— Здравствуй, Марголин. — Он приналег на последнее слово. — Как закончил год?
— Одна четверка. Мне легко дается учеба, вы же знаете. До свидания, Иван Степанович! — Венька тоже приналег на последние два слова.
— До свидания… — удивленно процедил директор вслед, — если ты исправил свое поведение, дверь открыта! — Венька оглянулся и снова убил Сковородкина вежливостью:
— Спасибо! Мне там больше нравится! — Теперь то уж точно назад никогда не возьмет, гад, — этого он мне не простит. Все равно… Он прошел сквозь двор — дыра в заборе была заделана. Венька удивился, прошел левее — и там нет хода. Забор починили. — Наверное, недавно, — решил он, — раз еще не успели сломать. — Обходить он считал ниже своего достоинства и полез через заостренные высокие прутья, держась за столб. Сверху, как никогда прежде, ему открылся овраг, сосны на склонах, вытоптанные желтые косички тропинок, затертые земляные ступени на круче, а там, на той стороне, насыпь и бегущая грязнозеленая электричка с хриплым свистком. Венька уселся на склоне, спустив ноги в овраг. Солнце приятно грело спину и затылок. Никого не было, и опять пришло «Все равно!» Оврагу все равно, что они тут дрались… что женщины боятся через него ходить, особенно вечером, что его кто-то любит, а кто-то боится… Он стал спускаться, пересек линию и незаметно и необъяснимо для себя оказался у дома Поздняковой. Баба Дуся возилась во дворе, согнувшись пополам. «Кур завели!» — Удивился Венька, увидев желтых цыплят возле старого тазика с какой-то едой… Нинки дома не было. Венька потоптался, размышляя, зайти ли к бабе Дусе, и не смог пройти мимо — очень ему хорошо с ней было. От нее исходил добрый дух, который распространялся на всех, на «плохих», на «хороших» — для нее все были грешные люди. Венька не всегда понимал ее, но чувствовал, что она его любит, и отвечал ей тем же.
Баба Дуся сказала, что Нинка поехала к матери на работу, а зачем уж — это ей понять трудно, а ему спешить некуда, и сейчас она его чайком попотчует. Венька просидел у нее часа два, слушая рассказы, потом натаскал воды, закрутил петлю на калитке и прибил доску на крыльце, а то приходилось бабе Дусе скакать через поломанную ступеньку.
Дальше он отправился к Летнему. Тут хрипела музыка, и детишки играли в песочнице, а бабушки сидели по скамеечкам. Венька потоптался, не зная, как быть, и зачем он сюда пришел. Настроение явно стало портиться, какой-то туман затягивал все вокруг после разговоров с бабой Дусей, и Венька не мог понять, почему. Может, потому что уже не существует их театр. Он вспоминал, что по слухам Белобородку «опять посадили», выходило, что он уже сидел… Венька совсем расстроился. Он побрел домой. Стало жарко. Молодая листва и сосны наполнили воздух таким плотным ароматом, что, казалось, его можно пить, как компот. Венька остановился, подышал и почувствовал, что хорошее настроение опять возвращается. Наверное, я «бесчувственный эгоист», правильно меня ругает мама, когда очень сердится. Наверное… Шурка выскочил навстречу ему с расширенными глазами.
— Отец приехал! — Выпалил он.
— Чей? Твой? — Удивился Венька. Он знал, что отец ушел от них уже давно.
— Балда! Твой!
— Мой? — Венька даже задохнулся.
— Смотри, не поддавайся, обязательно поедем! Слышишь! — но Венька уже бежал домой — он понял: что-то случилось.
Отец был человеком очень сдержанным, и, хотя всегда называл Веньку уменьшительно, очень редко выражал ласку. Поэтому, когда он обнял сына и прижал к себе, Венька по-настоящему удивился и понял, что был прав: что-то случилось. Они дожидались матери вместе и говорили обо всем на свете, кроме сегодняшних дел. Мама пришла намного раньше обычного — оказывается, отец ей позвонил. Она с тревогой смотрела на него, и в глазах ее был вопрос. Он и прозвучал:
— Что теперь делать?
— Жить. — Ответил отец.
