В первых числах января 1857 г. подписчикам брюссельского еженедельника «Уленшпигель» был разослан новогодний подарок – литография знаменитого бельгийского художника Фелисьена Ропса с изображением группового портрета редакторов и сотрудников этого журнала.
Среди двенадцати дружеских шаржей-портретов читатели увидали и простодушное, смущенное лицо человека с взъерошенной шевелюрой и длинными усами. Это был Шарль Де Костер. В руках он держал небольшой томик с надписью «Фламандские легенды» – свою первую книгу. Вышла эта книга несколько позднее – в конце того же 1857 г. (с датой 1858).
Тридцатилетний журналист Шарль Де Костер уже не был новичком в литературе. Прошло почти десять лет с той поры, как он начал пробовать свои силы в самых разнообразных поэтических жанрах. В этих ранних, еще незрелых опытах сквозь чужие влияния иногда пробивалась оригинальная струя. Но в большинстве своем они носили подражательный характер. Поиски собственного пути у Шарля Де Костера продолжались долго. Только во «Фламандских легендах» – сборнике новелл, навеянных средневековыми преданиями, – в его творческом развитии произошел решительный перелом. Собственный путь был найден, и дарование молодого писателя развернулось стремительно и ярко.
Первая удача открыла дорогу к его главной книге – всемирно прославленной эпопее с причудливым и задорным названием «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и иных краях» (1867) Тяготение к национальной стихии и народному быту Фландрии, интерес к истории и фольклору родной страны, любовь к простым людям и ненависть к церковной и политической тирании – все эти черты «Фламандских легенд» во многом предвещали «Легенду об Уленшпигеле» Преемственная связь между обоими произведениями, отделенными друг от друга десятилетием, наиболее отчетливо обозначилась в «Сметсе Смее», самой характерной новелле «Фламандских легенд».
Однако «Легенда об Уленшпигеле», затмившая собой другие произведения Де Костера, оставила в тени все, что он создал раньше и позже своего шедевра В том числе и блещущие талантом «Фламандские легенды».
«Я не стану защищать ни «Брабантские рассказы» (1861), ни даже «Свадебное путешествие» (1872), этот любопытный, хотя и очень неровный реалистический роман, вызвавший живой отклик за границей Но я бы очень просил, чтоб не забыли «Фламандские легенды» Если “Легенда об Уленшпигеле” – собор, то «Фламандские легенды» – его портал», – так говорил в 1959 г крупный знаток бельгийской литературы Й Хансе в своей речи, посвященной памяти Шарля Де Костера.[44]
К этим словам можно лишь добавить, что «Фламандские легенды» заслуживают внимания не только как подступ к вершине творчества писателя. «Фламандские легенды» – памятник исключительно своеобразной свежести и силы – имеют совершенно самостоятельное значение как в творчестве Шарля Де Костера, так и в становлении национальной самобытности молодой бельгийской литературы.
О Шарле Де Костере на его родине написано немало книг. Друзья и почитатели, верные его памяти, после нескольких лет тщательных исследований рассказали о главных фактах его биографии, воздав должное тому, кто при жизни оставался неизвестным.
Однако даже самые подробные и достоверные биографии Де Костера, – написанные его старшим другом, бельгийским критиком и поэтом Ш. Потвеном,[45] а затем и современными историками бельгийской литературы Й. Хансе, Л.-Л. Соссе, А. Либерехтом,[46] – неполны и содержат пробелы. Почти ничего не известно о детстве и отрочестве Де Костера, а также о последних годах его жизни, проведенных им в полном одиночестве.
Те немногие автобиографические свидетельства, которые остались после Шарля Де Костера, – в том числе разрозненные страницы его дневника и начатые воспоминания о школьных годах – хранятся в архиве Королевской библиотеки в Брюсселе, но не изданы, и лишь отдельные цитаты из них рассеяны по страницам книг западноевропейских исследователей его творчества.
К счастью, до нас дошли письма Шарля Де Костера к Элизе Спрёйт, девушке, которая несколько лет считалась его невестой. Эти письма, собранные и частично опубликованные Ш. Потвеном в приложении к написанной им биографии Де Костера, дают нам драгоценную возможность заглянуть во внутренний мир писателя и узнать с его собственных слов о его характере, литературных вкусах, взглядах на жизнь. Располагая лишь небольшим количеством материалов – письмами к Элизе (главным образом), выдержками из архивных документов, да отрывочными воспоминаниями близко знавших его людей, мы все же можем ясно представить себе живой образ безукоризненно честного человека, с независимой, гордой натурой и свободным острым умом.
