состоялось всего несколько демонстраций, но и они возымели действие. Немецкий народ не всегда соглашался со своими правителями. Информация о первоначальной нацистской программе эвтаназии, направленной на психически и физически неполноценных людей, вызвала среди немецкого населения волну протестов, которые привели к закрытию программы, правда уже забравшей 70000 жизней. Еще один пример, когда немецкие женщины организовали демонстрацию, не прекращавшуюся в течение трех дней, выражая протест против ареста своих мужей-евреев, в результате чего было освобождено 6000 еврейских мужчин. Все это говорит о том, что демонстрации не являлись бесполезным предприятием, однако в Германии не было организовано ни одной массовой демонстраций против депортации евреев. В Болгарии, напротив, многочисленные протесты в обществе привели к значительному сокращению притеснений евреев. Пассивность других стран в вопросе геноцида евреев способствовала укреплению позиции, согласно которой это истребление вовсе не было таким уж злом, а в декабре 1942 года Гиммлер писал, что уверен - англичане и американцы не против уничтожения евреев. Однако фактически в ходе войны союзники уже мало чем могли бы помочь397. Но тем не менее, несмотря на реальные препятствия, делавшие невозможной почти до самого конца войны, к примеру, бомбардировку Освенцима, отвергнутую тогда также и еврейскими организациями, союзники должны были более активно показывать, что они знают о том, что происходит, что это совершенно недопустимо и что виновные будут призваны к ответственности, - возможно, это бы мало что изменило, но, быть может, в этом случае лагеря смерти прекратили бы свое существование раньше, чем это фактически произошло. Население Германии, в отличие от союзников, имело больше шансов повлиять на ситуацию, оказав давление на свое правительство путем массовых демонстраций. Наиболее вероятный ответ на вопрос, почему не было организовано этих демонстраций, заключается в том, что обычные немцы не воспринимали депортации евреев как что-то касающееся лично его или ее и поэтому оставались равнодушны. Это говорит о том, что обычные немцы делали различие между «немцами» и «евреями», однако это не значит, что они, как утверждает Гольдхаген, занимали активно антисемитскую позицию. Тем не менее это показывает, что они проявили неприемлемое с нравственной точки зрения равнодушие к факту депортации.
Очевидцы не должны оставаться в стороне. Пусть к этому не всегда принуждают юридические законы, но с точки зрения нравственности - это долг каждого. Если человек может вмешаться, но воздерживается от этого, то с позиции морали он становится соучастником. Мысль о хлопотах - не о собственной безопасности, а о хлопотах - часто выходит на первый план, и мы жертвуем благополучием или даже жизнью другого. Грех попустительства не самый дурной, но самый распространенный из грехов. Большое количество убийств совершалось при свидетелях, и лишь в редких случаях эти свидетели делали хоть что-нибудь, чтобы предотвратить трагический исход398. Очевидцы имеют массу возможностей повлиять на ситуацию, будь то отдельный акт насилия или преступление, совершаемое на государственном уровне. Примером последнего являются многолетние усилия Эдмунда Дина Мореля, направленные на то, чтобы мир узнал о преступлениях, совершающихся в Бельгийском Конго, и эта его борьба способствовала скорейшему прекращению преступлений. Если вы живете в демократичном обществе, то вы обязаны высказывать свое мнение. Демократия предполагает, что молчание - знак согласия, - тот, кто имеет основания протестовать открыто, но не делает этого, молчаливо соглашается с тем, что для протеста нет никаких оснований. Очевидец может значительно повлиять на ситуацию, активно включившись в нее. Такое участие может заключаться не только в применении физической силы или каких-либо мер и санкций, но и в том, чтобы способствовать определению морального статуса происходящего. Мы можем высказать аргументы, подтверждающие, что известные действия должны пониматься определенным образом и что, исходя из этого, следует остановить эти действия. Очевидцы, становясь непосредственными участниками, могут поколебать устоявшееся мнение и разрушить представление о том, будто бы производимые действия приемлемы с точки зрения нравственности. Активный очевидец может разбудить дремлющее нравственное сознание и вернуть жертвам право быть членами сообщества, где действуют законы морали. Большинство людей чувствует потребность узаконить свои действия, как правило, еще до того, но также и после того, как они произведены399. Именно поэтому борьба с предрассудками и предубеждениями так важна, ведь она ставит под сомнение построенную и держащуюся на этих предубеждениях стратегию мотивирования действий.
Оправданием дурных деяний обычно служит один из двух, а возможно, и оба довода: (1) человек или группа людей представляют для меня или других столь серьезную угрозу, что должны быть обезврежены или уничтожены, или (2) человек или группа людей имеют некое свойство, часто - слабость, предполагающее, что эти люди не заслуживают неприкосновенности. Другими словами, страх и презрение являются основными источниками зла. Будучи очевидцами, мы можем попытаться изменить такое положение дел, доказав необоснованность страха и/или презрения.
Дескриптивное и нормативное, факты и величины - не лишены взаимосвязи. Нормативы влияют на то, как мы истолкуем ситуацию, а то, что мы принимаем как «факты», воздействует на нормативную оценку. Мы редко делаем выводы о неправильности поступка определенного типа, например о том, что неправильно жестоко обращаться с кем-либо. Иметь представление о жестоком обращении - значит знать о том, что это неправильно, однако осознание этого применимо в конкретной ситуации лишь в том случае, если она расценивается как жестокое обращение. Свидетели могут коренным образом изменить ситуацию, повлияв на определение ее статуса. Это относится и к геноциду. США и многие другие страны всячески избегали называть происходящее в Боснии и Руанде «геноцидом», поскольку это бы обнаружило нравственные, политические и юридические обязательства для вмешательства. Интервенция была для многих крайне нежелательным шагом, и страны надо было принудить признать, что имел место геноцид, со всеми вытекающими из этого последствиями в соответствии с Конвенцией о предупреждении преступлений геноцида и наказании за них, принятой в 1948 году. В подобных случаях, чтобы добиться конкретных действий, мы обязаны оказывать давление на власти400.
Виновные должны нести наказание. Франсуа де Ларошфуко подчеркивает, что творить добро нашим ближним мы можем лишь в том случае, когда они полагают, что не смогут безнаказанно причинить нам зло401. Нельзя оставлять безнаказанным зло, допущенное по отношению к нам, но также и зло, допущенное по отношению к другим людям. Идет ли речь о преступлениях, совершенных в мирное время, или же о военных преступлениях, мы обязаны призвать к ответу предполагаемых преступников. Основной причиной, по которой мы должны поступать именно так, на мой взгляд, является право жертвы на всеобщее признание несправедливости, имевшей место по отношению к ней, к тому же, если это возможно, справедливость должна быть восстановлена. Кроме того, сам преступник имеет право быть включенным в сообщество, где действуют законы морали, а это предполагает необходимость отвечать за совершенное преступление. Я считаю, что это важнее возможной профилактической составляющей наказания, которая, быть может, реализуется для отдельной личности и общества в целом. Другими словами, для меня справедливость дороже практической выгоды402.
Цель международных военных трибуналов -призвать к ответственности за преступления индивида, а не демонизировать целый народ, показать индивидуальную, а не коллективную вину. Демонизация целой группы усиливает противопоставление между «мы» и «они», и именно это противопоставление, как было подчеркнуто выше, является одной из причин преследования ни в чем не повинных людей. Международные военные трибуналы реализуют основополагающий принцип международного права, принцип, возвращающий нас в 1648 год, к Вестфальскому мирному договору, - международное право должно отражать интересы суверенных государств, каждое из которых «занято своими делами», в случае если другая страна не нарушает их территориальной ценности. Предавая суду солдат, чиновников и руководителей другого государства, мы воплощаем идею суверенитета, поскольку относимся к этим людям как к личностям, которые должны предстать перед международным трибуналом.