Самое странное, что отец не возражал против Венькиной поездки, когда мама ему сообщила об этом. Наоборот, он даже, вроде, обрадовался и сказал, что это отлично — пожить в деревне и набраться крестьянской мудрости и мускулы поднакачать на работе. Сам он был крепким, с очень сильными руками — занимался гимнастикой в молодости. Он никогда не болел, ел все подряд и на вид никак не производил впечатление инвалида. Но Венька знал, что левый глаз его ничего не видел — был перебит осколком какой-то нерв, и иногда приступы страшной головной боли после контузии так мучили его, что он глухо стонал и сотрясался от рвоты, а потом лежал обессиленный по нескольку часов без движения.
Радость от того, что он все-таки едет, не заглушила Венькиной тревоги — он хотел знать, в чем дело, и не мог спросить.
Его отправили спать, а сами родители сидели за столом напротив друг друга и почти шепотом разговаривали. Под воркование их голосов Венька заснул. Как всегда заполночь он услышал тихий разговор уже из родительской кровати, который в другое время наверняка шел бы на высоких нотах. Он проснулся, когда мама говорила отцу:
— Ты никого не слушал, ты всегда все лучше знаешь!
— А что надо было делать? Ехать? Удирать? Я тебе сказал — поезжай.
— Теперь поздно говорить — вот, эта дверь захлопывается… уже захлопнулась. Я поеду с тобой…
— Как? А работа, институт, диссертация?
— Дос из майн идеше глик…[84] Возьму пока отпуск — там видно будет…
— Нет, это не выход. Я поеду один, все разузнаю и тебя тогда вызову.
— Нет, Лазарь, — твердо сказала мама, — я чувствую, что если ты уедешь один, меня заберут… и я больше тебя никогда не увижу…
— А Венечка?
— Он с надежными людьми, и там его искать не станут.
— Сделай один раз, как я прошу. Завтра он уезжает, ты не будешь его провожать, а тоже уедешь к Косте. Я срочно отпрошусь на работе и покупаю билеты, у меня есть блат. Сереже звонить не надо… потом мы встретимся — и на вокзал.
— Они всюду достанут… — безнадежно сказал отец… «беспачпортные космополиты»… такого мир еще не слыхал…
— С севера на юг не ссылают, — ответила мама. — Глупо сидеть и ждать…
— А если мы не вернемся? Как он жить будет? На что, где… — мама молчала. Венька услышал, что она тихо плачет, и сам ощутил приближающиеся слезы. Он сполз поглубже под одеяло. Окно уже наливалось серым рассветом, и долгожданное утро совсем теперь не радовало его. Он все понял. Отца сняли с работы. Уволили. Сократили. Он знал много похожих слов. И мама не бросит его одного в такую минуту. Она, как Блюма. А ему не надо быть с ними, и поэтому отец… и бегут они к дяде Сереже. К замечательному дяде Сереже. Как хорошо, что он есть на свете. И что он так далеко… а как он будет жить? Как все… — отвечал он сам себе и не мог представить, что это значит. Что же, нет выхода? Попрошу Исера, чтобы устроил, как Генку… нет… не получится… — лет мало… и где жить… и вдруг простая мысль обрадовала его: пойду в ремеслуху. Там общежитие, там еда, там школа и работа. В другое, не в это. Сейчас полно ремесленных, а с моими отметками… он начал фантазировать, как все это будет, и как удивится Лизка и Позднякова. И незаметно для себя заснул…
Венька увидел Лизку на платформе еще на подходе. Ему показалось, что она чем-то сильно расстроена. Но пока они затаскивали свои чемоданы и помогали подняться по ступенькам инвалиду без ног на деревянной дощечке с колесиками, уже послышался приближающийся хриплый свист электрички. Венька поспешил к Лизке. Она шла ему навстречу и дрожащими губами тихо произнесла:
— Отца забрали ночью!..
