Вечером, когда они впятером сидели за столом, разговор шел о жизни. Женщины, непонятно чем похожие друг на друга, сразу нашли общий язык. Тетя Маша (так называл Венька новую жену дяди Сережи) тоже была с Украины, и так же мягко говорила, как Наталья, что ему очень нравилось. Они не жаловались, а обсуждали и даже мечтательные фразы проскальзывали в их разговоре… Венька с Леной болтали ногами под столом, и Венька, поддерживая эту игру, по-взрослому снисходительно усмехался. Дядя Сережа молчал. Держал круглый тонкий стакан с тремя красными ободками по верхнему краю в кулаке и отхлебывал крепко заваренный чай крошечными глотками. Наверное, у него сегодня был выходной. Телефон на стене поразил Веньку — он даже представить не мог себе — домашний телефон. Но когда тот в первый раз зазвонил, и дядя Сережа командирским своим голосом отдал какие-то распоряжения, называя собеседника в трубке по фамилии — Никонов, Венька понял, что иначе — нельзя. Ему стало спокойно и хорошо — он был дома… но как ни рассеянно слушал он разговоры за столом, вовремя вставил фразу, что старшина Опанасенко очень ему помог, а то попал бы он в руки Батищевой! И еще, что старшина Опнасенко про него говорил, что он замечательный летчик, и тут его все вокруг очень уважают.
— Ты бы, дядь Сереж, взял его к себе служить — он хороший милиционер!
— Хороший милиционер! — повторил дядя Сережа и рассмеялся! — Хорошо звучит! Поговорить им удалось только через день. Весь следующий, после приезда гостя, летчик пропадал на аэродроме. Вечером он пришел поздно, шумно мылся и жаловался, что попал ему такой остолоп Никонов, которому поручить ничего нельзя. Венька чувствовал покой и счастье. Радиограмму маме они отправили сразу, как только проснулся дядя Сережа — в первый день, в первый час. Отправили прямо отсюда из дома по телефону. А сегодня он целый день играл с Ленкой — она задавала такие вопросы, что Венька даже не представлял, как на них можно ответить, и восхищенно говорил тете Маше:
— Она такая умная!
— Очень! — соглашалась тетя Маша и каждый раз в подтверждение рассказывала какую-нибудь забавную историю.
«Вот теперь и время поговорить есть. — Сказал дядя Сережа. — Не просто же посмотреть на меня ты приехал… или по Ленке соскучился? — Он усмехнулся. — Я когда постарше тебя самую малость был, знаешь в кого влюблен был? — Вопрос повис в воздухе. Венька напряженно всматривался в лицо дяди Сережи… — В твою маму! — Венька даже отшатнулся от неожиданности! — Да, да… она нас учила, а тебя еще на свете не было, и отец твой только на подступах был — ухаживал за Цилей! Так красиво ухаживал, а я сходил с ума от ревности и думал, что убью его. А потом… знаешь, мне казалось, что я никогда никого не смогу полюбить больше… Твой отец меня спас дважды: один раз от смерти, второй — от большой глупости… считай, тоже от смерти… вот так… ну, это для зачина… а теперь ты давай… что наболело… накинь-ка мою форменку, пойдем в сенцы, я подымлю…»
Здесь Веньке было проще. Дядя Сережа не смотрел на него. В полумраке светилась его папироса. Форменка уютно окутывала все тело — даже ноги ниже колен, и он начал рассказывать, сбивчиво и не стесняясь, не дожидаясь ответов на свои вопросы: зачем, почему, как, что делать… Обо всем на свете. Теперь ему просто было рассказать про Эсфирь, словно дядя Сережа заранее облегчил ему дорогу к этому своим неожиданным признанием. Он рассказал ему о Лизке, о драке в овраге, о погроме и о новой встрече с ремесленниками, о том, что все всего боятся, а евреи хотят уехать, и что все их ненавидят, о том, что он слышал по «вражескому голосу» у Шурки Соломина, и еще о том, что не с кем поговорить, и почему он сюда к нему прибежал… И еще Венька добавил, что ему тут нравится, и нельзя ли ему пожить немножко… Венька говорил долго, сбивчиво, даже рассказал про Белобородку про то, как учил его каркать со смыслом их руководитель, и про то, что их кружок закрыли… он уже не разделял главное и второстепенное. Он «вываливал все». Похоже было, что в нем не осталось больше места для нового — новых впечатлений, мыслей, решений, даже для новых желаний, и ему надо было непременно освободиться от старого груза — иначе невозможно жить. Венька не ошибся в своем выборе — дядя Сережа не перебивал, не поучал его и реагировал, как все Венькины ровесники, просто и открыто. Он слушал внимательно и отвлекался только, чтобы закурить новую папиросу. Когда рассказ кончился, они долго молчали. Казалось, взрослый забыл о мальчишке, о том, с какой надеждой он ждет его слова. Потом он повернулся к Веньке, взял его за плечи двумя руками и присел на корточки. Их лица оказались близко друг против друга глаза в глаза. В темноте не было видно их выражение, но крепко сжав плечи мальчишки, взрослый сказал тихо и очень напряженно:
— Я не знаю. Ты же не затем пол России отмахал, чтобы я врал тебе. Нет у меня ответа на этот вопрос… — Он молчал долго, не меняя позы. Потом добавил. — Ни у кого нет. Давно. Мы ему на фронте ответ дали, а он, гад, оказывается в тылу вылез…
— А как же… — начал было Венька. Он не верил, не верил! Не потому, что дядя Сережа врет, а потому — что не мог… как тогда жить ему — Веньке, жидовской морде, в этом страхе и политике…
— Так и жить! — угадал его мысли дядя Сережа и со вздохом выпрямился. Уже другим голосом он добавил. — Послушай!