Тем не менее случается, что ситуация требует немедленных действий и последующего уголовного преследования преступника недостаточно. Бывает, для того чтобы остановить посягательства, необходимо применить насилие. Пророк Михей пишет, что люди «перекуют мечи свои на орала и копья свои - на серпы»403, а пророк Иоиль пишет «перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши на копья»404. Мы обязаны следовать завету пророка Михея, однако в мире, где не все его чтят и выполняют, временами приходится поступать в соответствии с заветом пророка Иоиля. Используя понятия Макса Вебера об этике убеждения и этике ответственности, можно сказать, что в общем этика убеждения предписывает поступать в соответствии с заветом Михея, а этика ответственности призывает в отдельных случаях следовать завету Иоиля. Вебер пишет, что, согласно этике убеждения, нельзя противопоставлять злу силу, а согласно этике ответственности: «ты должен насильственно противостоять злу, иначе за то, что зло возьмет верх, ответствен ты». Вебер раскрывает эту мысль:
Мы должны уяснить себе, что всякое этически ориентированное действование может подчиняться двум фундаментально различным, непримиримо противоположным максимам: оно может быть ориентировано либо на «этику убеждения», либо на «этику ответственности». Не в том смысле, что этика убеждения оказалась бы тождественной безответственности, а этика ответственности -тождественной беспринципности. Об этом, конечно, нет и речи. Но глубиннейшая противоположность существует между тем, действуют ли по максиме этики убеждения - на языке религии: «Христианин поступает как должно, а в отношении результата уповает на Бога», или же действуют по максиме этики ответственности: надо расплачиваться за (предвидимые) последствия своих действий405.
Такая этика убеждения характерна не только для Нового406, но и для Ветхого Завета407. Если говорить коротко, ее суть заключается в том, чтобы вести безупречно праведную жизнь, а остальное предоставить Господу. Кант является, пожалуй, самым ярким представителем такого воззрения в эпохе Нового времени. Согласно этой доктрине, принципы нравственности каждого человека имеют абсолютную силу и, к примеру, даже во имя спасения жизни другого человека непозволительно поступиться ими и солгать. Полное принятие этики убеждения кажется самой надежной позицией - всегда можно сослаться на то, что твердо придерживался морали, но сам стал жертвой обстоятельств. Простейшим выходом зачастую может быть следование велению совести, нормам, которые человек сам для себя установил. Однако наипростейшее не всегда наилучшее. Всегда ли правильно, выбирая между душевным спокойствием, чистой совестью и страданиями другого, отдавать предпочтение первому? Не думаю. Этика убеждения и этика ответственности не являются абсолютными антагонистами, а дополняют друг друга, и порой этика убеждения должна уступать приоритету ответственности. Тогда перед нами возникает проблема - мы можем сделать ошибку, совершить зло, несправедливо причинив другому страдания, которые нельзя оправдать. Вебер продолжает:
Ни одна этика в мире не обходит тот факт, что достижение «хороших» целей во множестве случаев связано с необходимостью смириться и с использованием нравственно сомнительных или, по меньшей мере, опасных средств, и с возможностью или даже вероятностью скверных побочных следствий; и ни одна этика в мире не может сказать, когда и в каком объеме этически положительная цель «освящает» этически опасные средства и побочные следствия408.
Не существует «алгоритмов нравственности», которые бы безошибочно указывали нам, когда этика убеждения должна отойти на второй план и какие именно средства допустимы в случае, когда она отступила. Здесь нет иной инстанции, кроме как применение нравственных критериев. Этот нравственный подход порой нам изменяет - и тогда мы сами становимся поборниками зла, в независимости от того, насколько благи были наши намерения. Следует руководствоваться следующим общим правилом - отодвигать на второй план этику убеждения можно лишь при необходимости предотвратить иное зло, а не для того, чтобы воплотить идеалы блага. Это оградит от совершения идеалистического зла - как это произошло в двадцатом столетии в тоталитарных государствах. Кроме того, это зло должно быть столь вопиющим, что могло бы оправдать средства, применяемые для его обуздания, а все остальные возможные методы были уже испробованы.
Оценки, скажем, в вопросе о статусе прав человека, даваемые с позиций этики убеждения и этики ответственности, могут розниться. Права человека не являются чем-то навязанным угнетенным людям против их воли. Противостояние начинается, когда власти отказываются соблюдать эти права, в то время как народ желает ими обладать. Права человека возникли как нормативный ответ на насилие, преследования и угнетение, сделанный на основании опыта. Они существуют не только для людей, но и созданы людьми, т.е. являются продуктом истории и не должны считаться неизменными и незыблемыми. Тем не менее я считаю, что в обычной практике они должны абсолютно приниматься, т.е. их надо соблюдать, даже если это осложняет достижение некоего блага или препятствует пресечению зла. Не принимать их приоритет можно лишь в том случае, если они несовместимы с какими-либо иными правами, которые мы, рассудив здраво, сочтем более весомыми.
Этика ответственности, на мой взгляд, должна приниматься как слабый консеквенциализм. Разница между сильным и слабым консеквенциализмом заключается в том, что, согласно сильному консеквенциализму, мы в любом случае обязаны максимизировать в общем и целом благие последствия, в то время как согласно слабому - не существует некой категории ситуаций, последствия которых не могут влиять на определение того, что правильно. В большинстве случаев слабый консеквенциализм согласуется с этикой убеждения, однако слабый консеквенциализм предполагает, что могут складываться ситуации, последствия которых будут более весомы чем, скажем, несоблюдение прав личности.
Во множестве ситуаций непросто понять, что в действительности является наименьшим злом. В таких ситуациях и в ситуациях, когда последствия действий весьма неясны, мы должны следовать этике убеждения. Однако когда нам ясно, что придется выбирать между двух зол, одно из которых значительно, мы обязаны выбрать меньшее зло. Возможно, что правильным будет нарушить права личности, если это предотвратит катастрофу. Парадокс «грязных рук» заключается в том, что порой мы должны поступить неправильно, чтобы правильно поступить. Тем не менее, выбирая из двух зол меньшее, мы не совершаем аморальный поступок. С другой стороны, мы несем ответственность за меньшее зло и впоследствии обязаны сделать все возможное, чтобы исправить допущенное зло.
Все поступки имеют более или менее шаткую основу. Мы никогда не можем точно знать обо всех обстоятельствах и возможных последствиях наших действий. Лучшие намерения могут иметь самые ужасающие последствия. В результате выбора, который мы делаем, и неподвластного нам стечения обстоятельств, мы можем причинить другому страшное зло. Не существует абсолютной высшей инстанции, всякий раз диктующей этике убеждения правильное решение, поскольку, как было сказано выше, алгоритма нравственности не существует. Процессы универсализации могут нас направить, однако и они не идеальны, поскольку не учитывают поступки, которые явно соответствуют установленному порядку, и включают те, что не соответствуют. Суть этого четко сформулирована еще Гегелем, критиковавшим категорический императив Канта, считая, что подобная абстрактная формалистика приводит к тому, что всякую максиму можно сделать всеобщим законом. Кроме того, если отношение к конкретной ситуации неопределенно, универсализация сможет помочь нам лишь весьма обобщенными правилами. Гегель утверждает, что, поскольку категорический императив предполагает разделение всеобщего и индивидуального и только всеобщее может быть источником суждений нравственности, такая этика не может играть существенную роль в практической жизни, где мы сталкиваемся с конкретными ситуациями. Категорический императив не может вместить в себя то частное, что присутствует в каждом отдельном случае и потому остается в стороне. Когда отдельная ситуация абстрагируется до всеобщего, она меняется до неузнаваемости. Мы не можем обойтись без применения нравственных критериев, следовать которым мы должны, приняв во внимание мнение других людей. В «Антигоне» Софокла Гемон призывает своего отца Креонта не действовать monos fronein, т.е. не принимать единоличного решения, не прислушиваясь к словам других людей. Отказаться от monos fronein значит придерживаться главного принципа демократии: нравственные и политические вопросы должны обсуждаться публично. В ходе таких обсуждений мы порой будем принимать решение о применении насилия, необходимого для победы над злом.