«Как я вам благодарна! – писала сестра Де Костера Ш. Потвену по поводу заметки, напечатанной им в журнале «Revue de Belgique» (15.X 1879) вскоре после смерти ее брата. – Вы так хорошо показали, что при его уважении к себе никто и ничем не мог бы его купить».[47]
Шарль-Теодор-Анри Де Костер (Charles-Thйodore-Henri De Coster) родился 20 августа 1827 г. в Мюнхене. Его отец, фламандец из Ипра, служил управляющим хозяйством у графа Шарля-Мереи д'Аржанто, тирского архиепископа и палского нунция при баварском дворе. В прошлом блестящий офицер бельгийской армии, граф д'Аржанто благоволил к своему подчиненному и соотечественнику и крестил его первенца, «унаследовавшего красоту своей матери»,[48] Анны-Марии Картрейль, валлонки по происхождению и белошвейки по профессии. Свои первые детские годы мальчик провел в богатстве и роскоши архиепископского дворца. Это обстоятельство дало повод окружить легендами рождение и воспитание Шарля Де Костера. Некоторые западноевропейские исследователи, в том числе и современные, высказывали предположение, что он был побочным сыном графа д'Аржанто, а по другой версии – сыном его брата.[49] Это предположение, не подтвержденное никакими фактами, отвечало желаниям известных кругов доказать, что писатель, посвятивший свое творчество изображению жизни фламандского народа, был стопроцентным валлоном и к тому же – аристократом по крови. Й. Хансе, Ш. Потвен и другие серьезные биографы Де Костера решительно отвергали эту версию.
«Будущий автор «Легенды об Уленшпигеле» был, несомненно, сыном своих родителей, даже если от этого и пострадал романтизм», – писал бельгийский критик Ю. Жюэн в предисловии к «Легенде об Уленшпигеле», изданной в Брюсселе в 1962 г.[50]
Шарль Де Костер всегда с любовью вспоминал своего скромного отца, которого он к большому своему горю потерял в 1834 г. За год до этого семья Де Костеров покинула Германию и, вернувшись на родину, обосновалась в Брюсселе, где затем прошла вся жизнь писателя. Тогда же родилась его сестра Каролина, ставшая ему верным и преданным другом. После смерти отца мать взяла мальчика из пансиона, где он терпел муки унижения. «Я был тогда слабым хрупким ребенком…, – писал Де Костер в неизданных «Воспоминаниях о коллеже», – я плакал, а когда видел, что надо мною смеялись, сдерживал слезы, но гнев бросался мне в голову».[51]
Крайняя чувствительность, отделявшая его от сверстников, усугублялась, быть может, чисто женским влиянием семьи, в которой мальчик рос без отца. Благодарное и нежное чувство к матери и сестре на всю жизнь внушило Де Костеру возвышенно-рыцарское отношение к женщинам, которое, по его собственному признанию, было преобладающей чертой его творчеств».[52]
Граф д'Аржанто, переехавший в Льеж, не забывал на первых порах своего крестника и потребовал, чтобы его отдали в иезуитский коллеж Сен-Мишель, где основательно изучали латынь и греческий. Вероятно, в стенах этого учебного заведения и зародился ярый антиклерикализм Шарля Де Костера. Потом в тех же «Воспоминаниях о коллеже» он писал, что утратил веру.[53]
Закончив коллеж, юный отступник наотрез отказался продолжать образование в духовной семинарии, как предлагал ему архиепископ, который надеялся, что крестник пойдет по его стопам. Это было первое сопротивление, оказанное Де Костером архиепископу. Но ему в то время уже почти исполнилось семнадцать лет, необходимо было работать, помогать матери, и он поступил на службу в знаменитый брюссельский банк (La Sociйtй Gйnйrale de Belgique), фактически управлявший промышленностью Бельгии. Здесь он провел шесть лет (1844–1850), выполняя однообразные обязанности младшего клерка. Трудно представить себе более тяжкое испытание для юноши, одаренного живым воображением и почувствовавшего себя поэтом.
Все свои свободные дни и часы младший клерк, томившийся «как птица в клетке»,[54] отдавал чтению и писательству, к которому испытывал неодолимую склонность. Наконец, он нашел выход из своего монотонного существования. Вместе с группой друзей он основал в сентябре 1847 г. литературный кружок, прозванный ими «Обществом весельчаков». Шуточная речь, пересыпанная латынью, которую Де Костер произнес на открытии этого содружества, была проникнута откровенным свободомыслием в духе Рабле.
«Подопечный папского нунция дебютировал паро дней на католическое богослужение», – не без ехидства сообщает его биограф.[55]
Двадцать веселых молодых брюссельцев – художников, музыкантов, поэтов и просто любителей искусства, среди которых были военные, юристы, издатели и один столяр, на досуге занимавшийся игрой на трубе, – поставили себе целью знакомство с произведениями великих писателей и поощрение собственных литературных опытов. Каждую неделю «Весельчаки» собирались за круглым столом и при свете свечей по очереди читали свои сочинения, а потом обсуждали их. Суд друзей был суровым и нелицеприятным. Произведения, удостоенные похвалы, помещались в рукописный «Журнал», выходивший один раз в неделю в одном экземпляре. Произведения, отвергнутые критиками, отправлялись в архив.[56]
В 40-е – 50-е годы XIX века бельгийская литература еще не была самостоятельна, она находилась под сильным влиянием европейского, главным образом французского, романтизма. Романтически были настроены и «Весельчаки». Как истый романтик выступал на литературных собраниях кружка и Шарль Де Костер. «Весельчакам» нравилась его богатая фантазия, но они находили, что ему «не хватает глубины». Товарищи не щадили его самолюбия. «На полях его рукописей часто встречаются пометы: «банально», «тривиально», «больше поэтичности и изящества формы»«, – пишет Л.-Л. Соссе, изучивший все десять томов «Общества весельчаков».[57]
Однако экзотическая новелла Де Костера «Муха-мед», носившая подзаголовок «восточная сказка» и написанная под воздействием Шатобриана, привела «Весельчаков» в восхищение. В 1848 г. она попала в «Журнал», а затем и в печать. Это было первое печатное произведение начинающего автора.
