— И ты всегда так рано выходишь?
— Ну…
— Пошли, пошли, — она положила ладонь на его плечо, и он прирос к этой ладони, и старался идти в такт, чтобы не сорвать ее — не обогнать и не заставить напрягаться своим отставанием, и все в нем горело и холодело одновременно, замирало и стремилось вырваться, как при взрыве. В классе было шумно, как всегда перед началом занятий. Кто-то выяснял отношения за вешалкой, стоящей вдоль стены. Оттуда раздавались громкие голоса, пальто колыхались, и вся вешалка шаталась, грозя рухнуть на парты. Позднякова уже была на месте на своей первой парте в третьем ряду. Она сидела, положив руки на приготовленные тетради. Отутюжен ный галстук, гладко причесанные волосы. Венька прошел мимо к своей последней парте. «Здравствуй! Позднякова!» Почему он так сказал, он никогда не называл ее по фамилии… просто сегодня она особенно не нравилась ему… может быть, по сравнению с Эсфирью, а может, оттого, что вчера он безуспешно пытался наладить с ней отношения, и сегодня еще обида разъедала его. Ему очень хотелось доказать ей, что не только она одна может получать пятерки и тараторить ответы так, что даже учителя не выдерживают и всегда говорят ей «Хватит!». Это они, наверняка, потому что невозможно слушать… как пулемет, без одной остановки. Когда она дышит — непонятно. Ее если не остановить, она так и протараторит целый урок до конца… если не задохнется… и все же ему хотелось, чтобы Нинка не задиралась, что-то доказать ей, переубедить… зачем? Два урока он рассеянно и неотвязно думал об этом: о ней, о том, что она тараторка и чистюля, и первая отличница из всех классов, а это было самое неприятное. Хотя позорная кличка «отличник» как бы не подходила ей тоже. Она вроде была на своем месте — должен же кто-то быть первым учеником. Зачем? Но должен… а потому ее и не дразнили, и не трогали. Если бы просто отличник и старался им стать, а она вовсе не старалась, так уж получилось, что она была первая, и это было естественно. Просто невозможно представить, что могло быть как-то по-другому. В окно со своей задней парты Венька видел верхушки деревьев, торчащую между ними справа крышу и облака, а если медленно, упершись икрами в скамейку, приподняться немного, можно было наблюдать дорогу и изредка проезжавшую по ней машину, и даже то, что лежало в кузове. Казалось, что облака цепляются за «петушки» сосен и елок, и те захватывают их в плен, утягивают вниз, и если в этот момент раздавался звук мотора, Венька медленно вырастал, чтобы непременно успеть захватить взглядом кузов проползающей мимо полуторки. Он был уверен, что увидит там белую клубящуюся массу облака… «Там интереснее, — обрывал его учитель, — может быть, тебе туда пойти на урок?» И Венька медленно откидывал крышку парты, вставал и произносил нечто невнятное себе под нос, что предполагало полное раскаяние. Раскаяния, конечно, никакого не было. Он бы с удовольствием пошатался по улице, но через урок — история… Еще совсем недавно он бы не поверил, если бы ему так повезло, пропустить заодно и историю, эти даты, контурные карты, непонятные имена и непонятные поступки каких-то сумасшедших царей, кардиналов, династий… но теперь он ждал историю на третьем уроке и не собирался никуда уходить… Венька щурился, пытаясь разглядеть на карте цветные стрелки с длинными изогнутыми хвостами, которые запросто охватывали пол Европы, Средиземное море и огромный кусок Азии. Они тянулись, как щупальца спрута и вцеплялись в эти несчастные, обреченные государства… Сквозь набегавшие от напряжения слезы ему представлялись беженцы, подводы, пыль, мешки, узлы — все, что он недавно сам видел вокруг себя — материнские крики, вой пикирующих самолетов и горящие смрадные грузовики…
— Вениамин, может быть, ты пересядешь на первую парту — там свободно? У тебя что, с глазами непорядок — надо проверить зрение! Венька вскочил мгновенно и запротестовал. Еще бы — все что угодно! Он столько времени добивался последней парты — и именно теперь потерять ее! Нет, у него, слава Богу, все в порядке со зрением, а щурится он просто оттого, что мелкая карта и очень яркое солнце за окном. Нет, уж, он будет сидеть здесь и тогда весь урок видеть ее, потому что она очень любит ходить между рядов, а не сидеть за столом весь урок… от парты к парте и по дороге класть свою ладонь на плечо или голову того, возле кого остановилась. Тогда голос ее, казалось, попадает в тебя не через воздух, а прямо по руке вливается, как по шлангу, и приобретают смысл поступки непонятных вождей, Пунические войны, захватчики оказываются серого цвета мышиных немецких шинелей, а шлемы превращаются в ненавистные болотные каски. Он снова был далеко. Тараторила без запинки Позднякова, Анашкин мучался, пытаясь выдавить из себя два слова подряд без перерыва, потом шло объяснение нового материала, и он, как всегда, вроде не слышал, что говорила учительница. Тот голос входил в него и все, что приносил с собой оставалось в памяти навсегда, как самые дорогие и нужные в жизни слова. Эсфирь, Эсфирь… такое царское имя… и у нее никогда не шумят на уроках и не вырываются по звонку из класса… Эсфирь… Яковлевна… она, наверное, знатного старинного рода…