Обычно этика убеждения призывает не прибегать к насилию, а этика ответственности может это требовать. Насилие свойственно всем без исключения политическим системам, будь то либеральная демократия или диктатура. Насилие - это норма. В политике граница проходит не между насилием и не-насилием, а между узаконенным и незаконным насилием. Либеральные общества защищают свои либеральные идеи посредством насилия. Они его обусловливают. Поэтому либеральная демократия не противоречит насилию - между ними существует крепкая взаимосвязь. Вопрос заключается не в том, является ли человек сторонником или противником насилия, а в том, какого рода насилие он хочет поддержать или не допускать. Разумеется, существуют сторонники политического насилия как такового. Для Жоржа Сореля насилие не является сомнительным с точки зрения морали средством, к которому вынуждает прибегнуть необходимость, когда уже все иные средства были испробованы, для Сореля насилие как таковое обладает ценностью, поскольку формирует характер и способствует сплочению пролетариата. Франц Фанон также считает, что насилие не только весомое средство, но и как таковое обладает ценностью для угнетенного, поскольку является поводом для гордости: «Насилие это не просто путь к свободе, оно позволяет отдельному человеку доказать, что он уже свободен». Насилие, согласно Фанону, оказывает «позитивное, формирующее характер воздействие». В предисловии к книге Фанона Сартр соглашается с воззрениями Фанона и фактически идет еще дальше, однако Сартр имел более тонкий взгляд на насилие, связанный с другими аспектами. Я не буду останавливаться на этих теориях, утверждающих ценность политического насилия как такового, а сосредоточусь на нем исключительно как на средстве.
Позиция пацифистов является обоснованной гораздо чаще, чем принято считать, однако моральный долг может заставить нас прибегнуть к насилию в ситуации, когда оно необходимо для пресечения насилия или беззакония. Насилие существует в любом обществе - это факт. Если я откажусь от применения насилия, то этим, возможно, косвенно помогу совершающим насилие, другими словами, я буду причастен к насилию, совершаемому по отношению к другим. Это совершенно не противоречит стремлению свести на нет всякое насилие. Я вовсе не хочу сказать, что пацифизм - это заблуждение. Демократия и пацифизм связаны. Пацифизм - это понимание того, что насилие - бич демократического общества, поскольку насилие становится целенаправленным физическим отрицанием права на существование и развитие личности или групп - а это право есть самая суть демократии. Проблема заключается в том, что в действительности для самосохранения демократия нуждается в насилии. Всегда находятся отдельные лица или группы, которые беззаконно творят насилие над другими людьми или нарушают их права иным способом, поэтому для защиты демократии необходимо преследовать этих людей по закону и, вероятно, если они оказывают сопротивление, применить по отношению к ним насилие. Демократии никогда не достигают «гомеостатического равновесия» - они состоят из разных людей и сообществ, стремящихся перестроить и контролировать общество в соответствии со своими несхожими интересами. Должны существовать действующие, открытые для общественности институты, где разногласия разрешаются без применения насилия. Разногласие вызвано различными точками зрения и/или интересами двух или более лиц или групп. Если это разногласие необходимо разрешить, то существуют только три возможности: (1) стороны дебатируют до тех пор, пока не придут к единому мнению, (2) третья сторона, к примеру суд, разбирает дело, выносит решение и следит за его исполнением, или (3) стороны прибегают к насилию. Идеализм препятствует принятию первого и второго вариантов, поскольку идеалист в своих собственных глазах имеет монополию на благо, и все, кроме полной безоговорочной победы, приравнивается к потворству злу. В таком случае остается только третий вариант. Однако современное демократическое общество не позволяет сторонам решать конфликт таким способом, а государство имеет монополию на применение насилия. Как пишет Макс Вебер. «Ибо для нашей эпохи характерно, что право на физическое насилие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь настолько, насколько государство со своей стороны допускает это насилие: единственным источником «права» на насилие считается государство»409.
Если рассматривать насилие как средство, то его использование целесообразно, если приводит к желаемому результату. Однако при такой постановке вопроса мы лишь констатируем инструментальную целесообразность, в то время как основополагающая целесообразность требует, чтобы сама цель была рациональна и легитимна. Насилие меняет мир, делая его, как правило, еще более жестоким, пишет Арендт410. Именно поэтому следует прибегать к насилию только взвесив все за и против и заключив, что это наиболее подходящее средство для достижения цели, которая должна быть настолько важна, чтобы сделать применение насилия легитимным. Политическое насилие, на мой взгляд, хорошо лишь тогда, когда ведет к сокращению насилия, способствует созданию свободного от насилия, демократического и плюралистического общества, и плохо, если оно приводит к противоположному результату.
Каждое государство имеет внутренние законы, предусматривающие ситуации, в которых допустимо применение насилия. Сложнее оценить, насколько необходимо применение насилия в отношении других стран, особенно если речь идет о вмешательстве во внутренние дела государства. Этот вопрос тесно связан с проблемой геноцида. Геноцид - это зло за гранью, поскольку предполагает безмерные страдания. В нем представлены все прочие формы зла, и бессчетное множество людей подвергаются этому безмерному злу. Термин «геноцид» появился сравнительно недавно. Ввел его Рафаэль Лемкин в 1944 году, давая определение нацистским массовым истреблениям, - он счел понятие «массовое убийство» недостаточно адекватным. С тех пор понятие «геноцид» стало центральным в нашем представлении о зле, многие считают геноцид самым страшным существующим злом. В последнее десятилетие вошло в широкое употребление такое понятие, как «этническая чистка», однако сложно обозначить все нюансы, выявляющие различия понятий «геноцид» и «этническая чистка», поскольку последнему пока не дано общепринятого определения. «Геноцид» определен в Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него (1948), статья II:
В настоящей Конвенции под геноцидом понимаются следующие действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо национальную, этническую,расовую или религиозную группу как таковую:
a) убийство членов такой группы;
b) причинение серьезных телесных повреждений или умственного расстройства членам такой группы;
c) предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или частичное физическое уничтожение ее;
d) меры,рассчитанные на предотвращение деторождения в среде такой группы;
e) насильственная передача детей из одной человеческой группы в другую.
Каждый их этих пунктов сам по себе определяет геноцид, однако в обыденной речи геноцид связывается в основном с действиями, описанными в пунктах a, b и с. В соответствии с I статьей Конвенции государства берут на себя обязательство по предотвращению преступления геноцида и наказанию за него. Тем не менее в статье 2(4) Устава ООН запрещены интервенции во имя гуманитарных ценностей на территории других государств, а статья 2(7) запрещает даже вмешательство со стороны ООН во внутренние дела государств - членов ООН. Единственным общим для всех этих установлений исключением являются действия, угрожающие миру и безопасности международного сообщества. Исходя из вышеизложенного, может показаться, что Устав ООН запрещает требования Конвенции о предупреждении преступления геноцида, а именно интервенцию, в случае если государство решается на геноцид в пределах своей территории. Однако геноцид трактуется как преступление, которое угрожает миру и безопасности международного сообщества. Насколько я понимаю, это значит, что, согласно Уставу ООН, государства имеют право на вмешательство во внутренние дела других стран в случае, если они планируют или осуществляют геноцид, в то время как, согласно Конвенции о предупреждении преступления геноцида, в такой ситуации государства обязаны вмешаться.