— Ночью?.. За что?.. — Лизка прикрыла пальцами рот, чтобы не вырвались рыданья, и отрицательно замотала головой. Венька увидел, как разлетаются в стороны крупные слезы. Электричка подкатила и хлопнула дверьми. Лизка встала на подножку, обернулась и молча смотрела на него, закусив губу. Он хотел ей столько сказать в этот момент — утешить, рассказать, что у них тоже неважно… но сиплый свисток разорвал невидимую ниточку, соединявшую их. Безжалостно лязгнули сцепки. Лизкино лицо поплыло мимо, быстро отдаляясь, и Венька даже не успел ничего крикнуть ей на прощанье — створки дверей двинулись навстречу друг другу и захлопнулись… Первым его порывом было — остаться! Но он вспомнил вчерашнее прощанье с отцом и его последние слова. «Езжай спокойно. За нас не волнуйся. — Он говорил с ним уже не как с мальчиком, а как со своим взрослым товарищем — это первый раз в жизни. — Что бы ни случилось, знай, что мы честно жили и не для себя, а для Родины… — Он помолчал… — Ты будешь умнее и счастливее. Не пиши никому! Понял! Ни-ко-му!!! И ты не знаешь, где мы. Понял? И никто не знает, где ты. Забудь все адреса на свете навсегда! Это очень важно. Не волнуйся — мы тебя сами найдем. Все.» Отец крепко обнял его, поцеловал в лоб, присел перед ним на корточки, как когда-то дядя Сережа и добавил: «Что бы тебе ни говорили — мы твои самые близкие, верные и честные люди: мама и я». Он уехал один. А сегодня Веньку проводила мама до угла улицы и стояла, пока они повернули за угол. «Какая она маленькая, — подумал Венька в последний момент, когда штакетник заслонил маму. — Маленькая… и одна…» Он вспомнил слова своего дорого дяди Сережи: «Ты мужчина, должен знать: женщин нельзя оставлять одних надолго…» Во всем, что происходило, Венька чувствовал чью-то чужую волю, которая направляла события и вертела им, как хотела, даже не замечая его переживаний, неудобств, как впрочем, и радостей. Ему вдруг открылось, что никому он не нужен, кроме отца с матерью, от которых эта неведомая воля оторвала его брата и убила, а теперь оторвала его, и еще никто не знает, как все обернется, а главное, не понятно, зачем и кому все это нужно… «Правильно отец сказал — я стал взрослым, — думал он. — Раньше я так не стал бы задумываться. Раньше все было проще. А теперь я до того додумался, что решил пойти в ремесленники! Я ж их просто ненавидел… Глупо. Что они не люди что ли? Из них потом рабочие получаются… А вообще, кем я хочу стать? Ну, кем? Все знают, чего хотят… Лизка вырваться… — Тут его словно обожгло. Он вспомнил все, и ему стало жарко… теперь и Генке несдобровать, а Лизке уже не от кого вырываться — не бросит же она мать одну! А может, ерунда, может, обойдется?! Если бы Исер задавил кого-нибудь, им бы сказали. А что еще мог натворить шофер?.. Но кем он хочет стать? Вот он, Венька Марголин, и так стать, чтобы не забирали ночью, и не надо было бегать, как отец, чтобы не увольняли с работы… Летчиком, как дядя Сережа!.. Нет. Нет, не получится… Музыкантом во фраке с бабочкой и скрипкой на сцене — кланяться публике… он был с мамой на таком концерте… Его же проверяли — мама водила, и сказали, что большие способности… но как это все? Где учиться — ездить-то далеко, а он был маленький, и деньги надо на скрипку, на фрак… ну, на фрак это потом… на учителей… Может, рабочим, после ремеслухи на завод… и торчать там каждый день… одно и то же, и мастер тебе будет замечания непрерывно делать, и вообще жить по гудку… Я знаю, кем я буду… я буду ездить в экспедиции, только ездить не как отец, на одно место, — я буду путешественником. И чтобы никто не знал, где я… новые острова, неизвестные животные, редкие птицы… и ни адреса, ни почты, и никакого Сковородкина над тобой… чтобы только твои товарищи рядом и твоя воля. Твоя. И все…»
В это время глобального разбоя и празднословия и мелких убивающих бытовых невзгод Венька неосознанно начинал ощущать то, чего добивалась эта никак не формулируемая им сила, которая определяла насильно его жизнь: он превращался в винтик этой огромной адской машины. Винтик, который не смел даже выразительно каркнуть. Но здоровая природа, заложенная в него, так же неформулируемо сопротивлялась этому. А он, мальчишка, не в силах разобраться толком, чувствовал непрерывно душевную тревогу и неудобство и инстинктивно пытался найти место в мире и в себе, где можно обрести равновесие. Поэтому сначала ему понравилось в деревне. Его успокаивала и природа, и простота общения, и развлечения целый день… но это скоро прошло. Очень скоро. Он не мог жить иждивенцем (а он хорошо, как и все дети его времени, знал, что это значит на самом деле), и он стал помогать по хозяйству. Скоро ему и это надоело — он уже был своим. Ему, как и всем остальным, диктовали, приказывали, так же ругали и ссорились с ним. И не с кем было поговорить, и некому было открыться. Только Шурка. Но он, хоть и был «свой в доску», но Веньке было этого общения недостаточно. Ему нужен был человек, из которого он мог черпать, а Шурка, при всей своей преданности и доброте, не всегда даже успевал за изгибами и прыжками Венькиной нервной мысли. Да и Венька сам порой удивлялся тому, куда она его заводит. Сначала он решил терпеть и таким образом закалять волю. Когда затосковал — решил податься в бега, но никак не мог сообразить, куда. И еще его останавливало то, что у него теперь не было тыла. Когда он бежал к дяде Сереже, у него был дом и люди, которые бы его защитили в любых обстоятельствах… А теперь? Однажды он бесцельно брел по знойной пыльной улице. Ему очень нравилось наступать босыми ступнями в бугорки перетертого до состояния пудры песка. Раздавалось едва слышно «Штоп…», желтые струйки прыскали в разные стороны, и подошве ноги становилось щекотно.
