— Ой, вей цу майне ерн! Я же ничего не успею! От, черт…………………, его мать!
— Перестань ругаться… давай его топором разрубим!
— Кого? — Испугалась Песя.
— Фитиль! — Прошипела Агаша. Она раскраснелась от возбуждения, платок съехал с гладких седых волос, охваченных гребнем чуть позади макушки, и ясно было, что в молодости она была красавица. Песя смотрела на нее в полном недоумении.
— Послушай, что ты сказала!
— Разрубим! Давай топор поставим по этой вот черной нитке и сверху — молотком!
— Нет. Не получится.
— Почему.
— Потому, что топор еще хуже, чем ножницы. Когда жив был Шлема, он относил курей резнику. А теперь некому носить и нечего…
— При чем здесь Шлема? Ну, причем? — Они обе беспомощно опустились на табуретки и сложили руки на коленях.
— Дай мне этот чертов фитиль, — сказала, наконец, Песя.
— Ты опять пойдешь на станцию? — Испугалась Агаша.
— Нет. Я больше никогда не пойду к этому шлимазлу, дай мине фитиль, я пойду к Смирнову, у него есть ножовка…
— Если про тебя говорят «мишугене» — это не значит, что ты дура…
— Так что, у него нет хорошего ножа, если есть ножовка?..
— Чисть рыбу! — Встала Агаша. — Я сама пойду. Это быстрее.
— Если он дома, возьми к нему керосинку! — Крикнула ей вслед Песя.
— А если нет? — Донеслось уже от калитки.
— Так ты принесешь ее обратно!.. — Она снова опустилась на табуретку. — Неугомонная. — Соображала она. — Как была. Ничего ей не делается. Отца забрали. Мать умерла через полгода от слез. Маленького братишку в детдом забрали, он там от тифа умер, — так сказали. Ее родная тетка забрала… и тетка померла, а мужа ее на войне убили. И Агашиного убили… а дети? — Она стала вспоминать, куда делись Агашины дети, но почему-то всплывали лица своих. Она не хотела и не могла их прогнать, и забыла про Агашиных… потом лица девчушек испарились, и она тут же вспомнила, что, слава богу, у Агаши детей не было…
— Ты знаешь, что он тебе сунул?! — Внезапно прервала ее мысли Агаша. Песя молча смотрела на нее. — Он толще — не влезет!
— Откуда ты знаешь? Ты же не взяла керосинку.
— Смирнов сказал. Он знает.
— А, фарбренен зол эр верн, дер кнуйт![45]
— Нит фарбренен! — Напирая на «р», ответила Агаша.
— Давай по нему постучим, как по мясу, так он станет тоньше. — Предложила Песя. Агаша посмотрела и ничего не ответила. Потом взяла верх от керосинки и попыталась всунуть фитиль на место, но щель была явно тоньше, чем плотная ноздреватая материя.
Обе старухи стояли, опустив руки, и думали совершенно одинаково, хотя, конечно, не сговаривались и не знали об этом. Они думали, что если бы жив был Шлема или Иван, то уж наверняка бы что-нибудь придумал. Им показалось это настолько реально возможным, что обе заплакали одновременно тихо и горько, как только плачут в детстве или в беспомощной старости. Потом Агаша схватила верх от керосинки, второй фитиль и так быстро исчезла, что Песя не успела ничего произнести.
Она вернулась минут через двадцать, когда вокруг Песи все было в рыбной чешуе, молча установила — принесенную деталь на поддон, полный керосина, и загремела спичечным коробком, вынутым из кармана. Огонек нехотя мигнул несколько раз сквозь закопченное окошечко и уверенно повзрослел. Агаша поставила приготовленную кастрюлю на огонь, огляделась вокруг и безнадежно сказала: «Какая же ты неряха, боже мой, ты, когда что-нибудь делаешь… даже лицо…»
— И что он сказал, этот шлимазл, — прервала ее Песя.
— Это я ему сказала. — Возразила Агаша. — А ты лавровый лист не забыла? Ты всегда забываешь лавровый лист. Я ему дала его фитиль! — Добавила она угрожающе! — Так он вернул мне его обратно! — И она протянула Песе фитиль.
