С чего бы так незабываемо стало имя его сына… одуванец и одуванец. Шустрый, глаза, как стрелки и на слово скорый, а, главное, пел душевно. Что ребенок в семь годов спеть может? Это вопрос праздный — так пел, что сердце заходилось. Голосок высокий — «дишкант»… Денис то еще по своему детству судил, когда в церкви такое слышал, а сейчас, куда его?. Раньше бы к батюшке отвел, а тот то уж знал цену голосу в хоровом деле… церковь порушили… поселок умирал потихоньку… а когда война кончилась, вождь умер, дети разбрелись… остались они вдвоем со старухой… со старухой, не по годам, потому что внуки уже пошли… и их сюда на лето забрасывали под присмотр… а какой присмотр, когда Ванечку не уберегли… все же его помнили: и они сами, и дети их — братья и сестры его… и чуть что — Ванечку в пример. Не умирал он. Не уходил из семьи… «Ванечка бы так не сделал…», «Ванечка то лучше бы спел», «Ванечка бы на одни пятерки учился»… особенно, когда в телевизоре видели лохматых новомодных… — с ними жил Ванечка… теперь со внуками, которые его по годам догонять стали… Сегодня Денис, как всегда с утра, принял. Норму. Ветлухину лодка нужна была. Таксу человек знал. Такса была твердая. Налил он Денису граненый без ущерба стакан. Да настоящий, не каким семечки покупателям у станции из мешка отмеряют. Денис его степенно выпил, не отрываясь, понюхал корочку и пошел отмыкать замок на цепи у мостка. Весла выдал — все, как полагается. Потом стал подниматься по взгорку между дубов, да вдруг обернулся и закричал на всю воду, обернувшись к ней лицом:
— Сталин мене здесь оставил озеро сторожить! Поняли! И не позволю! Жиды все! От них разор пошел! Не позволю… — какая его муха укусила — неведомо… кричит — и бог с ним, не в том дело, — пьяный дух выйдет, опять человеком станет. Но на беду, Броха как раз ковыляла с бидоном к Дусе на своих побитых «трозом» ногах. Чего ей самой вздумалось? Да так все вышло по совпадению… остановилась она у косого штакетника, положила пухлую руку в черепашьих морщинах на головку сырого столбика, чтоб поддержаться и передохнуть, и так стояла, глядя в спину расходившегося Дениса. Хотела было повернуть обратно, да ее Дуся заметила. Вышла от Зорьки с ведром молока надоенного и обернулась… крик то и сюда долетал, и она сразу сообразила, что к чему… на мужа бы наскочить, так за это время Броха уйдет, а ее позвать — так вроде специально, чтоб этого дурака пьяного слушать. Она поставила ведро на землю, пена качнулась и чуть наползла за край на цинковый блестящий бок ведра, и кинулась к соседке, говоря нарочно громко, чтоб перекрыть лишний голос…
— Ты чего всполошилась то… я что ж, не пришлю тебе молока, что ля…
— Чтоб ты забыла?.. Ты другое забыла… — возразила Броха, дергая плечом.
— Что? — удивилась Дуся.
— Завтра… завтра — Ванечкин день…
— Ой… — Дуся даже будто присела. — Ой… она закусила край платка зубами, потупилась и перекрестилась.
— Я думала тесто поставить… так нет же дрозьжей… а ты забудешь, так потом корить себя станешь… а он, так, наверно, вспомнил… расходился, во…
— Он каждый день вспомнил! — Махнула рукой Дуся. — Идем уже в дом…
— И что ему жиды сделали? Что он так разгулялся? Что я мало в жизни имела?!
— Броха ковыльнула два раза по направлению к калитке и снова остановилась…
— Ну, скажи мине, что я ему сделала плохо?… я еще погром помню… ну?… Скажи? А?… — Она вдруг почувствовала, что слезы навернулись на глаза и решила идти назад…
То ли пьяному надоело кричать в пустоту, то ли он услыхал голоса сзади — он замолчал, повернулся, увидел женщин и прямиком направился к ним. Они тоже замолчали обе от неловкости и смотрели на него в упор. Трудно сказать, помнил ли он, что кричал, и сопоставил ли это как-то с приходом Брохи, но на подходе галантно снял засаленную, когда-то зеленого велюра шляпу, с лентой в разводах от разных случавшихся с ней неприятностей и даже попытался улыбнуться…
— Здравствуй, Броха… — и замолчал на полслове…
— Я не Броха, — неожиданно для себя ответила соседка…
— Как? — Совершенно растерялся Денис…
— Я — жидовская морда…
— Ты??? — Страшно удивился Денис, — Не-е-е т!!!.. Ты не жидо… — он осекся и замолчал…
— И — и-и! — Протянула Дуся. — Кабы знала я, до чего ты допьешься… рази бы я шла за тобой столько годов… ну, скажи… рази шла бы?…
— Нет! — Денис уверенно помотал головой из стороны в сторону… — ааа…
— А разве я к тебе шла за молоком, — обратилась Броха к Дусе, — я к тебе шла с разговором…
— Ну, так… — начал Денис…
— Пошли! — Обрадовалась выходу из неудобного положения Дуся… — она протянула руку, чтобы перехватить бидон, но Броха его не отпускала…
— Я думаю, что уже не нужно. — Тихо сказала она. — Он ответил мине на все мои вопросы…
— Нет, — ободрился Денис, — это так не годится. Мы сейчас сядем рядком, нальем по-маленькой…
— Нет. Мы не сядем, Денис Иванович, — Четко проговорила Броха, — потому что Вам не годится пить — нельзя…
— Совсем нельзя! — Обрадовалась Дуся. — Пошли, пошли!..