Она стояла рядом с ним, положив руки одна на другую на стену, и словно сидя на них. Ему хотелось приблизить к ней лицо и вдыхать аромат… прислониться щекой к мягкому, наверняка мягкому, как у мамы, животу и ничего не говорить. Только слушать, слушать, эту удивительную историю, которую он почему-то раньше не любил, все эти замечательные даты, необычные названия портов, имена полководцев и царей… а почему они все время воевали? Воевали и боролись, убивали друг друга? Только и делали, что завоевывали земли и утверждали власть. И какое нам сегодня до этого дело?.. Но это замечательно, что они столько навоевали и назавоевывали, и нужно все это слушать, и совсем не обязательно запоминать… но… оно само запоминается и потом, когда начинаешь читать в разодранном учебнике или рассказывать, звучит голосом царицы Эсфири… Верно, верно, — это она была там всюду, потому и рассказывает так, что ей веришь. Она же все это видела столько веков назад, а теперь появилась, чтобы рассказать им… ему… и это называется — судьба…
Драки в поселке никого не удивляли. Если соседи и приятели не могли разнять увязших в драке, вызывали милицию и отправляли их в кутузку. Боялись только шпаны у пристанционных киосков и кинотеатра. Страшнее же всех были ремесленники. Они никогда не ходили по одному. В черных, грубого сукна укороченных шинелях — ворот нараспашку — перепоясанные кирзовыми ремнями с начищенными бляхами с двумя литерами Р. У. Они наводили панику на жителей, потому что ничего и никого не боялись, и, как говорили, для них не было ничего святого. С ними никогда не связывались. Малолетняя шпана их побаивалась. Вечером, при появлении великовозрастных в мягких сапогах и кителях, ремесленники старались найти себе другое место и применение. Как правило, в кармане у них лежал трехгранный напильник, остро заточенный с одного конца, и самодельный кастет.
Основной их промысел был: пассажиры с электрички. Вечером с перрона по одному не возвращались домой. Кого не встречали, пристраивался к группке, спешащей в нужную сторону. Последний фонарь на углу рыночного забора только еще больше подчеркивал беззащитность прохожего и угрожающую неведомость темноты впереди. Школьников они задирали просто так — оттачивали технику. «Не будешь, как следует учиться — в ремесленное пойдешь!» — О, эта угроза перекочевывала из дома в уста педагогов и наоборот. Директор же говорил еще проще и понятнее: «Вызову милицию и сдам в ремесленное!» Овраг за школой был привлекательным местом. Зимой там катались на фанерках по ледяным склонам, весной и осенью — жгли костры внизу, в марте еще из-под снега собирали подснежники, а летом в него часто спускались шатающиеся, обнявшиеся парочки и исчезали за дикими густыми кустами. Если пролезть в дырку забора позади школы, не надо было тащиться до переезда, можно по земляным ступенькам на склоне подняться на противоположную сторону, перейти линию и сократить дорогу домой. Половина класса жила на той стороне и пользовалась этой давно проложенной «улицей». Венька попадал сюда, только когда провожал кого-нибудь домой, как сегодня Позднякову. Он шел рядом, чуть отставая и слегка размахивая ее портфелем. Он подумал, «как Филька», из «Дикой собаки Динго», но тот был влюблен в свою Катю… а Венька знал Нину уже три года и никогда не думал об этом. Она, конечно, больше всех нравилась ему из девчонок и в классе и в школе… но эта первая парта, всегда выглаженный передник и гладкая, никогда не нарушавшаяся прическа… Он чувствовал себя рядом с ней всегда неловко в своих лыжных из чертовой кожи шароварах с накладными карманами спереди, измазанными чернилом руками и противогазной сумкой вместо портфеля…
Разговор никак не получался, мысли Веньки перескакивали с Эсфири на Позднякову, а Нина выговаривала ему за плохое поведение на уроках…
— Так скучно же, — лениво возражал Венька.