Необходимость интервенций во имя гуманитарных ценностей, судя по всему, со временем возрастает. 30-40 лет назад вооруженные силы международных организаций присутствовали приблизительно в дюжине стран, в то время как сегодня они задействованы приблизительно в 90% всех серьезных вооруженных конфликтов планеты. Это меняет представление о «типичной» войне. Мы можем назвать эти войны «гражданскими», но по сути это - войны между криминальными группировками. Гражданские войны почти всегда самые жестокие. Паскаль говорит: «Нет беды страшнее, нежели гражданская смута». Эдмунд Берк пишет: «Гражданские войны больше всего потрясают народные устои, уничтожают традиции, разрушают духовные основы и извращают даже природное чувство и радость справедливости». Романтизированное представление о войне Жоржа Сореля - «на войне нет места для ненависти и мстительности; на войне побежденных не убивают» имеет мало общего с классическими войнами, но едва ли применимо в отношении реалий гражданской войны. «Нормальные» войны ужасны, однако стороны все же придерживаются - пусть и не в полной мере - определенных правил, в особенности Женевских конвенций, которые создают некоторую преграду жестокости войны. Сегодня войны происходят по большей части не между государствами, а в государствах. Эти внутренние конфликты решаются практически без всякого учета правил ведения войны. Возникновение ООН и существующего международного права обусловлено межгосударственными конфликтами, и, как отмечает Садако Огата, пока еще не разработано адекватных, международных методов вмешательства во внутренние споры. Зачастую конфликт можно остановить только путем вмешательства извне, и в такой ситуации мы должны иметь право вмешаться, даже если ни одна из враждующих сторон не поддержала это решение, ссылаясь на интересы мирного населения. Всякая война поражает, прежде всего, мирное население411, но в большей степени это относится к внутренним конфликтам. Дополнительный протокол I 1977 года Женевских конвенций запрещает нападения на гражданское население, однако этот запрет постоянно нарушается.
Глобализация повлияла на нравственность в мире, поскольку география ответственности становится все шире. На планете больше не осталось мест, которые не принадлежат сфере действия нашей ответственности. К примеру, она простирается до Сьерра-Леоне, где повстанцы отрубают маленьким детям руки и ноги или заставляют их становиться солдатами. По результатам исследования уровня жизни, проводившемуся ООН в 2000 году, Сьерра-Леоне заняла 174-е место - последнее. Очевидно, что международное сообщество обязано сделать все возможное, чтобы прекратить неимоверные страдания, которым подвергаются люди в этой стране. Должны ли мы принять то, что Томас Манн назвал «воинствующим гуманизмом»? Я думаю - да. Политика часто порождает большее зло в попытке борьбы со злом меньшим -двадцатое столетие нам это ясно показало. Исходя их этого, не так уж очевидна абсурдность утверждения Адорно, что победившее всегда хуже побежденного, однако буквальное понимание этого тезиса до крайности преувеличивает его значение и подчеркивает его безответственность с точки зрения политики и морали, поскольку не оставляет никакой другой альтернативы, кроме примирения со злом, присутствующим в мире. Скорее, мы должны попытаться победить его - сознавая, однако, что всякая такая попытка может обернуться катастрофой. Отношение ко злу не может быть нейтральным. Как подчеркивает Арне Юхан Ветлесен, «поскольку зло не соблюдает нейтралитет, оно не терпит компромиссов. Единственный достойный, с юридической и политической, а в равной мере и с нравственной точки зрения ответ на зло - это борьба и осуждение». Наш долг - вмешаться, возможно, задействовать армию, если этого потребует ситуация.
Согласно классической теории международной политики, единственное, что имеет значение, - это государство, а не отдельные личности; внешняя политика определяется национальными интересами, а этические соображения неуместны или просто вредят международным отношениям. В Новое время -после Вестфальского мира в 1648 году - это представление было главенствующим, однако после Второй мировой войны ситуация стала постепенно меняться. В период, начиная с Нюрнбергского процесса и заканчивая войной в Косове, можно наблюдать, что личность и соображения нравственности обретают все большее значение в международных отношениях, а действие принципа автономности отдельного государства или суверенитета, напротив, становится слабее. Я рад этим изменениям. Ослабления нельзя доводить до того, что мировое правительство заменит само государство, поскольку, как было подчеркнуто еще Кантом, это может привести к развитию глобальной тирании или к образованию мирового государства, разрываемого внутренними распрями. Государства должны сохранять суверенитет, учитывая, однако, интересы личности. В определенной степени этому способствуют права человека, которые в последние 50 лет приобретают все большее значение в международном праве и создают принципиальные ограничения тому, когда и как может идти война, ограничивая также внутреннюю автономию государства. Они принимаются как повсеместно имеющие силу, вне зависимости от того, обладают ли они локальной поддержкой или нет. За нарушением прав человека должно следовать осуждение, в серьезных ситуациях - санкции, а в случаях грубейшего нарушения необходимо вмешательство.
Современная «гуманитарная» война на самом деле является не чем иным, как возвращением к христианской теории о справедливой войне. Это давняя традиция, от Августина до Майкла Уолцера, и возможно и самым ярким представителем классической теории является Гуго Гроций. По мнению Августина, война совершается для достижения мира. Справедливая война представляет собой справедливость со знаком минус, т.е. имеет целью скорее пресечение зла, нежели достижение блага, - эта мысль четко выражена у Гроция. В этой теории признается, что война - зло, которое должно быть предотвращено, поэтому устанавливаются жесткие критерии, в соответствии с которыми война может обрести статус справедливой. Эти критерии можно разделить на три основные группы:
1. Jus ad helium- обоснованность вступления в войну.
2. Jus in bello - обоснованность используемых средств.
3. Jus post bellum- обоснованность завершения войны.
Я обращусь только к (1) и (2). Требования к пункту (1) обычно таковы:
1.1. Справедливое обоснование: государство может начать войну, если основание для этого является справедливым, к примеру самозащита, защита невинных и наказание за нарушения.
1.2. Правая цель: недостаточно иметь справедливое обоснование, государство должно вступать в войну именно по этой причине, т.е. мотивация приобретает решающее значение.
1.3. Решение об объявлении войны должно быть гласным и приниматься теми, кто обладает истинным авторитетом в своей стране и на ком лежит подлинная ответственность за это решение.
1.4. Решение о начале войны должно приниматься только в крайнем случае, когда все (возможные) варианты мирного решения были испробованы.
1.5. Достижение благой цели при исходе войны должно быть очевидным.
1.6. Страдания от войны,не должны превосходить страдания и потери, которые она имеет целью предотвратить.
Требования к пункту (2) обычно заключаются в ограничении возможных объектов нападения, т.е. подвергаться нападению могут только объекты, имеющие прямое отношение к военным действиям, а применение насилия не должно выходить за рамки необходимости; нельзя допускать применение методов, которые грязны сами по себе, т.е. истязания, пытка, оружие массового уничтожения, биологическое и химическое оружие и т.д. На сегодняшний день все требования к Jus in hello изложены в четырех Женевских конвенциях 1949 года и в двух Дополнительных протоколах 1977 года.