— Мальчик, — услышал он, — помоги мне, пожалуйста. Венька поднял голову. На обочине стояла молодая женщина. Рядом лежали завернутые в газету и перевязанные веревкой пачки. Откуда она тут взялась — совершенно не соответствовала она всему окружающему в черном длинном до пят платье и с черным платком на голове. — Меня зовут Поликсена Ефимовна, — представилась женщина, чуть напирая на «о».
— А меня Венька.
— Тут не далеко. Помоги, пожалуйста. — Она взяла по пачке в руку и пошла вперед. Венька схватил оставшуюся на земле и поспешил за ней. Они шли молча до самого места, которое оказалось старым кирпичным домиком, с облупившимися стенами рядом с заколоченной церковью. Женщина отомкнула висячий замок, отбросила щеколду и отворила дверь. Изнутри пахнуло холодом, таким приятным в жаркий день. Венька вошел следом за ней и стоял с пачкой в руках.
— Положи на лавку, пожалуйста. — Венька положил пачку на широченную лавку возле печи. — И садись, передохни. Я сейчас. — Венька сидел и ждал. Она вернулась с коричневой глиняной кринкой и такой же кружкой, налила из кринки и протянула Веньке. Он молча взял, глотнул сладкого кваса и в тот же момент почувствовал, как холодок просачивается в него, заполняет горло, грудь, живот, и этот холодок вливает в него спокойствие. Он пил мелкими глотками, удивляясь тому, что действительно хотел пить и боясь оторваться, чтобы не ушло вот это неожиданное новое ощущение, и смотрел вокруг.
— Ты любишь читать? — Спросила Поликсена.
— Не все… — сразу ответил Венька.
— А что больше? — поинтересовалась она. Венька задумался.
— Про путешествия. Про открытия ученых. Дневники…
— Дневники? — Удивилась Поликсена. — Какие же ты читал?
— Воспоминания Екатерины Великой, например, — Венька хотел продолжить, но в этот момент Поликсена перекрестилась и тихо сказала: «Греховная книга, прости Господи». Венька замолчал.
— А сейчас книгу возьмешь почитать? — Она говорила немного непривычно для Веньки, но опять ему показалось, что это именно то, чего он хочет сейчас, что она снова угадала. — тогда развязывай осторожно, чтобы не повредить! — Она кивнула на пачку, лежащую на лавке.
Это было неожиданное в таком заброшенном месте богатство. Из-под газеты сверкнули золотые буквы на корешках книг, темные сафьяновые сгибы, а между этими томами дешевые издания с мягкими обложками, поглоданными временем корешками и стертыми от частого перелистывания углами. Большая часть названий была Веньке абсолютно не знакома, смущал твердый знак на конце слов и странная буква — он понял, что держит старые дореволюционные издания, и даты внизу подтвердили это… от всего богатства веяло необыкновенным, загадочным: «Типография Ф. Маркса, Издание М. И С. Сабашниковыхъ, Поставщик двора Его Императорского величества В. Розен, Дешевая серия, Иван Д. Сытин… Житие». Венька смотрел и перекладывал одну пачку, вторую, потом Поликсена Ефимовна завела его в другую комнату, побольше, всю покрытую стеллажами полок вдоль стен, со столом у входа, на котором тоже лежали книги, стояла непроливашка с воткнутым в нее пером и ящики с карточками — картотека. Венька замер на пороге и женщина, заметив произведенный на него эффект, заметила тихо: «Огонь негасимый!»