По мнению Соссе, в ранних опытах молодого Де Костера трудно угадать будущего автора «Легенды об Уленшпигеле». «Но среди банальных стихотворений и посредственных новелл были однако и такие, – пишет Соссе, – которые заслуживают внимания. Так, в новелле «Да будет год благоприятным» (тоже восточной повести. – М. Ч.) попадаются страницы, своим наивным, простодушным тоном предвещающие «Фламандские легенды**».[58]
«Весельчаки» занимались не только литературой. Они увлекались театром и часто ставили любительские спектакли. Они сами сочиняли пьесы и музыку, сами писали декорации и шили костюмы и, конечно, сами играли на сцене. Пьесы для театра писал и Шарль Де Костер, мечтавший стать драматургом. Добропорядочная публика, состоявшая главным образом из родственников «Весельчаков», иногда бывала шокирована слишком вольным текстом, звучавшим со сцены, а порой – и смелостью костюмов. Когда родственники начинали уж очень сердиться и в зрительном зале поднимался шум, к рампе подходил режиссер спектакля и торжественным, скорбным тоном заявлял, что «Весельчаки», «побежденные буржуазными предрассудками, согласны смягчить дерзость своего произведения».[59] Занавес падал, и спектакль прекращался под гул возмущенной публики. Так молодые литераторы выражали свое презрение филистерам и мещанам.
Летом друзья совершали поездки по Бельгии, изучали родную страну. В этих поездках принимал участие и Шарль Де Костер. Веселый и общительный, он всегда был желанным членом кружка, где мальчишеские дурачества и состязания в остроумии чередовались с серьезными занятиями. Но, если для большинства «Весельчаков» пребывание в содружестве стало в конце концов лишь предлогом для совместных развлечений, для Шарля Де Костера оно было школой мастерства. Чем старше он становился, тем серьезнее относился к своему призванию. Большим событием в его жизни был вечер, когда присутствовавший на собрании «Общества весельчаков» глава либеральной партии «папаша Дефакс», выслушав его стихотворение «Собаки», содержавшее элементы социальной критики в духе Жорж Санд и Гюго, назвал Де Костера «настоящим поэтом». Окрыленный признанием авторитетного для него лица, Де Костер записал в своем дневнике: «Поэт! какое прекрасное имя! Заслужу ли я его?… О тщеславие! Какие только мечтания не родишь ты! Смогу ли я осуществить их? Но я буду работать. Работа меня далеко поведет. Клянусь, я буду работать!».[60]
Служба в банке уже стала несовместима с поэзией. «23 ноября 1850 года я подал в «Société Générale» прошение об увольнении меня из банка, – этой фразой начинается одна из уцелевших страниц дневника Де Костера, датированная 1 января 1851 г. – Жизнь служащего мне ни под каким видом не подходила».[61]
Он чувствовал пробелы в своем образовании и решил учиться. Граф д'Аржанто рекомендовал ему поступить в старинный Лувенский университет, где ему была обеспечена высокая протекция крестного отца. Но очагу тогдашней католической реакции Де Костер предпочел недавно созданный (1834) Новый Брюссельский университет, манивший его своей атмосферой вольнодумия. Отношения с архиепископом ухудшились. В конце 1850 г. Шарль де Костер поступил в Брюссельский университет на факультет литературы и философии. Он не был примерным студентом. Университетские занятия не увлекали его, к тому же его постоянно тревожила мысль, что они отнимают у него время от единственного дела, которому он мечтал посвятить себя целиком. Исключением был курс лекций по истории Нидерландской революции XVI в., который с блеском читал профессор Альтмейер.[62] Лекции этого талантливого преподавателя всегда собирали многочисленную студенческую аудиторию. Как и большинство его передовых современников, Шарль Де Костер живо интересовался героическим и бурным периодом истории Фландрии XVI в. Это было естественно в условиях патриотического подъема, который испытывала Бельгия, так недавно освободившаяся от господства Голландии в результате революции 1830 г. Следы внимательного изучения лекций Альтмейера, который сыграл заметную роль в умственном развитии Де Костера, равно как и вышедшего немного позже классического труда американского историка Мотли «История Нидерландской революции и основания республики Соединенных провинций» (1856), можно найти и в новелле «Сметсе Смее», и в «Легенде об Уленшпигеле».