— У нас в полку, в соседней эскадрилье татарин служил. Маленький, кривоногий, глаза раскосые… июня сорок первого училище летное закончил и прямо в полк — лейтенантик новоиспеченный. Пришел к командиру, доложил о прибытии-тот посмотрел на него, и не понравился ему татарин. Тогда вообще вдруг такое недоверие к татарам — вроде они фашистам помогали, боялись предательства с их стороны. Газеты писали, слухи всякие… Ну, и командир говорит ему: «Я тебя в другую часть отправлю! Не нужен ты мне!» — А тот ни в какую — война, мол, не время искать место — тут воевать буду. Командир вызвал начпомтеха. Спрашивает, починили тот самолет, что списать хотели? Тот отвечает, что ремонт закончен. Тогда приказал он дать этому малому самолет починенный. Не придерешься — а на самом деле — одно название — латка на латке, старье на слом-только на тот свет на нем лететь, а не в бой. А этот лейтенантик, как ни в чем ни бывало, глазом не моргнул, говорит: «Спасибо»! И все. Первый бой — он наравне со всеми, второй — а самолет еле живой. Но выдержка у него оказалась железная. Прошло время — получили новые машины — всем дали, а ему шиш! Мы то все видим, внутренне возмущаемся, а молчим… приказ — есть приказ!
Прошло еще время, и он на своем инвалиде «мессера» завалил — чудо! Механик на него молился, крестил его потихоньку в спину, когда тот в кабину забирался. Летал он здорово — словно в воздухе родился — это все видели. Мы назад к Кавказу пятимся, а он свой счет ведет, звезды на фюзеляж сажает… раздолбали его машину, еле он до дома дотянул, пришлось командиру ему другую дать, новую. Потом командир сменился, потом уж на запад война пошла… Одну звезду ему на грудь, потом вторую, и, заметь, за всю войну — ни одного госпиталя, а под ним три машины сгорело…
Где тот полковник, что его не принял, не знаю… а он за всех татар, за весь народ доказывал… не сладко ему было… дружили мы с ним… все его любили — никогда он не выпячивался, а что прикажут — будто всегда рад… не знаю, понял ли ты меня… — Они опять долго молчали. Потом летчик добавил… иногда по одному человеку о целой стране судят… хотя не всегда это верно выходит…
— А теперь он летает?
— Куда ж ему деваться?! Он как все мы, ничего не умеет больше… летает… других летать учит.
— А как его зовут?
— Зовут? — Переспросил дядя Сережа… — Зачем тебе? Пусть он для тебя будет легендой… не все называть своими имена надо… ты ведь большой уже, Венька… Меньше знаешь, меньше сболтнешь… татар до сих пор в подозрении держат… вот как, брат!.. — Наверное, было уже очень поздно, когда он притянул к себе Веньку и продолжил:
— Знаешь, то, что ты приехал, замечательно, только маму одну нельзя оставлять надолго — она же одна там, а ты мужчина. На отца не обижайся — он мужик настоящий, ты еще поймешь его, вот чуть повзрослеешь. А на мелкие вопросы, если я тебе отвечу — это будут мои ответы, а ты свои найти должен. Для того и жизнь дана, чтобы самому на все вопросы ответить… только ты на нее не обижайся, на жизнь, а то неудачником станешь… погоди еще денек… а там у нас транспорт пойдет в центр — вот и прокатишься! Не боишься летать-то? Эх, Венька, заживем мы еще, я верю! Или зря столько жертв было?! Заживем! Мы ж еще молодые, а?