Классические теории о справедливой войне предполагают соблюдение всех требований, и не удовлетворяющая им война - зло. К сожалению, в большинстве войн не удается соблюсти значительное число этих требований. К примеру, проанализировав действия США во время войны во Вьетнаме, можно сказать, что ни одно из требований к Jus ad helium и Jus in hello не было соблюдено. Большие трудности вызывает анализ ведения военных действий в Косове войсками НАТО. Насколько я могу судить, НАТО выполняло требования к Jus in hello,так как нет доказательств фактов очевидного нарушения Женевских конвенций, хотя сама по себе стратегия бомбардировки с высоты 15 ООО футов привела к тому, что мирное население пострадало больше, чем того требовала необходимость412. С другой стороны, серьезные сомнения вызывает выполнение требований к Jus ad helium413.На удивление много мнений, не допускающих противоположного, было высказано как за, так и против интервенции НАТО в Косово. НАТО выполняла резолюции Совета безопасности, однако военные действия не были санкционированы Совбезом, и поэтому интервенция может быть воспринята как нарушение прав человека. Вопрос в том, можно ли обосновать это нарушение с точки зрения морали. Считают ли противники интервенции НАТО в Косово, что невмешательство в происходившее в Руанде также было правильным решением? Руанда - это пример греха попустительства, приведшего к ужасающим последствиям. О том, что начнется геноцид, было известно заранее. Однако потребовалось несколько месяцев, в течение которых совершалось кровопролитие, чтобы США и другие страны признали в творящемся беззаконии геноцид, и все потому, что это определение вынуждало страны действовать в соответствии с Конвенцией о предупреждении преступлений геноцида и наказании за них, принятой в 1948 году. Следствием всего этого было то, что в течение 100 дней было зверски уничтожено 800000 человек. Течение геноцида никогда еще не было столь стремительным. Невмешательство с целью предотвращения геноцида само по себе было преступлением. ООН была так озабочена нейтралитетом, что не вмешивалась в осуществлявшийся геноцид, поскольку такое вмешательство являлось небеспристрастным. Нельзя позволять себе быть непредвзятым, когда на одной территории предпринимаются попытки изгнать и истребить целую народность.
Отсутствие какого-либо официального, юридического определения «интервенции во имя гуманистических ценностей» является проблемой, но главное, чтобы государство или объединение государств имело право и, возможно, было обязано вступить на территорию другого государства с целью защиты людей, даже если речь идето сугубо внутреннем конфликте. В своем значимом выступлении в Чикаго 22 апреля 1999 года премьер-министр Великобритании Тони Блэр сказал, что военная компания НАТО в Косове изменила баланс значимости прав человека и государственного суверенитета. Эта интервенция сделала нормой для стран НАТО приоритет соображений гуманизма над национальным суверенитетом. Неделю спустя Юрген Хабермас написал, что интервенция в Косове явила собой отступление от традиционного международного права, каковым оно было в эпоху после заключения Вестфальского мирного договора в 1648 году, в сторону космополитического взгляда на право в мире, представляющем собой одно большое сообщество. И в этом он прав. Если вступать в войну с гуманистическими намерениями, то к выбору методов ведения войны надо подходить с особой тщательностью. Несмотря на то что стратегия ведения бомбардировок с высоты 15000 футов, причиняющая страдания мирному населению, может и не противоречить Jus in bello,она тем не менее заключает в себе немалую проблему. Претензии НАТО на ведение «лишенной риска» войны предполагают, что жизнь натовских солдат имеет ценность большую, нежели жизни людей, которых они должны спасти, но это весьма сомнительно, несправедливо, поскольку права человека, являющиеся обоснованием интервенции, гласят, что все люди равны. Истинная интервенция во имя гуманитарных ценностей должна проводиться при последовательном соблюдении принципов гуманизма, среди прочих - принципа равноправия. Жан Бодрийяр пишет, что нежелание рисковать жизнью хуже жажды погубить жизнь, поскольку такое нежелание обнаруживает, что в мире больше нет ничего достойного гипотетической жертвы с нашей стороны. Если мы не готовы рисковать, значит, мы принимаем декларируемые нами ценности только на словах.
Первостепенный вопрос, который мы должны задать самим себе, - обладает ли личность правами, которые были бы настолько важны, что соображения государственного суверенитета отступили на второй план? Я бы ответил, что обладает. Международное сообщество должно вводить войска, и, если того требует ситуация, они должны быть направлены на притеснителей. Таким образом, мы не допустим повторения Сребреницы, когда вооруженные силы ООН бездействовали и просто взирали на то, как убивают 7000-8000 мужчин и мальчиков и 23000 женщин, детей и стариков становятся беженцами. Нельзя соблюдать нейтралитет в отношении такого кровопролития, и мы должны быть готовы к тому, что солдаты могут погибнуть, пытаясь остановить подобные преступления. Позиция абсолютного невмешательства позволяет совершаться злу беспрепятственно.
Ален Бадью пишет: «Всякое постороннее вмешательство, осуществляемое во имя цивилизации, с другой стороны, не обходится без обдуманного отрицательного отношения ко всей ситуации в целом, включая жертв». По мнению Бадью, всякая интервенция, мотивированная борьбой за права человека, является всего-навсего проявлением западного империализма, представителям которого свойственно определять некоторых людей как людей «второго сорта». Я никак не могу согласиться с этой точкой зрения. Эти интервенции осуществляются, потому что признается высшая человеческая ценность жертв, их основополагающие права, а не затем, чтобы продемонстрировать жертвам презрение как «людям второго сорта». Майкл Игнатьефф пишет: «В 20-м столетии представление о едином человеческом сообществе опирается в большей степени на страх, нежели на надежду, не на веру в человеческую добродетель, а скорее на боязнь тех злодеяний, на которые способен человек». Размышления о всеобщности возникают не в последнюю очередь по причине происходящих процессов глобализации, имеющих этические последствия - ответственность не имеет границ, и эта ответственность может обязать нас прибегнуть к насилию со всеми сопутствующими этому решению опасностями, поскольку этим мы привнесем в мир еще больше зла.
Мораль, на мой взгляд, это то, что называется sui generis,другими словами, мы не можем до конца объяснить «благо», «зло» и прочие категории из сферы нравственности единственно на основании фактов, которые сами по себе к этой сфере не относятся. Мы можем обойтись без определения - мораль можно принимать как нечто данное. Вызов злу - это не создание новой морали, поскольку не ясно, что может се породить, а утверждение значимости и действенности существующей морали. Эта мораль предъявляет к нам неоспоримые требования, и, вне зависимости от теоретической позиции, мы должны беспрекословно подчиняться долгу и уважать человеческое достоинство, предотвращать страдания и т.п. Мы можем обсуждать обоснованность прав человека, однако сколько еще доказательств нам требуется, чтобы понять, что людей нельзя убивать, калечить, пытать и т.д.? Каждый из нас испытывал боль, и мы можем, во всяком случае хотя бы немного, представить себе боль, испытываемую другим. Я согласен с Джоном Ролзом в том, что разработка и реализация понятия справедливости в большей степени является практической и социальной задачей, нежели эпистемологической или метафизической проблемой. Не так важно, является ли толкование справедливости «истинным», - главное в том, что оно может служить основой для рациональной полемики по поводу развития социальных и политических институтов во благо человека, его свободы и благосостояния.
В политике предпочтение следует отдавать прагма тикам, а не идеалистам. Я редко соглашаюсь с Карлом Поппером, однако я полностью поддерживаю его в следующем: «Нужно работать для устранения конкретного зла, а не для воплощения абстрактного добра. Не надо стремиться к установлению счастья политическими средствами. Лучше стремиться к устранению конкретных видов нищеты». Главное - сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас, а не жертвовать настоящим во имя прекрасного будущего. Можно многого добиться конкретными действиями, борясь с нищетой, болезнью, дискриминацией, пытками, войной и т.п. Во взглядах людей на зло значительно меньше различий, чем в вопросе о том, что есть благо. Характерно, что негативная сторона этики больше осознается нами, нежели позитивная. Определение того, что является злом, и единодушие в том, что с ним необходимо бороться, может быть достигнуто вне зависимости от этической и мета-этической позиции. Стюарт Хэмпшир утверждает: «В самых страшных несчастиях, когда-либо выпадавших на долю человека, нет ничего мистического, «субъективного» или заданного культурой, в любые времена, согласно всевозможным письменным источникам, включая всю художественную литературу, таковыми являются: убийство и уничтожение жизни, тюрьма, рабство, голод, нищета, физические страдания и пытки, бездомность, одиночество». Нам не нужна никакая теория, чтобы понять, что эти несчастия -зло для человека, и всякая теория, заявляющая обратное, просто абсурдна. Необходимость борьбы со злом является аксиомой всякой морали, тем же она должна быть и для политики. Различные толкования блага могут привести к расхождению во мнениях относительно того, с чем надо бороться в первую очередь, однако все согласятся с тем, что со злом необходимо бороться. И мы просто должны это делать.