Студенческие годы Шарля Де Костера были богаты новыми встречами и дружескими связями. Через Фелисьена Ропса, своего будущего иллюстратора, вступившего в 1851 г. в «Общество весельчаков», Де Костер сблизился с кругом художников, из которых вышли затем крупные деятели бельгийской культуры. Особенно тесная дружба связывала его с художником Адольфом Дилленсом и скульптором Шарлем Самюэлем. Веселой гурьбой вместе ездили за город, устраивали пикники, ели блины, пили пиво в дешевых кабачках, о которых с таким смаком рассказал Де Костер во «Фламандских легендах» и в «Легенде об Уленшпигеле», наблюдали, как веселится народ. «Мы приехали и стали держать между собою совет: что будем делать? – писал Шарль Де Костер Элизе из Гента, куда он попал в карнавальную ночь уже по окончании университета вместе с Дилленсом и другими художниками. – Смотреть на народ, только на народ. Буржуа повсюду одинаков. Итак, будем смотреть на народ!» (№ 146, стр. 203).[63]
Помимо «Общества весельчаков» (из которого он вышел в 1853 г.) Де Костер посещал студенческий литературный кружок «Лотокло». Пытаясь заработать на «жизнь, он выступал под разными псевдонимами с маленькими рассказами, сказками, стихами и заметками в газетах и журналах – иногда в журнальчиках-однодневках, написанных от руки, – эфемерных изданьицах, которые возникали так же внезапно, как исчезали. Не все напечатанное Де Костером в ту пору собрано: кое-что затерялось в периодической прессе.[64] Правда, он больше писал, чем печатал. Всегда недовольный собой он уничтожал большую часть написанного им.
В последние годы учения в университете Де Костер принялся писать александрийским стихом пятиактную историческую драму «Кресценций», которой придавал большое значение. Примечателен выбор героя-тираноборца. Кресценций, римский патриот, выступивший в X в. против германского владычества в Италии, пытался установить на родине республику, но был обезглавлен германским императором Оттоном III. В этот исторический сюжет Де Костер ввел легендарную фигуру жены Кресценция, Стефании, героически отомстившей императору за гибель своего мужа. Занятый подготовкой к дипломным экзаменам, Де Костер забросил работу над «Кресценцием». Лишь незадолго до своей кончины он возвратился к любимому детищу своей молодости и попытался переделать драму, дав ей новое название «Стефания».[65]
В 1851 г., когда Де Костер был студентом первого курса, он встретил Элизу Спрёйт. Ей было девятнадцать лет, ему – двадцать четыре. Под впечатлением этой встречи он написал в том же году стихотворение «Love»[66] и романтическую повесть «Силуэт влюбленного», в которой под именами Рене и Люси вывел себя и Элизу. Любовь к Элизе оставила глубокий след в его жизни и творчестве. «Нет у меня произведения, где бы я не набросал твой портрет», – писал он ей позднее (№ 67, стр. 142). Через несколько лет после того, как они расстались, он запечатлел черты Элизы, бывшей для него воплощением женской прелести и обаяния, в образа нежной Неле, подруги Тиля Уленшпигеля.
Отец Элизы – чиновник, занимавший видный пост секретаря брюссельского торгового суда, – не мог быть доволен поклонником дочери, не имевшим ни состояния, ни положения в обществе. Молодые люди вынуждены были видеться тайком. Но они часто писали друг другу. Письма к Элизе читаются, как лирическая повесть о возвышенной любви, обреченной на страдания и неудачу. В этих письмах – единственных, сохранившихся из переписки Шарля Де Костера, – отчетливо виден образ человека с восторженной и мечтательной душой, но с твердою волей и ясно осознанной жизненной целью.
Переписка между Де Костером и Элизой длилась восемь лет (1851–1858), пока длился их роман. Это были годы формирования писателя, годы подготовки его первой книги, когда, расставаясь со своими юношескими вдохновениями, он освобождался от чужих влияний, от многословия, риторичности, романтических штампов. «Я из тех, кто умеет ждать. Здесь не знают, как долго должен трудиться тот, кто хочет переделать весь свой способ мышления, кто стремится выйти на хорошую, верную, настоящую дорогу, избавиться от подражания, быть самобытным наконец!» – писал он Элизе перед выходом «Фламандских легенд» (№ 109, стр. 173–174).
Шарль Де Костер посвящал ее в свои писательские планы и замыслы, спрашивал, какого она мнения о его работах, восхищался благотворным влиянием любви на его талант: «Когда ты сравнишь написанное мною раньше с тем, что я скоро дам тебе прочитать, ты увидишь, как за это время развился мой ум. Я чувствую сейчас, что моя жизнь стала глубже. Моя мысль стала шире…» (№ 2, стр. 90–91).
В письмах Де Костера постоянно звучали отголоски его чтений. Он делился с Элизой своими суждениями о литературе, порой противореча себе, но всегда с полнейшей свободой и непринужденностью. Он не жаловал поэтов французского классицизма XVII в.: о Корнеле и Расине говорил, что они «влезли на высокие ходули» (№ 28, стр. 113), а Буало обозвал «бессердечным кретином».[67] Исключение он делал только для Мольера: «Единственный человек, которого я люблю во Франции, – уверял он Элизу в том же письме – это Мольер. И это все. Остальных я изучаю». Однако такое решительное заявление вовсе не значило, что Де Костер не любил других французских писателей. По свидетельству Й. Хансе, в других письмах он находил слова уважения для Мюссе, A. Kappa, Бальзака, Поля-Луи Курье, Монтэня и Рабле.[68] Особенно высоко Де Костер ставил Гюго. Много лет спустя он писал в журнале «Précurseur»: «Гюго – гениальный человек. Я им восхищаюсь и люблю его со всеми его странными причудами».[69]
Не менее горячо, чем Гюго, Де Костер почитал Жорж Санд. Она была ему особенно близка, и он часто упоминает ее имя в своих письмах. Он советует Элизе прочитать «Жанну» – «один из самых прелестных романов Жорж Санд» (№ 25, стр. 110). По поводу какого-то романа, который его привел в раздражение, потому что в нем дурно говорится о женщинах, он пишет: «Только одна Жорж Санд хорошо говорит о них, хоть и слишком многословно» (№ 38, стр. 119). Отзвуки проповеди Жорж Санд слышались и в тех письмах Де Костера, в которых он рисовал своей подруге счастливые картины их будущей семейной жизни: «Я никогда не буду твоим супругам, иначе говоря, не буду твоим господином, грубым животным, деспотом. Я буду твоим возлюбленным, братом, отцом – всеми вместе» (№ 30, стр. 114–115).