— Зачем мине этот фитиль? — Поинтересовалась Песя.
— Я ему тоже сказала. Так он велел тебе передать, чтобы ты его положила за притолоку, а к Пасхе он сделает подарок.
— К Песах? — Поправила Песя. Но Агаша не обратила никакого внимания. — Он в лавку внутрь сказал и думал, что я не поняла.
— А ты поняла?
— Конечно, поняла! С кем он там сидит в темноте в лавке?
— Я знаю? Как это ты поняла?
— Поняла? Я уже столько лет с тобой ем фиш по субботам…
— И что он сказал?
— Что тебе надо подарить керогаз, так ты его достала с этими фитилями, будто их варишь вместо макаронов.
— И ты столько поняла?
— Нет. Я поняла только про керогаз… Но фитиль спрячь… может, правда, пригодится… — Агаша грузно поднялась и на ходу сказала в полоборота. — До первой звезды я вернусь, не волнуйся, и сама на стол накрою…
«Бобе, ты правильно говоришь — ты, действительно, осколок прошлого. Но очень любимый». Он подсел к бабушке и положил голову ей на плечо. Оно было костлявое, кофта пахла жареным луком и валерьянкой, а сползавшие на лицо седые пряди нежно щекотали и напоминали, что счастье все же есть. Счастье у каждого свое.
Он помнил, как мама любила усадить его рядом, положить книгу на колени себе и ему, так, чтобы лучше было видно картинки, и читать, читать… ее рука обнимала его и не дотягивалась до страниц, тогда она обхватывала его локоть, а пряди сползали ему на лицо и пахли «Серебристым ландышем». Он специально спросил, как называются ее духи, и своей первой девушке потом купил такие же. Бабушкины пряди пахли старостью, но это не был гнетущий запах — это был запах времени.
Когда маму забрали, ему только-только исполнилось семь. Отец не вернулся из командировки полугодом позже, и он сначала никак не связывал это с арестом мамы… бабушка не плакала, никуда не звонила и не хлопотала. Она надела черную юбку, черную шаль, положила в черную сумку какие-то бумаги, отцовские золотые часы, закрыла дверь на ключ, и его тоже опустила в сумку.
— Ты забыла положить ключ под коврик, — возразил он.
— Швайг! Унд гей гихер![46] — Бабушка подтолкнула его к лестнице, и они пошли на вокзал пешком. Это оказалось недалеко. Потом двое суток в поезде, и новый город. Без вещей, без сумок и чемоданов — словно они отправились на денек к друзьям на именины. На самом же деле никто не знал, куда они делись, где затерялись в стиснутой страхом и лагерями огромной стране… давно это было. Он закрыл глаза и не убирал голову. Отчего это сегодня на него накатило? Может быть, он почувствовал, что настала его очередь подтолкнуть единственного родного на всем свете человека и сказать ей: «Фрег нит мир горништ, унд их бет дир гей гихер»[47]!
Он знал, как им трудно придется, и единственно за что волновался, чтобы бабушка выдержала. Собственно говоря, он постарается, конечно, чтобы жизнь ее не переменилась… и то, что она дала согласие… это чудо… без ее согласия ничего не делалось в его жизни, сколько он помнил… она и тогда сначала не соглашалась жить у своей подруги времен первой мировой, с которой с тех пор не виделась и у которой остановилась. Не соглашалась, потому что боялась ее подвести. Машеньке больших трудов стоило уговорить ее, вернее переубедить, что так безопаснее — жить у нее на окраине в домике на скате оврага… Огонек будто тлел под жестяным колпачком, надетым на прямо на лампочку, и, когда бы он ни проснулся, — две седые головы с двух сторон склонялись над этим огоньком и тихо говорили, говорили… но он не мог разобрать ни слова…
— Ты уже это сделал? — Бабушка чуть повернула к нему голову. Он ответил не сразу…
— Ты же тоже тогда не положила ключ под коврик.
— Я знала, что они не вернутся…