— Выбирай! А потом я тебе покажу, как записать в карточку. Будешь мне помогать, — сказала она полувопросительно, — и Венька радостно кивнул головой.
Дни мелькали, как страницы раскрытой книги под порывом ветра. Теперь у Веньки была страсть, работа, неодолимая душевная потребность общения с книгами и Полиной, как он называл про себя Поликсену Ефимовну. Она оказалась в деревне белой вороной, и Людмила Ивановна не одобряла Венькиной дружбы. «Доведет она тебя до греха!» — обычно ворчала она, но запрещать общение не решалась, а совершенно непоследовательно выговаривала сыну: «Гляди вон на товарища — мозги-то развивать надо — брал бы тоже книжки у Поликсены-то!» Но Шурка ленился читать — ему нравилось другое — он мог часами лежать на животе и наблюдать жизнь — жизнь мелких букашек, паучков, мух. Он объяснял Веньке, что для них трава — это джунгли, и они ведут там трудную, опасную жизнь и борются за существование, и воюют, и так все умно делают, что ему, Шурке, не верится, будто они живут одними только рефлексами. Он считает, что они все, больше или меньше, используют разум, и ему очень хочется это доказать. Венька возражал ему, что стоит лучше почитать, что другие по этому поводу думают и не ломиться в открытую дверь. Но Шурка был упрям и доводам не внимал. Так и не удалось Веньке заманить друга в компанию. Он один приходил к Полине в прохладный домик и принимался за работу. С тех пор, как отца ее, священника соседнего прихода, убили в начале двадцатых, когда активно боролись с церковью, она, еще совсем молодая, решила уйти в монастырь. Пошла бродить по Руси. Но монастыри тоже один за одним закрывались и разрушались. Жить в своей деревне она не хотела, а здесь жила ее тетка по матери. Она остановилась передохнуть от странствий, да так и застряла. Теткины знакомые выхлопотали ей место библиотекаря, пользуясь тем, что сам председатель был книгочеем. В старом поповском доме сделали нечто похожее на клуб и ячейку ликбеза — Поликсена учила грамоте и собирала библиотеку на основе бывшей поповской. Она перетащила постепенно свои книги из родительского дома, а потом пошла бродить по селам-деревням, собирая книжки, кто что даст. Поэтому получился «перекос» — очень много духовной литературы. И Поликсена, справедливо опасаясь, что за это может погореть, организовала как бы две библиотеки — одна для всех, в первой большой комнате со стеллажами, а вторая в той комнатке, где она жила и в которой хранила книги в двух здоровенный дубовых шкафах, занимавших половину площади. Сюда допускались только очень доверенные лица. Об этом и знали всего несколько человек и, на счастье Поликсены, помалкивали. Колхоз платил ей зарплату, на которую не проживешь, и давал подводу дров в зиму. Зарабатывала же Поликсена тем, что потихоньку врачевала. До ближайшего фельдшера было двенадцать километров, а до больницы все двадцать пять. Зимой не добраться по снегу, весной и осенью не одолеть бездорожье, а летом — некогда: надо ухаживать за землей, чтобы хоть как-то дотянуть до следующего урожая. Поликсена ничего не готовила, не сажала огород, а жила тем, что приносили ей те, кого она лечила травами да молитвой. Она умела много. Доставала высушенную траву из банок и кринок, растирала сухие стебли из пучков, висевших в сенях, сама готовила мази и припарки, а больным строго наказывала, как заваривать траву и как пить, а перед тем, как передать в руки, потихоньку быстро ее крестила и шептала молитву, но слов этих никто, видно, кроме Господа, не слыхал.
Она никогда не улыбалась и не шутила. Говорила тихо и не слушала ни возражений, ни доводов. Говорила и все. Веньку тянуло к ней, и он сам не знал, почему, да и не задумывался об этом. После нескольких книг, прочтенных в самом начале знакомства, он был допущен к той, что видел в первый день, когда распаковывал пачку. Это было «Житие». Книга эта настолько потрясла его, что он даже не решался ничего спрашивать, хотя очень многое не понял. Но сила духа загнанного в яму человека казалась ему невероятной. Он сравнивал его с чем-то привычным и знакомым из своей жизни, и тогда в уме и воображении возникали разведчики, молчавшие под пытками фашистов, летчик Маресьев, боец Матросов и погибший полковник — сын раввина, вышедший один против толпы.