Де Костер очень любил Шиллера и Гофмана. И даже, когда он писал о своей любви к ним, он не забывал подчеркнуть, что Жорж Санд ему не менее дорога. «Знаешь, что я хочу тебе сказать: я питаю страсть к немецким писателям и к Жорж Санд».[70] Особенной притягательной силой обладал для него демократизм французской писательницы. Он ссылается на такие романы Жорж Санд, как «Орас», «Странствующий подмастерье», «Грех г-на Антуана», чтобы найти подтверждение своим собственным демократическим симпатиям: «Прочитав эти романы, светские люди говорят: «О, Жорж Санд идеализирует рабочих, они совсем не такие!» Ну и пусть говорят. Ведь ошибаются они, а не Жорж Санд. Одна она права. Если хотят еще отыскать душевный жар, энтузиазм, молодость, силу, то лишь в людях с мозолистыми руками и одетых в рабочие блузы» (№ 64, стр. 139).
Иногда Де Костер отчитывался перед Элизой, как он провел день, как трудился вечером. «Сегодня вечером я опять пересматривал первые 80 страниц «Галевина»… Есть еще длинноты» (№ 115, стр. 178) Трудиться для него было страстной потребностью. Тщательно работая над своими произведениями, он не уставал их поправлять, шлифовать, искать нужное слово. Он бывал к себе беспощаден: «Вчера вечеров меня немного лихорадило. Что за беда! Если так нужно, я согласен заболеть, лишь бы удалась моя вещь. Вылечиться успею потом. Завтра, а может быть и послезавтра я должен еще поработать над «Галевином». Сегодня вечером я не был достаточно строг к себе: позволил себе поддаться волнению даже до слез. Словно я читал что-то чужое. Завтра надо быть холоднее. Я должен стать грозным судией себе самому» (№ 116, стр. 178).
В письмах Де Костера проявилась его сложная, на первый взгляд противоречивая, но удивительно цельная натура. Он открывался Элизе в неожиданной особенности своего душевного склада. Этот человек, так любивший юмор и шутку, создавший одного из самых веселых в мировой литературе героев, был меланхоликом. «В глубине моей души таится вечная грусть. Я от природы грустен» (№ 145, стр. 201). Больше того. «Я не так сильно люблю тебя, когда я весел», – признавался он Элизе (№ 29, стр. 113–114). В литературе о Де Костере эту черту его характера объясняют обычно его неприкаянной, неустроенной жизнью. «Неудачи и вечные лишения наложили отпечаток горечи на душу Костера и придали меланхолический оттенок его произведениям», – писала в своей статье «Старшие и одинокие в новой бельгийской литературе» М. В. Веселовская, принадлежавшая к числу тех немногих русских критиков, которые еще до революции познакомили русских читателей с Шарлем Де Костером.[71] Однако такое объяснение верно лишь отчасти. В ту пору, когда Де Костер переписывался с Элизой, он был полон нерастраченных сил и молодой веры в будущее. Он писал, путешествовал, увлекался историей, был окружен друзьями, пламенно любил. И все-таки: «Иногда в разгар веселья мне хочется плакать, – пишет он Элизе. – Как часто я ловлю себя на том, что, находясь в кругу друзей, я становлюсь молчаливым, а если и произношу изредка что-нибудь, то глупость» (№ 37, стр. 118–119).
Вечная грусть, владевшая Де Костером, была грустью человека, который любит жизнь, мечтает, чтобы она была прекрасна, и томится сознанием ее несовершенства. Повседневная действительность его ужасает: «Все плоское, вульгарное, пошлое не только задевает меня, но причиняет страдания» (№ 37, стр. 118). Глубокие размышления рождают грусть, – так думает Шарль Де Костер, и он горько сетует на обостренную силу своей аналитической мысли: «Какое это несчастье – слишком много думать, какое большое несчастье! Всегда стремиться проникнуть в сущность вещей, анализировать характеры, подобно хирургу, вскрывающему труп. Ах, блаженны те, кто не думают!» (№ 66, стр. 141).