— А на истории тебя не слыхать!
— Потому что интересно!
— Когда это ты успел полюбить историю, раньше ни одной даты запомнить не мог.
— Раньше не мог, — согласился Венька. А вообще ты знаешь, история — великая наука. Если бы ее не было… это, как память земли — она в любой науке — главная часть. Ведь если бы ее не было, снова бы изобретали электричество или открывали Соломоновы острова, и шли бы по пути, который уже прошел капитан Кук, как в первый раз — не знали бы ни карты, ни как живут там племена и народы…
— Да что ты говоришь? — Венька и Нина разом повернулись на голос сзади — откуда могли так незаметно появиться ремесленники? Их было четверо, примерно того же возраста и роста.
— А жиды всегда такие умные — за это их и не любят, — поддержал другой.
— Че молчишь, ты? Пожрать нечего?
— Ребята, мы после школы, — затараторила Позднякова. Это была ошибка — объяснять не следовало…
— Заступается! — заулыбался первый, — Ты его любишь, правда?
— И ты тоже? — ткнул Веньку в грудь другой.
— А давай их поженим! — захохотал первый.
— Это как? — Спросил молчавший до сих пор.
— Вась, он не знает как? — Зароготал первый. — Вот сейчас тебя этот жидок и поучит — он же умный, а? — Венька краем глаза следил, как один заходит за спину Поздняковой, а другой пристраивается у него сбоку. Первый, заводила, свистнул пронзительно сквозь приоткрытые губы, и в тот же момент Нина свалилась на спину через наклонившегося сзади мальчишку, юбка ее бесстыдно задралась… Двое схватили Веньку за руки, и первый, подойдя к нему вплотную, злобно спросил: «Ну, что, поучишь? Или женилка не выросла? — тогда мы поможем? Согласен? Ты же умный, а?» Венька молчал, стиснув зубы, чтобы не вырвалось ни одного слова. Он поднял глаза и уставился в ненавистное лицо, торчавшее перед ним, потом сделал ложную попытку вырваться, и когда почувствовал, как стиснули его с двух сторон, повис на их руках, ударил головой в торчавший перед ним нос и коленкой со всего маха в пах. Стоявший перед ним с диким воплем повалился на землю и скорчился, двое от неожиданности выпустили Веньку, и он тихо сквозь зубы сказал: «Беги!», ударил портфелем по голове правого и кубарем полетел вниз с откоса… Трое опомнившихся рванули за ним, расстегивая на ходу пояса и наматывая их на руки. Последнее, что Венька помнил, был удар башмака в скулу и сиплый голос «Готов!»
Нина вернулась за ним, как только ремесленники отступили. С ней было еще трое ребят. Они подняли Веньку по склону, уложили на тачку с самолетными колесами и повезли к Поздняковой. По дороге все молчали. В милицию заявлять не стали. Прибежал рыжий запыхавшийся Фейгин, выгнал всех из комнаты, потребовал горячей воды, скинул пиджак, закатал рукава рубашки и склонился над Венькой, плавно двигая своими огромными в рыжих кудрях руками с толстенными пальцами, которыми, казалось, невозможно взять никакой инструмент. Потом он грузно опустился на табурет, сам глотнул какую-то пилюлю, и, обведя взглядом наблюдавших за ним ребят, спросил: «Ну, кто что-нибудь видел?» Нина открыла было рот и хотела по обыкновению протараторить, ибо по-другому говорить она не умела. Но доктор Фейгин опередил ее и досказал свою мысль тем же тоном: «Никто ничего не видел! Очь хорошо! Очень хо-ро-шо…» — и стал натягивать пиджак. «Пусть лежит здесь. Никуда его не таскайте… а за матерью пошлите кого-нибудь из взрослых. Он ведь, кажется, на той стороне живет? Да? Ну, прощайте, драчуны… и не вздумайте!» — сурово зашипел он на бабку, попытавшуюся что-то сунуть ему в карман. «Прощайте!»