Марк Аврелий. Размышления. СПб., «Наука» 1993.С. 21
Подобную мысль можно встретить позже у Боэция, который доказывает ее тем, что злодеи всегда наказываются, и это наказание заключается в потере причастности к благу. Они становятся дурными людьми, а это ведет к тому, что они утрачивают человечность. (Filosoflens trost, bok IV. 3, s. 114.) Злодей становится скорее животным, нежели настоящим человеком, это и есть наказание. (Ibid, bok IV. 4, s. Il6f.)
Послание Павла Римлянам 1:32.
Критика способности суждения. М.: Ювента, 1995.С. 149.
Кант различает философию как школьное понятие и как мировое понятие. Его философским устремлениям никогда не соответствовала академическая философия ради самой философии: «Таким образом, философия - это система философских знаний... Это школьное понятие науки. Мировое понятие - это наука о конечной цели человеческого разума. Это высшее понятие дает философии достоинство, т.е. абсолютную ценность. И только это имеет внутреннюю ценность и придает всем прочим знаниям некую ценность. В конце концов возникнет вопрос, к чему эти философствования и их конечная цель?.. В схоластическом значении слова философия - это не более чем умение, в соответствии с мировым понятием, - польза. С точки зрения первого философия - это учение способности, во втором - учение мудрости». (Kant: Logik, s. 23f., Kritik der reinen Vernunft, s. A838f/B866f.)
Свободный человек принадлежит самому себе, а не другому, утверждает Аристотель. (Metaffsikken 982в25.) К сожалению, Аристотель не видел того, что это должно относиться ко всем людям, и выделял определенных людей как рабов по природе. Рабы не обладают той же свободой, что и другие, и не имеют собственной praxis, они скорее являются орудием господина в его praxis (Politikken 1254а 17).
Юм Д. Трактат о человеческой природе. Мн.: ООО «Попурри», 1998. С. 42-677. По изданию: Юм Д. Сочинения в 2 томах. М.: Мысль, 1965. Т. 1.
Пытки применялись на протяжении тысячелетий. Пытки не упоминаются в древних вавилонских и еврейских манускриптах, однако как ассирийцы, так и египтяне применяли пытки. Использование пыток было в порядке вещей у греков и римлян, и после было довольно обычным делом. В комедии Аристофана «Лягушки» можно найти описание различных форм пыток. Применение пыток христианской церковью, особенно против еретиков, имеет множество документальных подтверждений. Инквизиции было не просто разрешено законом пытать, пытка была священным средством, позволяющим вырвать человека из лап сатаны. Вплоть до конца XVIII века пытка была обыденной процедурой в большинстве европейских государств. В Пруссии пытки были запрещены в 1754 году, и большинство стран последовали этому примеру - последней, спустя столетие, стала Швейцарии. В действительности применение пыток продолжалось но многих этих государствах, как было доказано «Международной амнистией» после того, как в 1973 году началась кампания, направленная против пыток. Говоря о пытках, обычно упоминают самые изощренные методы, однако самые простые способы могут причинить не меньше страданий, например систематическое избиение. Можно лишить пленных сна и еды, заставить стоять несколько часов, что приводит к сильной боли в мышцах. Кроме того, жертвы подвергаются унижению, к примеру,их заставляют есть сопли ведущего допрос или одевать на голову грязное нижнее белье. Затем можно сломать их психологически разными способами, например внушив им, что их казнят. Эти методы не такие шокирующие, как те, что напоминают о средневековье, однако столь же эффективные. Кроме того, они почти не оставляют следов физического насилия. Пытки запрещены статьей 5 Всеобщей декларации прав человека ООН и статьей 7 Международного пакта о гражданских и политических правах, а Конвенция против пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания 1984 года запрещает всякое использование пыток, которые определены как умышленное действие, приводящее к серьезной физической или психической травме, имеющее целью получение информации, наказание (за исключением процессуальных, законных наказаний), или унижение. 119 государств ратифицировали эту конвенцию, и все они взяли на себя обязательство наказывать всякого, кто ответственен за применение пыток на территории государства. Проблема в том, что страны, в которых распространено применение пыток, или не ратифицировали конвенцию, или не сотрудничают с Комитетом против пыток. Турция подписала Конвенцию против пыток, однако последовательно не выполняет ее требования, и поэтому множество раз осуждалась европейским судом по правам человека. Согласно данным «Международной амнистии», с 1997 года пытки применялись в более чем в 140 странах мира.
В противоположность распространенному мнению о том, что союзные войска пренебрегли евреями, хотя могли бы спасти многих из лагерей смерти, Вильям Д. Рубинштейн дал детальное объяснение тому, почему это было невозможно. William D. Rubcnstein (The Myth of Rescue: Why the Democracies Could Not Have Saved More Jews from the Nazis).
Katz: Seductions of Crime, s. 20. Здесь уместно упомянуть о следующем явлении: чем больше людей имеют возможность вмешаться, тем меньшую ответственность чувствует каждый отдельный индивид. Принцип рассеивания ответственности был сформулирован Джоном Дарли и Биббом Латане в 1968 году для объяснения того, почему очевидцы так часто проходят мимо жертвы, нуждающейся в помощи. (Darley и Latane: «Bystander Intervention in Emergencies: Diffusion of Responsibility».) В основе их работы было нашумевшее дело 1963 года, когда в Нью-Йорке Китти Женовезе избивали в течение часа и также нанесли несколько ножевых ранений, причем никто из в общей сложности 40 человек, видевших или слышавших происходящее, не пришел на помощь и не позвонил в полицию. В противоположность наиболее распространенному объяснению, что люди в городах равнодушны по отношению друг к другу, Дарли и Латане предположили, что как таковой факт, что очевидцев было много, привел к тому, что никто не счел нужным вмешаться. Дальнейшие эксперименты в лаборатории подтвердили эту гипотезу и показали, что вероятность того, что отдельный индивид придет на помощь человеку, находящемуся в опасности, гораздо выше, чем вероятность того, что это сделает член группы.
Как ни странно, масштабное исследование показало, что люди испытывают большее чувство вины по поводу неумышленных действий, чем по поводу преднамеренных. (McGraw: «Guilt Following Transgression: An Attribution of Responsibility Approach».) Это объясняется тем, что преднамеренные действия осуществляются уже будучи оправданными, и, следовательно, чувство вины не возникает, в то время как непреднамеренные действия, соответственно не оправданны. Конечно, задним числом люди склонны прибегать к рационализации, чтобы обезопасить собственное самолюбие.
Например, война в Чечне, которую во многом отличает жестокость ведения. Российские военные операции в Грозном, судя по всему, можно отнести к одним из самых серьезных военных преступлений с начала Второй мировой войны, поскольку в значительной мере они были направлены против мирного населения. Разумеется, не всегда легко было выявлять боевиков среди мирного населения, но большинство жителей Грозного составляли старики, женщины и дети. Если мы сравним военные операции в Грозном и осаду Сараева сербами, то увидим, например, что в Сараеве при ежедневном обстреле в худшем случае использовалось несколько сотен снарядов, в то время как российские военные при обстреле Грозного, который значительно меньше Сараева, использовали порядка 30000 снарядов ежедневно, в результате чего погибло около 25 000 человек - в основном мирное население, в том числе много детей. (Lloyd My War Gone By, I Miss It So, s. 243ff.) Конечно, и чеченские боевики отличались особой жестокостью, однако это не оправдывает действий русских. К бомбардировкам Грозного можно добавить жестокое обращение, казни без суда и следствия и т.д. Многие российские офицеры и солдаты заслуживают военного трибунала, однако я не верю, что это возможно, - в действительности большинство других стран, вероятно, приняли военные преступления России без каких-либо серьезных протестов.