В дорогу Венька получил мешок подарков — правда, он не знал, что в него положили. Дядя Сережа сказал пилоту: «Смирнов, доставишь парня по адресу и это прихвати,» — и протянул ему тяжеленный брезентовый мешок. Венька видел в круглый иллюминатор, как побежала назад земля, фигурки стремительно, как в ускоренном кино, исчезли, потом постройки аэродрома, деревья, потом все это мелькнуло внизу, моторы взревели, самолет заложил вираж, прошел полкруга и стал набирать высоту. Тогда будто все успокоилось, по-северному неторопливо поплыло куда-то назад, унося с собой много произошедшего в эти дни. Получалось так, что все это вместе с видимым внизу уплывает назад в память, а Венька вместе с этим самолетом летит вперед, как ему казалось, к чему-то очень хорошему и радостному.
Ветреным майским днем Венька шел по улице Горького в Москве. Упругая волна толкала его в спину и под коленки, отчего ноги сами собой переступали быстрее. У кукольного театра он остановился и стал разглядывать афишу с негритенком. Раньше Венька редко бывал в городе, он существовал для него только как «Столица нашей Родины — Москва». Теперь он все чаще сбегал сюда — ему было тесно в поселке, а здесь, казалось, не может быть всего того, что окружало его, как нет убогих палаточек у станции, одних и тех же лиц шпаны у кинотеатра, одних и тех же разговоров и страхов. Он чувствовал, что ему пора оторваться от этого самому. С тех пор, как он вернулся, многое для него переменилось, и, как он понимал, именно потому, что он сам этого хотел и приложил свои усилия. Он снова и снова возвращался к тем дням, когда ездил к дяде Сереже, и удивлялся, как же долго можно об этом вспоминать — по времени во много много раз дольше, чем он там пробыл. А если рассказывать, то заняло бы много дней, такой важной и наполненной была каждая минута. Даже когда никто с ним не разговаривал, Венька впитывал в себя окружающее, совсем другой, простой уклад жизни — он не понимал, что это так, а только чувствовал разницу в отношениях людей и мотивах поступков. Как дом, подумал Венка, оглядываясь. Вот построили этого громилу за один год, а люди в нем живут уже сто лет, может.
Было еще совсем рано, и ему казалось, неловко идти к Григоренко. Сегодня он предупредил маму, что едет к ее друзьям, и она безропотно отпустила, дав даже денег на дорогу, потому что понимала, что сына ей уже не удержать на месте. «Как быстро и сразу он повзрослел. — Думала она. — Наверное, не зря выбрано время для бармицве…» На самом деле Венька приехал сюда не затем, чтобы навестить друзей, и не праздно шататься — он узнал, что сегодня уезжает Эсфирь и другие. Лизка говорила, что это точно. Почему они сами не едут, Венька спрашивать не стал. И вот он приехал пораньше, чтобы успеть забежать к Григоренко и тогда сказать матери правду, что был у них. Если бы она узнала настоящую цель его поездки, ни за что бы не пустила. Как-то раз он подслушал ее разговор на старой квартире у тетки, из которого выходило, что ехать провожать небезопасно для тех, кто здесь остается. Что синагогу никогда не восстановят, а бывать возле центральной не стоит, потому что там следят и сообщают «куда надо».
Венька, как все, понимал, что это значит. Но каждый понимал это по-своему. Ему было плевать. Он не хотел больше оглядываться — он хотел в последний раз увидеть Эсфирь.