Когда Венька просыпался, крепко пахло мятой, потом утренний запах сменялся сладковато приторным ароматом парного молока, потом пахло чем-то сальным и горьким — это баба Дуся садилась за спицы, так пахла шерсть. Свет просачивался сквозь двойную преграду — сначала ситцевых и затем толстых кружевных занавесок. Поэтому рассвет запаздывал в комнату, а темнело все раньше и раньше.
Фейгин навещал два раза в неделю, накладывал свои огромные рыжеволосые руки на щуплое Венькино тело, на голову, трогал пальцами и что-то бормотал для самого себя по-еврейски. Вставать разрешил только «до ведра», а на улицу — «ни, Боже мой». Это очень стесняло и мучило Веньку. Но самое обидное, что читать ему тоже не разрешалось ни строчки — столько свободного времени пропадало даром…
Мама хотела после нескольких дней перевезти его домой. Она страшно переживала, что он стесняет чужих людей, пыталась заговорить, что и кормить его накладно, но баба Дуся все решила очень просто: «Ты не переживай, дочка, кто знает еще, кого ты в жизни выходишь… а если б не парень твой, совсем бы худо было. Пусть лежит — тебе же спокойней!» Она делала ударение на последнем слоге, и от этого, непонятно почему, Веньке становилось как-то особенно тепло и близко все, что тут происходило. А происходило удивительно много — чего не замечаешь в однообразном течении собственной жизни. Во-первых, приходили ребята из класса навестить. Их, правда, бабка пустила ненадолго и ворчливо заставляла вытирать ноги, зато потом угостила пирожками. Из разговора с ними Венька выяснил, что двое из ремеслухи пострадали не меньше его. Но друзья просили, чтобы он их не выдавал, что они ему сообщили: ему запретили волноваться.
— Да что я больной что-ли! — возмущался Венька, — сбегу!.. Правда, на следующее утро он обнаружил, что его штаны и рубашка, висевшие на стуле, исчезли, и догадался, что бабка Дуся — настоящий разведчик — подслушала его обещание.
Мама в те вечера, когда могла освободиться пораньше, приходила раскрасневшаяся и доставала что-нибудь вкусненькое из сумки. Раньше он никогда не проводил с ней столько времени. Однажды она вынула толстенную книгу, позвала Нину и отдала ей — «Только не давай ему самому читать, а если тебе будет интересно, почитайте вместе!»
— Покажи хоть обложку! — потребовал Венька. Он напряг глаза, голова закружилась, но отчетливо выплыло название «Земля Советская» С того дня Нина усаживалась поудобнее на мягкую подушечку на табуретке около Венькиной головы, чтобы удобнее показывать ему картинки, баба Дуся пристраивалась у швейной ножной машинки, на которой раскладывала свои мотки шерсти, и начиналось долгое чтение с замечательными комментариями бабушки, которую внучкины возражения остановить не могли.
— Ты можешь помедленнее, — просил Венька, — я же за тобой не успеваю.
— Толмит, как дьячок, — поддерживала бабка и крестилась на икону в углу. Голос раздавался ровно и монотонно. Потом он становился все дальше, дальше… Венька смотрел в потолок, ему казалось, что он сидит в классе, и вот Эсфирь рассказывает про то, как нашли аппатиты на Кольском полуострове и соль в Кара-Бугаз голе…
И он представлял ее только не с бронзовыми густыми волосами, а с косичкой, туго стягивающей темно русые, как у Нины, и не в сером пиджаке, а в черном ученическом фартуке, и голос ее почему-то был удивительно похож на тот, который он слышал теперь каждый день…
Однажды, когда его осматривал Фейгин, Венька почувствовал какую-то суету за занавеской, «Проходи те! Проходите!», и появилась Эсфирь. Фейгин встал с края кровати, на котором сидел, поздоровался с ней, и она заняла его место. Венька сгорал от смущения — никогда столько взрослых сразу не проявляло к нему внимания, и среди них, среди этих взрослых была Она… он уже плохо понимал, что ему говорили. Только чувствовал нотки одобрения, даже восхищения им, конечно, скрытые, еле звучащие, смотрел на всех вытаращенными глазами и стеснялся, что лежит при них, что болен, хотя считал себя здоровым… и в то же время счастье все больше и больше наполняло его… Фейгин постоял молча, а потом что-то быстро вполголоса сказал по-еврейски, Венька не расслышал, зато Эсфирь громко и отчетливо ответила: «Аваде!»[64].. И обратилась к нему: «Ты можешь попросить маму, чтобы она зашла ко мне в школу?» «Нет, не так, — запротестовал Фейгин — сама зайди сюда еще раз. Когда бывает мама? Поздно - тогда зайди в воскресенье. Все. Генуг[65]. Тебе не надо больше… — ладно… потом…» — прервал он сам себя… Венька был удивлен, что они разговаривают так, будто давно знают друг друга. Незнакомое ревнивое чувство неприятно укололо его, заставляло нервничать, злиться, что он сидит взаперти… и три ночи подряд ему снились рыцари в шлемах и латах верхом на конях. Они надвигались свиньей на него, и он отчетливо видел на сверкавших щитах выпуклые буквы Р. У.