Максимы. Франсуа де Ларошфуко. М.: Худ. литература, 1974. С 106.
Зачем мы наказываем? На этот вопрос есть два ответа: 1) предупреждение и 2) возмездие. Большинство теорий наказания ориентированы на первый ответ. Например, именно этот принцип лежит в основе норвежского уголовного кодекса, как 1848, так и 1902 года. Однако не все разделяют такую позицию, в том числе и я. Как отмечает Пол Леер-Сальвесен, позиция возмездия имеет преимущество перед общепредупреждающей позицией, поскольку наказание несет в себе личностью составляющую. (Menneske og straff, s. 198.) Представление об индивидуальной вине предполагает существование представления об индивидуальном наказании. (Ibid, s. 373) Наказуемый не просто является анонимной графой в расчете оптимальной пользы для общества; наказание касается лично его. Наказание есть и должно быть чем-то большим, нежели общая превенция. Это становится очевидным в зале суда, где речь идет прежде всего о человеке, а не об общественной пользе. Наказание содержит в себе гораздо больше личного, чем считают теоретики превенции. Можно понять, что жертва жаждет отмщения, однако это не означает, что наказание надо узаконивать из соображений мести. Мы обязаны знать некоторые основополагающие различия между местью и наказанием, мотивированным справедливостью: 1) наказание - это возмездие за совершенное зло, в то время как месть может опираться на нанесенный вред, 2) наказание ограничивает возмездие, в то время как месть не следует никаким ограничениям и имеет тенденцию к эскалации, 3) мщение - это личное, в то время как приводящий наказание в исполнение не имеет да и не должен иметь никаких личных мотивов и связей и 4) месть предполагает радость при виде страданий другого, т.е. месть включает в себя эмоциональный аспект, которого (в идеале) лишено наказание. Следует заметить, что не всегда получается легко различать месть и наказание, однако это не повод для того, чтобы перестать отделять одно от другого. Вероятно, никто так радикально не формулировал позицию возмездия, как Гегель. Согласно теории наказания Гегеля, наказание за преступление должно быть мотивировано исключительно фактом нарушения закона, а возможные благоприятные следствия ( к примеру, превентивное действие )совершенно случайны и безотносительны легитимации наказания. (Grundlinien der Philosophie des Rechts, §99f) Гегель высказывается довольно смело, утверждая, что преступник хочет быть наказан, поскольку, нарушая права другого, он соглашается на то, что его собственные права будут нарушены в соответствующей степени. Наказание - это отрицание отрицанием. Отрицательное действие, которому подвергается преступник, отменяет отрицательное действие преступника. В идеале это должно привести к отмене преступления, к тому, что преступник воссоединится с этической субстанцией.
Пророк Михей 4:3
Пророк Иоиль 3:15.
Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 696.
См. особенно: Евангелие от Матфея 5:39: «А я говорю вам: не противиться злому». См. также Послание Павла к Римлянам 12:21.
См. особенно: Псалтирь 37.
Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 697.
Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 645.
Arendt: Crises of the Republic, s. 177. Арендт четко разделяет власть как силу и насилие. Власть как сила предполагает поддержку населения, в то время как насилие может обойтись и без таковой. «Крайняя форма власти как силы - это Все-против-одного, крайняя форма насилия - это Один-против-всех». (Ibid. S. 141.) Согласно Арендт, власть как сила, по определению, принадлежит группе, в то время как насилие исходит от отдельного индивида. Она признает, что обычно они взаимосвязаны, однако настаивает на их разделении, поскольку ключевым является то, какова власть как сила, стоящая за насилием в каждом конкретном случае, (ibid. S. 146.) Нет государства, управляемого только насилием, и даже тоталитарные страны нуждаются в опоре на власть как силу в форме армии, тайной полиции, информаторов и т.п. (ibid. S. 149) Решающим в вопросе политического насилия является то, что насилие законно опирается на власть как силу. Можно сказать, что между силой власти и масштабом насилия существует обратная зависимость. Это подтверждает террор 30-х годов в Советском Союзе. Членам Центрального комитета было ясно, что население не поддерживает их так, как им того хотелось, и они заключили из этого, что угроза исходит отовсюду. Режим, при котором арестовывают безобидных людей - к примеру, некоторых студентов из маленького, провинциальною городки, - не надежен. Подобные действия обусловлены молчаливым признанием того, что власть слаба, что режим не пользуется достаточной поддержкой населения в целом. Тогда прибегают к насилию, которое компенсирует слабость власти. Однако недостаточная поддержка - это не то же самое, что организованная, внутренняя оппозиция. Несмотря на слабость власти, нет оснований считать, что после 1932 года существовало организованное, внутреннее сопротивление. (Getty и Naumov: The Road to Terror, s. 574) Даже при отсутствии угрозы со стороны внутреннего врага, большевики все время чувствовали нарастающую опасность, и все те чистки являлись для них «защитой». Если бы большевики следовали хотя бы умеренному использованию насилия, о котором говорит Макиавелли: «Жестокость применена хорошо в тех случаях - если позволительно дурное называть хорошим, - когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже». (Макиавелли. Государь. Перевод: Муравьевой Г. Пикколо Макиавелли Сочинения. СПб., «Кристалл», 1998. С. 71.) Насилие тоталитаризма - это почти всегда «плохое применение». К сожалению, оно идет вразрез с принципами реальной политики Макиавелли. Большевики стали именно «жертвой собственного страха» (Machiavelli: Fyrsten, s. 88). Макиавелли подчеркивает, что правитель не должен «колебаться и прибегнуть ко злу, если того требуют обстоятельства» (Ibid. S. 93), однако учиненное большевиками насилие никак не согласовывалось с действительными обстоятельствами. Все же с позиции Арендт, теория Макиавелли также не однозначна. Желательно, чтобы насилие как можно в большей степени опиралось на власть, поскольку это минимизирует распространение насилия. Чем слабее власть, тем значительнее становится тенденция к росту насилия, а увеличение насилия еще больше подрывает власть, направляя процесс к террору в чистом виде. Режим террора - это отсутствие подлинной власти, он держится почти исключительно за счет насилия. Насилие не добавляет власти и даже может ее разрушить: «Насилие может уничтожить власть; оно не способно создавать власть» (Arendt: Crises of the Republic, s. 15 5; Vita activa, s. 208). При терроре насилие обретает некую самоценность - оно перестает быть просто средством, в качестве которого оно используется режимами с крепкой властью. Арендт делает вывод, что насилие не укрепляет власть, а, как правило, приводит к еще большему насилию.