Так он простоял, размышляя, наверное, достаточно долго, и, когда очнулся, оказалось, что времени на посещение уже мало, хотя дом их был рядом на 2-ой Тверской Ямской, но не придешь ведь, не скажешь — «Я только так, по-быстрому, чтобы маме сказать, что был у вас!» Тогда Венька решил зайти к ним после вокзала и отправился дальше вверх по улице. Он прошел в здание, огляделся — покупать перронный билет не хотелось. Время еще было, и он побрел искать «дырку». Она, конечно, нашлась. Это Венька знал точно — если есть забор, в нем есть и бесплатный проход. В начале грузового двора к нему вела хорошо утоптанная тропинка. Он перешел рельсы, вернулся к зеленоватому зданию, которое ему очень нравилось, и стал по расписанию прикидывать, какой поезд нужен ему. Выходило, что ждать надо не меньше часа. Идти внутрь он не мог, чтобы потом вернуться на перрон, пришлось бы опять проделать длинный окружной путь. Тогда он прошел левее, откуда уходили пригородные поезда, и отправился по платформе медленно-медленно, заглядывая в пустые окна вагонов. В конце он соскочил на землю, пересек несколько путей, взобрался на другую платформу и еще медленнее пошел в обратном направлении. Когда он добрел до состава, который, предполагал, ему нужен, проводники уже открывали двери и вытирали ручки. Вдоль состава катили тележки с торфом и чемоданами в багажный вагон, а из вокзала выходили пассажиры с огромными баулами и тюками, они тащились вслед за такими же нагруженными носильщиками с чемоданами висящими на ремне через плечо, как два прямоугольных горба на спине и на груди.
Венька высматривал знакомых в толпе, но никого не было. Он стал волноваться, что пропустит, потому что поток нарастал, его толкали, задевали тюками, чемоданами. Он пошел вдоль вагонов с пассажирами и провожающими, заглядывал в окна осматривал, небольшие очереди, стоящие возле проводниц, потом повернул и двинулся против потока. Ему было тревожно и неуютно. Он решил, что это не тот поезд, который он ждал. До отхода оставалось минут пятнадцать. И тут, продираясь сквозь провожающих, особо плотно стоявших у одного вагона, он в окне увидел ее. Венька остановился и замер. Она стояла вполоборота и не могла его заметить. Пока он решал, как же так получилось, что он пропустил ее, и что делать — постучать в окно или рвануть в вагон, за соседним стеклом мелькнуло еще одно знакомое лицо — это был Мельник. Венька шагнул вперед, Мельник сказал что-то не слышимое, и в то же мгновение она обернулась и увидела Веньку. Эсфирь подняла палец, что явно значило «подожди», и двинулась по проходу к тамбуру. Венька шел параллельно ей по платформе, продираясь сквозь толпу, и они встретились у подножки.
— Зачем ты вышла? — услышал он чей-то встревоженный голос.
— Их муз аф айн минут![82] — Она привычно положила руку ему на плечо и отвела в сторону, потом развернула к себе лицом и крепко прижала. — Спасибо, что пришел. — Она оглянулась вокруг. А у Веньки кружилась голова от сладкого запаха, от прикосновения к ней, и он не мог произнести ни слова. — Спасибо!
— Снова сказала она…
— Я… — он задыхался, — я хотел сказать Вам, что… я никогда Вас не забуду. — Он видел, что глаза ее наполнились слезами, но она еще по инерции улыбалась.
— Спасибо!.. Мы еще увидимся — Я верю… там… мать никогда не убивает своих сыновей, если она не сумасшедшая… надо уезжать… ты уже взрослый мужчина… я говорила твоей маме… ты должен все знать… скоро захлопнется дверь… нам надо жить там… родина, не где родился, а где ты с пользой можешь прожить жизнь… — Она говорила все быстрее, — Думай сам, думай! Я знаю, что отец не хочет… ах, как он ошибается… — Она снова оглянулась и, совсем понизив голос, добавила — А теперь уходи, и не иди сразу ни в один дом — здесь полно их. Не бойся! Иди! — Она наклонилась, крепко поцеловала его, притянув голову к себе, так, что Венька невольно уткнулся лицом в ее грудь, распрямилась, оттолкнула и в два шага оказалась снова на подножке.
Он, ошеломленный, стоял и чувствовал, что сейчас заплачет. Вот ее лицо мелькнуло в окне, и она рукой приказала ему уходить. Он сделал шаг в сторону вокзала, прошел мимо Мельника в следующем окне и кивнул ему головой, заметил еще в одном окне рыжую копну Фейгина, и тот помахал ему рукой. Дальше у вагонов не было такой толпы и суеты. Но зато теперь он явно слышал гул голосов, от которых отдалялся, и чей-то плач навзрыд, и вскрики — все то, что раньше было так близко, так обволакивало его, что не ощущалось, как постороннее, а являлось частью его самого.