Шарль Де Костер мечтал, чтобы Элиза поверяла ему все свои мысли и чувства, мечтал жить жизнью ее души» Но они были слишком разные люди. Она требовала, чтобы он был веселее. «Я постараюсь выполнить твое приказание, я всегда буду веселым», – писал он ей (№ 104, стр. 170), но хотел, чтобы она была более серьезной. Очевидно Элиза не до конца понимала его. Попеременно с восторгами и упованиями в его письмах звучат тоскливые жалобы и упреки Между ними происходили размолвки, иногда даже крупные ссоры. По поводу одной такой ссоры Феликс Тейес, товарищ Де Костера по университету, написал Элизе письмо, в котором дал своему другу удивительно проницательную характеристику.[72]
«У Шарля добрый благородный характер, у него сильная натура, способная понимать и совершать прекрасные и великие поступки. Но ему не хватает некоторых маленьких буржуазных добродетелей. На них в нашем возрасте обращают мало внимания, однако они являются прочной порукой благоразумия. Шарль не живет согласно общепринятым правилам: в иных случаях слишком подчиняется своей фантазии, в других – впечатлениям минуты; он мало понимает в практической жизни, порывы воображения увлекают его за пределы реального и возможного, и тогда зачастую он создает себе муки, от которых сам же страдает!»[73]
И дальше в том же письме Феликс Тейес заключает: «Сердечное спокойствие, без которого нет настоящего счастья, способны дать ему лишь вы, мадемуазель!.. Будьте же для Шарля не только обожаемой женщиной, будьте для него Музой, которая вдохновляет, ангелом, который советует и поддерживает…»[74]
Элиза иногда переписывала его рукописи, но очевидно не очень интересовалась его творчеством. «Смотри, я рассержусь на тебя! Почему ты не говоришь мне, что ты думаешь о моей легенде? – с обидой спрашивал он, дав прочитать ей «Братство Толстой морды». – Нравится ли она тебе? скажи. Если не нравится, тоже скажи…» (№ 101, стр. 167). В конце письма он вновь обращается к этой же теме. «Я не жалуюсь и не упрекаю тебя, но я ожидал от тебя меньше равнодушия и больше откровенности» (стр. 167–168). Когда же «Фламандские легенды» вышли отдельным сборником, он с еще большей душевной болью писал ей: «Книга, которую я вам передал, – самое светлое и радостное отражение моей любви к вам. Так в каком же уголке вашего сознания она дремлет сном забвения?»[75]
В конце концов наступила развязка. Поэтическая любовь кончилась разрывом. Они расстались, обливаясь слезами. Предполагают, что главной причиной разрыва было несогласие отца Элизы на ее брак с Де Костером. Элиза через двенадцать лет умерла от чахотки, а Де Костер всю жизнь ее помнил и о ней тосковал.
В 1855 г. Шарль Де Костер кончил университет со званием кандидата литературы и философии. Университетский диплом давал ему право работать учителем в школе. Но он не чувствовал склонности к педагогике. «Неужто я буду забивать головы ни в чем неповинным детям латынью и греческим», – писал он Элизе (№ 72, стр. 145).
Однако рассчитывать на свое перо в тогдашней Бельгии, где литературой мало интересовались, было трудно. Работа в журналах очень плохо или почти совсем не оплачивалась. В конце концов Де Костер вынужден был обратиться к своему крестному отцу. Архиепископ при содействии своей сестры нашел для него выгодную должность коммивояжера французской фирмы, занимавшейся экспортом вин. Но упрямец-крестник, в свое время отказавшийся от духовной карьеры, и на этот раз воспротивился воле архиепископа. «Я не хочу кончать подобным образом», – так объяснял он Элизе свой отказ от обещанного благополучия (№ 97, стр. 166). После этого ни архиепископ, ни его сестра больше не вмешивались в жизнь Де Костера. «Как хорошо, как прекрасно, когда человек горд и свободен, даже если он остается бедняком», – этими словами он как бы определил и свой собственный жизненный путь (№ 138, стр. 194).
В 1856 г. в Брюсселе начал выходить еженедельный журнал «Уленшпигель». Первый номер еженедельника, имевшего подзаголовок «Журнал художественных и литературных забав», был украшен виньеткой, которая изображала смеющегося Тиля Уленшпигеля, легендарного персонажа народной фламандской книги, жившего, по преданию, в XIV в. В журнале работала одна молодежь. Фелисьену Ропсу, душе и заправиле журнала, было двадцать два года, его сотрудникам – немногим более. Ропс привлек к участию в журнале и Шарля Де Костера. «Простой случай свел его лицом к лицу со своим будущим героем, с тем, кто впоследствии воплотил дух народной Фландрии», – писал в своем известном очерке «Уленшпигель» (1926) Ромен Роллан.[76]
Сотрудничество в «Уленшпигеле» (1856–1864) не только натолкнуло Де Костера на мысль о выборе героя для своего знаменитого произведения, но оказало большое влияние на формирование его общественно-политического радикализма. Этому способствовала и общественная обстановка, сложившаяся в те годы в Бельгии.
В 50-е – 60-е годы особую роль в культурной жизни Бельгии играли французские республиканцы, противники Наполеона III, покинувшие Францию после государственного переворота 1851 г. Найдя убежище в Бельгии, многие из них сотрудничали в бельгийских журналах, читали публичные лекции, преподавали в учебных заведениях. Они вносили оживление в общественную атмосферу Бельгии. «Надо отдать справедливость Э. Дешанелю, он первый, быть может, расшевелил инертность нашей публики своими лекциями в Брюсселе, Генте и других городах», – писал Фиренс-Геварт[77] об известном французском ученом, профессоре литературы в Сорбонне, жившем в Бельгии с 1851 г. Эмиль Дешанель был также и первым, кто откликнулся в бельгийской печати на «Фламандские легенды».