— Берегись! — кричала ему Эсфирь, и он, вздрогнув от ее голоса, вырывался из оцепенения страха и успевал увернуться от смертельного удара меча. Всадник, не рассчитывавший на промах, тянулся вслед за рукой, направлявшей тяжеленный меч, и падал с лошади. Тогда Венька подлетал к нему и тут ясно понимал, что ничего с ним не может поделать, потому что безоружен, а удар кулака по латам… он судорожно искал взглядом вокруг хоть что-нибудь… но ничего — пусто! И вдруг появлялась Позднякова, поднимала выпавший рыцарский меч с земли и протягивала Веньке. «Ура!» — орал Венька, поднимал двумя руками тяжеленный стальной снаряд над головой и с хрупом опускал его на ненавистный панцирь…
— Мама, вы б его тормошили хоть, когда он кричать начинает, а то опять слетит с кровати, да, не дай Бог, головой то стукнется — все равно не спите… голос тети Вали долетал глухо из-за занавески.
— Не сплю, не сплю, — отвечал ворчливый бабкин голос, — за вас молюсь… Господи, за какие грехи караешь?
— Полно, мама, молитесь молча, мне на смену в пять вставать… — и Венька снова проваливался в свой сон. Самое удивительное, что он впервые видел сон с продолжением.
Рыцарь, как ни в чем ни бывало, поднимался после Венькиного удара и шел на него… на перерез бросалась Позднякова, тихо сквозь зубы выдавливала «Беги!» и…
— Милок, ты попей, попей… и на другой бок ляг, — и бабка крестила его в темноте — он видел движение ее руки на фоне лунного окна… Когда Фейгин разрешил выйти на улицу, Веньку встретила зима. Смутный серый, влажный день обернул его, как простыня. Он зажмурился, втянул носом сырой воздух. Глаза закрылись сами собой, и, чтобы не упасть, Венька схватился рукой за перила крыльца…
Вечером мама пришла за ним.
— Коли, что не так, прости дочка, сказала бабка Дуся и перекрестила их.
— Хватит, мама, — как обычно оборвала Нинкина мама. — Циля, садись. Поужинаем. Она поставила на стол бутылку. Налила в граненные стаканы и, не дожидаясь, чокнулась с маминым стаканом.
— Спасибо вам за все…
— Не надо. — Опять оборвала Валентина. — Когда ее отца забрали, ей шесть было, — она громко сглотнула, прикусила губу, протолкнула что-то мешавшее ей в горле, и совсем жестко добавила, — меня в эшелоне Абрам Григорич выходил, царство ему небесное, а то бы… — и она махнула рукой…
— За что, — тихо прошептала Венькина мать, посмотрела на стакан, наполовину наполненный водкой и, неумело приложив край его к губам, начала пить…
— Ты разом, — подсказала Валентина и снова плеснула, — Давай… Эх, Валентина, — вздохнула бабка…
Потом они долго сидели, потихоньку с надрывом пели «Что стоишь, качаясь», «Синий платочек» — любимую Венькину песню и «Там, вдали за рекой».
— Пойдем почитаем, несколько раз приглашала Нинка и начинала что-то быстро тараторить. Но Венька только отмахивался — он никогда не видел маму такой.
— Не тушуйся, Цилька, — не совсем трезвым голосом ободряла Валентина, — обнимались и целовались на прощанье. Венькина голова с непривычки клонилась. В комнате было душно… — Заходи… выпьем… все одно… «Бог не выдаст — свинья не съест…»