— Зачем?.. Я же уже все поняла… у меня такое сомнение было, что весь мозг поднялся… я еще сегодня утром думала: как я безо всего этого жить буду, — и она обвела взглядом окрестность, ни на чем его не останавливая… — это ж ноги мои этот чертов троз. а за ер аф мир. Ломит… от этой сырости, от етого озэра, и чтобы пирог поставить, так за дрозьжами надо в город тащиться, потому что даже Клавка в орсе не может мине достать их. Я же Моню уже неделю просила… и я все равно не могу… что подумаю: утром открою глаза и что я увижу… и кому я что скажу?… вот… — она отодвинула передник в мелкий ситцевый цветочек со своего солидного живота, засунула руку в карман зеленого бумазеевого халата и показала конверт… — Вот. Это Илюша пишет… — она потрясла конвертом еще раз и стала снова в общем глухом молчании засовывать его аккуратно в карман… — Я что, Денис Иванович, виновата, что он жив остался?… так он уехал со своим старшим братом, потому что вы в озеро кричали это страшное слово, а ему голову с этим словом проломили… так он уехал и вот теперь пишет и пишет, а я все не еду и не еду… так я шла с разговором, потому что тут вокруг на двести кило`метров мине некому дать совета, понимаете? — Денис, кажется уже совсем протрезвел, кивал вдогонку каждому слову головой и открывал рот, как рыба, пытаясь вставить слово, но Броха говорить умела. Она недаром словами своими славилась на всю округу, и шли к ней, как к фельдшеру, даже, когда медпункт открыли и врача прислали… — Так что я в дом пойду? Вы мине все ответили…
— Нет!!! — Вдруг рубанул воздух рукой Денис. — Это не по-нашему, это как же так — на улице совет держать — Мы в дом пойдем…
— Пошли, — робко попросила Дуся…
— Я же не доскажу тогда, — тихо воспротивилась Броха… — Моня у меня ничего не решает — он подметки режет. У него же вся жизнь в подметке, он же по каблуку характер человек высказывает, а я так должна в глаза посмотреть и голос услышать… так я, как услыхала вас сегодня, Денис Иванович, сразу подумала, что лучше я уже не буду понимать, что они там по израильскому языку говорить будут, чем…
— Эттто, — закрутил головой Денис, — эттто к тебе, Броха, никого не имеет отношения…
— Не имеет? — Поинтересовалась Броха.
— Нет! — Отрезал Денис. — Я Вас даже очень уважаю…
— Взаимэнэ. — Сказала Броха и тяжело повернулась на своих артрозных ногах. Казалось, что они заскрипели под ее грузным телом…
— У!!! — Дуся ткнула кулаком в голову Дениса и показала ему на ведро с молоком, а сама бросилась вдогонку за Брохой, молча и отдыхиваясь на каждом шагу.
Так они и шли — две плотные широкие спины по тропинке между старых дубов, чем-то невыразимо напоминая их… может быть, своей основательностью, кряжистостью, а может быть, внутренним сходством, которое проступает наружу, как у долго проживающих вместе супругов, которые при полной несхожести лиц все же похожи друг на друга даже морщинами… И судьбы их, внешне несхожие, были тоже похожи… похожи даже тем, что одно оброненное слово могло повернуть судьбу соседа наветом, целительным загово`ром, или обидой…
В начале начал все прошли через это или похожее. Детство было у каждого. И даже «в детстве у меня не было детства…» — вдумайтесь — совершенно точно указывает, отчего и откуда родилась фраза.
Просто, от некоторых детство ушло слишком рано, у некоторых растянулось чуть не на всю жизнь… но оно было… А потому я надеюсь на людей — мы же все однокашники, мы все оттуда, из детства. И я приглашаю вернуться в него с радостью, грустью, сожалением, содроганием, болью, нежностью, восторгом, опасением и многими другими чувствами, которые возможно, надо преодолеть. По-моему, это стоит сделать, если даже не для услаждения и отогрева души, то для того, чтобы понять что-то сегодняшнее мучающее, никак не разрешающееся и не поддающееся, — почему? Да потому, что все началось там и снова повторится в детях и внуках…
Это не пустая легкая прогулка… но, может, стоит потратить долю своих душевных сил на нее, ибо я уверен, что отдача будет много щедрее и значительнее наших затрат…
И еще: я прошу всех, кто рискнет отправиться вместе со мной по страницам этой книги. Не отождествляйте героя повести с автором. Автор не пошел по наиболее простому (но отнюдь не самому легкому пути) и не списал из памяти и наслоившихся поздних рассказов то, что показалось ему интересным, и представил на прочтение публике, надеясь на ее благосклонность. Может быть, даже наверняка, что-то покажется в этом повествовании неправдоподобным… в таком случае, я попрошу вас попробовать перенестись в то время, далекое, но достаточное известное по другим книгам, фильмам, картинам, и посмотреть на событие уже взглядом тех лет. Во всяком случае, в не зависимости от оценки читателем моего труда, могу заверить любого, что в книге нет ни звука неправды.