По свидетельству его биографов, Де Костер еще со студенческих лет встречался с эмигрантами – не только с французскими революционно-демократическими деятелями, но и с борцами за независимость Польши и Венгрии и со сторонниками объединения Италии. Он встречался и с либералами и выступал у них на собраниях с чтением своих произведений.
В конце 50-х и начале 60-х годов в Бельгии обострилась политическая борьба. Клерикальная реакция усилилась настолько, что перешла в открытое наступление против основных конституционных свобод – свободы слова и печати. Духовенство, имевшее большой вес в стране, нападало на свободное преподавание в университетах, как на несовместимое с доктринами католической церкви. Католическая партия требовала расширения влияния духовенства на дело народного образования.
В это время от либеральной партии, стоявшей у власти, отделилось ее радикальное крыло, известное под именем «молодого либерализма». «Молодые либералы», или «прогрессисты», как их еще называли, резко полeмизиpoвaли со старыми умеренными либералами и, противопоставляя им свой непримиримый антиклерикализм, решительно отстаивали демократические права бельгийского народа.
В эти годы обострилась и классовая борьба в Бельгии. В апреле и мае 1861 г. начались массовые забастовки рабочих ткацкой промышленности. Борьба рабочих за свои права привлекла к ним симпатии демократически настроенной интеллигенции.
В такой обстановке политических и классовых схваток «Уленшпигель», объявивший сначала о своем безразличии к политическим и религиозным вопросам, круто меняет свой курс и с 60-х годов становится боевым органом молодых либералов, а Шарль Де Костер – выразителем их идей. Свою политическую программу журнал изложил так: «Если нужно объявить наши принципы, мы это сделаем коротко. Ни боги, ни святые, ни папы, ни государи, ни императоры, ни короли ни сейчас и никогда впредь не будут нашими друзьями».[78]
Почти все политические статьи в журнале принадлежали Де Костеру. В этих статьях во всей силе проявился его талант публициста. «Несмотря на свои скромные, изысканно-вежливые манеры, он обладал темпераментом политического бойца», – писал К. Гюисманс.[79] Энергия Де Костера была удивительна: принимая участие в повседневной политической борьбе, он печатался почти в каждом номере. С 21 октября 1860 г. по 11 августа 1861 г. он поместил в «Уленшпигеле» под псевдонимом Карел около 60 статей.
В этих живых и остроумных памфлетах он выступал от имени легендарного Уленшпигеля («Уленшпигель хмурится», «Уленшпигель еще больше хмурится»), который, то смеясь и шутя, то возмущаясь и негодуя, откликался на все злободневные события, происходившие в Бельгии. Де Костер защищал бастующих рабочих, занимался вопросами заработной платы, писал о мытарствах безработных, ядовито и зло высмеивал католическое духовенство, которое называл «язвой общества». Не прошел Де Костер и мимо движения так называемых «фламинганов». Он горячо поддерживал фламандцев, добивавшихся прав для своего языка, который считался «мужицким» в стране, где господствующим языком был французский. Но, сочувствуя всей душой фламандцам, Де Костер в то же время призывал их к единению и дружбе с франкоязычными валлонами: «Фламандцы, – обращался к ним с трибуны журнала писатель, – будем помнить, что валлоны – наши братья, они, как и мы, трудолюбивы, изобретательны, искусны в работе и в час битвы будут драться как львы!»[80]
С таким же страстным интересом он следил за политической жизнью Европы. Борец против деспотизма, Де Костер не уставал бичевать своих злейших врагов: Наполеона III, могильщика французской республики, папу римского и центр католической реакции – Испанию. Особенное сочувствие вызывало в нем национально-освободительное движение угнетенных народов. Он посвятил много статей Польше, Ирландии, Австро-Венгрии и Италии. Он восторженно приветствовал Гарибальди, вождя итальянской революции, «героя такой неподкупной честности, какого не знала даже античность».[81] С надеждой и верой в будущее он писал, что вслед за Гарибальди «поднимается Венгрия, возрождается Польша».[82] Его не покидало революционное ощущение эпохи: «Лютер, Кальвин, Эразм, Марникс, Вольтер, Жан-Жак, люди 89 года, 93 и 48 годов, – каждый посеял зерно, и вот везде ожидаются всходы и готовится сбор урожая».[83]
Публицистика Де Костера была тесно связана с его художественным творчеством. «В течение четырех лет созревала идея, заложенная в самом слове «Уленшпигель», и образ гнома, «смеющегося во всю глотку», которого на глазах у Де Костера рисовал Ропс, обретал плоть и человеческие черты».[84]
Журнал сыграл большую роль в литературной жизни Де Костера. Там печатались первые отрывки из «Легенды об Уленшпигеле». А еще раньше в журнале появились две новеллы, вошедшие потом в сборник «Фламандские легенды».