Начиная с Первой мировой войны в войнах гибнет больше мирного населения, нежели солдат. По данным ЮНИСЕФ 90% убитых во время войны с 1945 года были гражданскими, а по прогнозам на одного убитого солдата будет приходиться 100 убитых гражданских. (Seifert: «The Second Front».) Исходя из этого, война, прежде всего, разыгрывается не между солдатами, а скорее между солдатами и мирным населением. Это, вероятно, поможет объяснить огромное количество изнасилований во время войны. (Источником следующих сведений об изнасилованиях во время войны в основном является Seifert: ibid.) В Боснии было изнасиловано около 60000 женщин. Этим занимались не только сербы, все стороны, воевавшие в Югославии - сербы, хорваты, мусульмане, - изнасилование было для них обычным делом. В СМИ эти изнасилования преподносились как нечто неслыханное, однако их надо было бы скорее обозначить как обычную военную практику. Вот некоторые цифры: когда японцы заняли Нанкин в 1937 году, было изнасиловано около 20000 женщин, а в Корее во время Второй мировой войны более 100000 женщин было увезено японцами и послано в лагеря, где их насиловали и подвергали другим надругательствам. Около 200000 женщин было изнасиловано в Бангладеш в 1971 году. Только в Берлине и его окрестностях, когда русские заняли город в 1945 году, были изнасилованы сотни тысяч, возможно около миллиона женщин. Около 5000 женщин было изнасиловано иракскими оккупантами в Кувейте. Изнасилование - это не исключительное явление, скорее его надо расценивать как характерное проявление войны. Карл фон Клаузевиц подчеркивает, что непосредственной целью вторжения является не захват страны, не разгром армии противника, а нанесение глобального ущерба (Clausewitz: On War, s. 127f) Война это не столько уничтожение армии, сколько уничтожение культуры. (Scarry: The Body in Pain, s. 61). Беспредельное надругательство над женщинами соответствует такой стратегии, поскольку в военное время именно женщина объединяет семьи и общество. Массированное посягательство на женщин расшатывает общество в целом и ведет к его распаду. Рут Сейферт пишет: «Надругательство над женщинами общества, культуры или нации можно понимать - и понимается - как символическое надругательство над телом этого общества» (Seifert: «The Second Front», s. 150). Изнасилование является способом «замарать» культуру - эта стратегия поддерживалась сербами в Боснии и русскими, когда они достигли Берлина в 1945 году. В Югославии были открыты собственные лагеря изнасилований, которые получали логистическую и экономическую поддержку от боснийских и сербских властей, что ясно показывает, что все эти действия были инициированы государством, и речь не идет об отдельных остервеневших солдатах, как это обычно изображается, когда дело касается изнасилований в военное время. Обычный сценарий действий при захвате города вооруженными силами, который особенно ясно наблюдался в Боснии, это, во-первых, уничтожение культурного наследия, к примеру, памятников истории, церквей, мечетей - что запрещено 53 статьей Дополнительного протокола 1977 года к Женевским конвенциям - арест, а зачастую и казнь интеллигенции, к примеру, священников и учителей, которые также являются апологетами данной культуры, и затем подвергают женщин сексуальному насилию. Изнасилование является преступлением против человечности, если совершается в значительной степени по политическим мотивам. Раннее этому не уделялось должного внимания, и переломным моментом стал Военный трибунал в Гааге, где 22 февраля 2001 года три боснийских серба были признаны виновными в преступлении против человечности за систематическое сексуальное насилие, в числе их жертв была двенадцатилетняя девочка В момент написания книги женщина хуту, одна из министров правительства Руанды, также обвинена в преступлениях, связанных с сексуальным насилием, поскольку она ответственна за командование войсками, совершавшими массовые изнасилования женщин тутси.
Военные юристы оценивали каждую мишень (Ignatieff: Virtual War, s. 197-201.). Ошибки имели место -бомбардировка посольства Китая, поезд с мирными жителями, охрана беженцев, сербский дом для престарелых и т.д. - однако, по сути, можно говорить о том, что НАТО сделала все возможное, чтобы определить легитимные и нелегитимные мишени. Некоторые мишени, такие, как телестанция в Белграде, где было убито 10-15 гражданских лиц, находятся в пограничной зоне, правда, эта телестанция использовалась также в военных целях и, следовательно, может считаться легитимной мишенью. Более сомнительно, что сама бомбардировка с большой высоты - стратегия, используемая США во всех без исключения войнах прошлого столетия, в которых эта страна участвовала, - легитимна, ведь она предполагает значительные потери среди мирного населения.
Очевидно, что пункт 1.3 не был выполнен, поскольку страны НАТО и многие другие отказались признать факт начавшейся войны, однако этот пункт, вероятно, не столь важен, как остальные. 1.1 и 1.5, вероятно, можно считать выполненными, поскольку члены НАТО, судя по всему,имели справедливое основание, а именно защиту мирных косовских албанцев и охранение края, и считали, что бомбардировка будет способствовать реализации поставленных целей. Тем не менее очевидно, что можно обсуждать в какой мере был выполнен пункт 1.1. Поведение сербов в Косове до начала бомбардировок являлось очевидным нарушением принятых международным сообществом правил того, как государство может поступать со своими гражданами, однако вопрос в том, было ли оно столь велико, чтобы вооруженная интервенция могла считаться легитимной. Относительно пункта 1.5 можно сказать, что вопрос правильности продолжения бомбардировок является спорным, ведь довольно быстро стало понятно, что они мало или даже вовсе не могут помешать дискриминации косовских албанцев. Пункт 1.4, по всей вероятности, не был выполнен, поскольку есть основания полагать, что были задействованы не все средства дипломатии. Сложно определить, насколько был соблюден пункт 1.6, поскольку нам неизвестно, каким образом развивалась бы ситуация в Косове, если бы не последовало интервенции войск НАТО. Многие считают, что интервенция НАТО спровоцировала сербов. (Ali (red.): Masters of the Universe: NATO's Balkan Crusade), однако с тем же успехом можно утверждать, что экстремистские акции сербов, совершенные после начала бомбардировок, продемонстрировали истинные намерения сербов. По мнению Майкла Игнатьеффа (Michael Ignatieff) (Virtual War, s. 77), операция «Подкова» - план вытеснения большей части населения Косове на территорию Албании и Македонии - уже был в процессе реализации, когда начались бомбардировки; он также утверждает, что эти сведения были получены западными разведслужбами. Быстрое проведение депортаций говорит о том, что оно было спланировано и подготовлено. Бомбардировки НАТО не стали причиной массовой депортации, а дали Милошевичу повод начать их осуществление. События, произошедшие в Боснии несколькими годами ранее, заставляли думать о худшем. Тогда вмешательство произошло слишком поздно, и, вероятно, присутствовал страх повторить ту же фатальную ошибку. Прямым следствием бомбардировок НАТО стали 1000 погибших из числа мирного населения, и это число будет расти, поскольку около 30000 неразорвавшихся снарядов все еще находятся там и еще долго будут убивать. Сложно судить и о соблюдении пункта 1.2: что именно побудило членов НАТО к действию, правая цель или нет? Существует проблема доверия к США - что, впрочем, можно отнести и к НАТО в целом, - если речь идет о вопросе борьбы за права человека, поскольку, с одной стороны, они во имя этой борьбы вторгаются в Косово, а с другой - воздерживаются от вмешательства и отказываются помешать более страшной дискриминации (к примеру, в Руанде, Анголе и Восточном Тиморе) и активно оказывают или не так давно оказывали поддержку целому ряду стран, в которых допускаются серьезные нарушения прав человека (к примеру, Турция, Израиль и ряд стран Латинской Америки). США,например, поддерживали режим в Сальвадоре, где «исчезло» по меньшей мере 22000 человек, массовые кровопролития - как в Эль-Мозоте, где около 1000 человек, среди которых было несколько сот детей, было убито правительственными войсками, подразделениями, проходившими подготовку в США (Danner: The Massacre at El Mozote) - которые, без сомнения, превзошли сербские операции в Косове, как по масштабу, так и в жестокости. США и другие страны поддерживали Ирак до вторжения в Кувейт, несмотря на то что было известно, что Ирак в то время использовал химическое оружие против курдского населения страны. И если НАТО действительно во всем руководствуется соображениям гуманизма, то надо было вмешаться, когда 250000 сербов было изгнано из Хорватии летом 1995-го - да и сегодня Косово в значительной мере «этнически очищено» от сербов и цыган.