Осень еще не потеряла своей привлекательности. Утренний холод сковывал остатки вчерашнего дождя. Пижма, высохшая и закоченевшая, ярко желтела вдоль пустыря, и, если растереть ее между ладоней, пахла высохшим и не собранным сеном и знойной пылью.
Пустырь был длинным, кочковатым по краям, а в центре гладко вытоптанным и желто-песчаным. Если бы проверить каким-нибудь инструментом эту утоптанную поверхность, посторонний мог бы утверждать, что соблюден правильный овал. Может быть, даже его сначала начертили на земле, а потом уже специально вытоптали и посыпали песком. На самом деле все было не так. Через забор дровяного склада, который тянулся вдоль одной стороны пустыря, кто-то перекинул с добрую телегу жердей — наверное, своровал. Ребята в свою очередь успели стянуть из этой кучи четыре ствола потолще и покороче, вкопали их попарно с двух сторон — так получилось футбольное поле. С одной стороны — забор, с другой — тропинка в школу, которая виднелась в полукилометре на краю лежащего за ней оврага. По этой тропинке непрерывно прибывали игроки, как шедшие на урок, так и отбывшие смену. Смен было три — классов не хватало, и потому поле никогда не пустовало. Вот и вытоптался такой замечательно ровный эллипс, а заодно стало ясно, что стоит их поселок на чистом песке.
Забор нисколько не мешал игрокам и не был опасен, потому что мяча никто еще не пробовал ногой. Играли банками из-под тушенки или «Кильки в томате», а поскольку банки были совершенно пусты, то игроки не очень горевали, когда жестяной мячик улетал в аут через забор.
Но в такой ранний час на пустыре никого не было, он действительно был пуст. Венька положил противогазную сумку с книгами и тетрадками на землю, сел на нее и прислонился спиной к штанге. До школы оставалось еще минут сорок, а ходьбы — десять… он придумывал, что убежал пораньше от назойливой тетки, что ему плохо дома, и вот он, несчастный, сидит здесь на холоде, потому что некуда деться… Жалостная история, крутилась в голове, но по-правде, даже не трогала его. Это он будто сочинял для кого-то и так складно, что сам во все верил, тем более, что сгущал он совсем немного. Была и назойливая тетка, досаждавшая своей опекой, и тесные две комнатушки, в которых ютились три семьи — родных, но не дружных и мечтавших разъехаться, и школа, правда, была закрыта и не очень-то он ее любил — даже не так. Он и вовсе не любил школу, но последнее время не прогуливал и бежал на уроки с охотой, совсем не потому что «учиться, учиться, учиться…» Вот этого ему вовсе не хотелось, а потому что…
В отдалении на улице, идущей от заводских бараков, он приметил нечто мимолетно мелькнувшее, оранжевое, и, конечно, не мог обмануться. Это была косынка на ее голове. Там улица поднималась в гору, и сейчас ее фигура начнет расти, расти и медленно приближаться. Появятся ее лицо, плечи в сером пиджаке, распираемом грудью, потом юбка… но он этого уже не увидит…
Венька тихо поднялся, отряхнул сумку, набросил выцветший брезентовый ремешок на плечо и медленно пошел по направлению к школе. Так медленно, что никакому инвалиду не под силу — это очень трудно — совсем медленно идти. Он был уверен, что она его догонит — просто другой дороги к школе не существовало. Ему даже не важно было, что она догадается, что он ее ждал — не станет же она говорить об этом… Венька спиной чувствовал, как она приближается, потом стали слышны ее шаги по застывшей тропинке, потом скрип песка под подошвами туфель. Наконец, когда она оказалась сзади, в одном шаге, он повернулся и поднял на нее глаза.
Вот так он мечтал смотреть на нее всегда, всю жизнь, на волнистые рыжеватые волосы под легкой косынкой, гладкий выпуклый лоб и серые глаза, и он смотрел, смотрел на нее. Он и себе не мог объяснить, что с ним происходило, когда она стояла рядом или проходила на уроке мимо по проходу — проплывала ее грудь, медленно переступали ноги, какой-то сладкий аромат неуловимо обволакивал и мгновенно улетучивался, а внутри все напрягалось, настораживалось и поворачивалось к ней… Да, он ее любил совершенно сознательно. Он же уже столько раз читал об этом, и, как положено — любил безнадежно, потому что… она была так недосягаемо прекрасна — ну, разве может она обратить на такого внимание…
— Ты ждал меня, Веня?