— Кого провожал-то? — услышал он за спиной, обернулся и увидел парня на полголовы выше себя, круглолицего и с рыбьими глазами. Он ничего не ответил и, словно продолжая оборачиваться, изменил направление своего движения на сто восемьдесят градусов и пошел обратно вдоль состава к голове поезда. «Ясно», — подумал Венька, и вдруг его наполнила дикая злоба. Он шел вдоль состава и видел снова знакомые лица, но теперь на них была не прощальная улыбка, а тревога и удивление. Но он не обращал уже внимания и все ускорял шаг. Парень следовал за ним. Когда они поравнялись с паровозом, где провожающих на платформе не было, Венька резко свернул в сторону, соскочил на рельсы пронырнул между вагонами на другую сторону и присел у колеса. Парень не ожидал и потерял доли секунды. Когда он появился следом за Венькой, тот наотмаш ребром ладони ударил его по открытой шее. Парень рухнул, как подкошенный. Венька даже не посмотрел на него и бегом отправился к дырке в заборе.
На площади Венька огляделся, вытащил чистый носовой платок из кармана и стал им очищать от пыли ботинки, разглядывая, то левую, то правую от себя сторону. Он выпрямился, перешел улицу Горького и пошел по перпендикулярной вдоль трамвайных путей. Одну остановку отмахал пешком, а на следующей вскочил в подошедший трамвай, достал гривенник и ждал, демонстративно держа его в руке. Кондукторша пробиралась с другого конца вагона. Народа было совсем не много, но она шла медленно и, когда оказалась около Веньки, тот уже собирался выходить, но все держал гривенник.
— Да ладно, — сказала кондуктор из под платка звонким голосом, и тогда Венька заметил, что она почти девчонка. Он спрятал руку в карман, улыбнулся ей и прислонился к поручню на площадке. Ноги были ватными, голова кружилась, и болела рука — видно он попал парню не сразу по шее, а сначала в ключицу. Вдруг ему показалось, что сзади кто-то смотрит на него. Венька тихонько скосил глаза — правда, сзади на «колбасе» примостился мальчишка и строил рожу грозившей ему кондукторше. Тогда, непонятно почему, Венька вдруг успокоился и направился к выходу.
Он вспомнил, что недавно читал в книжке, как разведчик в немецком тылу, в оккупированном фашистами городе на Украине, переодетый в форму эсэсовца, прежде, чем идти по нужному адресу, колесил по городу. Веньке стало сначала весело, а потом грустно — ему не хотелось играть в эту игру… он бесцельно брел по тротуару, мимо церкви спустился на Палиху, наткнулся на афишу «В шесть часов вечера после войны» и пошел в кино. Все равно — спешить ему было некуда и видеть никого не хотелось.
Генка, пьяный, сидел на траве спиной к забору.
— А, Венька! Куда идешь? — Венька стоял прямо над ним и молчал. — Давай! Садись! Налью… — Он полез за отворот пиджака и достал четвертинку, потом начал шарить другой рукой по траве у штакетника и, наконец, нашел стакан. — Садись! Ты хоть и еврей, а хороший парень… — Он уже прицелился горлышком, чтобы наполнить стакан. Венька молча повернулся и пошел.
— Что он тебе сказал? — Тут же окликнула его Лизка и спустилась со ступенек своего крыльца-кабины.
— Ничего!
— А что у тебя с лицом тогда?
— Что с лицом? — Не понял Венька.
— Я не знаю… может, ты проглотил лягушку?
— Это ты проглотишь — он тебе то же самое скажет, когда…
— Не скажет, — перебила его Лизка… и тут они оба увидели Блюму. Она медленно пересекала двор и сама себе что-то говорила. Они молча смотрели ей вслед. — Совсем чокнулась, как Мельник уехал. Хотела удавиться… Ты что не знаешь?
— Нет! — Искренне удивился Венька, — А при чем тут Мельник.
— Ты что? Он ничего не знает! — Венька явно услышал в голосе Лизки Малкины базарные крикливые нотки, так она выговаривала при всех Исеру. — Ты знаешь, что Мельник к ней ходил?
— Ну…
— Ну! А зачем он к ней ходил? Что, рыбу фаршировать? У него же вся семья в гетто погибла… а у нее муж сидит, и она отказалась развестись с ним… когда ей органы предложили отказаться от него… они… они нашли друг друга… ты знаешь сколько ей лет? Это она выглядит старухой, а ей тридцать пять…
— Тридцать пять? А Мельник-то старик!
— Старик! Если он седой, так это не старик! А отчего он седой? Его спасли, а их нет… их расстреляли… и он пошел обратно… в гетто, потому что не хотел жить… но его поймали… ой, это целая история… в общем свои его поймали на передовой и опять спасли… а он просил, чтоб его зачислили в часть, так его не взяли, потому что он видит, как курица… и вот он седой…