Заканчивая в 1857 г. работу над «Фламандскими легендами», Де Костер в одном из писем к Элизе писал:
«Ты спрашиваешь, работаю ли я и счастлив ли я. Моя жизнь все та же. Мне беспрестанно твердят о службе, о должности, о нищете, и каждое слово тяжким камнем ложится мне на сердце. – Хотя теперь не время отчаиваться, жизнь на каждом шагу мне приносит страдания. Моя книга останется для меня воспоминанием о моей молодости, моих иллюзиях, восторгах и вере в будущее. Синие птицы улетели, наступил час ворон» (№ 134, стр. 190–191).
«Быть может в этой книге моя слава, быть может она создаст мне имя, – писал он в другом письме Элизе. – Я заранее принимаю все. Единственная моя надежда на то, что это смело и ново» (№ 121, стр. 181).
Де Костер прекрасно понимал значение своей книги. Это было произведение, проникнутое духом народа Фландрии. В ту пору, когда книжный рынок Бельгии был завален ремесленными французскими поделками и в театрах ставились только французские пьесы не первого сорта, главной задачей, стоявшей перед бельгийским обществом, было создание своей национальной литературы. Путь к самобытной литературе, к освобождению от чужих влияний Де Костер видел в обращении к народному творчеству, в пристальном изучении жизни народа и его истории.
«Четыре фламандские легенды построены на материале, почерпнутом исключительно из фландрского и брабантского фольклора, – писал о первой книге Де Костера бельгийский научный журнал «Брабантский фольклор» в специальном номере, посвященном столетию со дня рождения писателя. – Эти легенды и сейчас еще хорошо известны нашему народу, и хотя литература, музыка и даже театр часто ими пользуются и переносят их из сферы фольклора в область изящных искусств, они все еще продолжают жить в устной народной традиции».[85]
Но беря из фольклора сюжетную канву, Шарль Де Костер творчески вольно преображал материал старинных легенд. Он углублял и расширял их содержание, вводил новые эпизоды, новые персонажи и – что самое важное, – наделяя традиционные, несколько условные образы фольклорных героев чертами национального характера, придавал им жизненную окраску.
«Мне нравятся эти фантазии, на которые у нас часто нападают. Я люблю погружаться в этот странный мир… – писал Де Костер Элизе. – В этом жанре можно создавать живые характеры, образы живых людей, показывать их здравый смысл и самому его проявлять» (№ 124, стр. 183).
Сказочный мир народных преданий выступает во «Фламандских легендах» на фоне реальной действительности. Бытовые подробности, переплетаясь с фольклорной фантастикой, создают яркое, зримое представление о повседневной жизни народа. Четыре новеллы, вошедшие в сборник, разнородны по содержанию и настроению. Но художник в каждой из них с любовью и живым пониманием проникает в национальную жизнь народа и раскрывает его взгляд на мир.
Особую оригинальность «Фламандским легендам» придавало то, что они были написаны на архаическом французском языке XVI в. Этому языку Де Костер учился у Монтеня и Рабле. Эмиль Дешанель, который познакомился с книгой еще в корректуре, написал о ней восторженную статью (эта статья вошла потом в качестве предисловия в первое и некоторые другие издания «Фламандских легенд»). Авторитетный ученый критик, не колеблясь, заявил, что «старинный» французский язык удался Де Костеру несравненно больше, чем Бальзаку в его «Озорных сказках», и что иные страницы «Фламандских легенд» не могли быть лучше написаны ни Монтенем, ни Рабле. В то же время легенды Де Костера настолько сохраняют колорит родной земли, что «если бы их перевели на фламандский язык, их, несомненно, приняли бы за оригинал».[86]
Высоко оценил Дешанель и точное видение эпохи, которое обнаружил Де Костер, рисуя психологию своих героев: «Он изобразил средневековье, каким оно было на самом деле: грубым, суровым, меланхоличным, лукавым и в то же время детски простодушным. Он не приписал своим персонажам ни одной мысли, ни одного инстинкта, ни одного чувства, которые бы им не были свойственны».[87]
Все же Дешанель советовал Де Костеру в дальнейшем пользоваться современным французским языком. Но Де Костер не свернул со своего пути и главную книгу своей жизни написал тем же архаизированным языком (хотя и менее архаизированным, чем «Фламандские легенды»).
Тонкая стилизация архаического языка нужна была Де Костеру для воспроизведения народной речи. Вот как он сам об этом писал в неизданном наброске своей публичной лекции о языке: «Французский язык XVI И начала XVII века – это богатая палитра, на которой в изобилии встречаются народные слова – грубые, иногда топорные, но всегда крепкие, полновесные, звучные, прекрасно передающие мысль художника. Язвительный, лукавый, раскатистый смех народа, его поговорки и пословицы, большей частью такие правдивые, занимают на этой палитре первое место».[88] Кроме того Де Костер находил, что на этот язык восхитительно «переводятся» непереводимые выражения фламандского языка.
Язык «Фламандских легенд» вобрал в себя несколько стилистических струй: от просторечия до канцеляризмов XVI в. (ledit, susdit, icelle – названный, упомянутый, оный). Для того чтобы придать языку фламандскую окраску, Де Костер вводит в него фламандские слова (bruinbier, baes и т. д.). Делает он это скупо, но настойчиво. Герои «Фламандских легенд» иногда говорят книжным языком, иногда употребляют даже латынь, что придает их речи комический эффект. Простодушная жена кузнеца Сметсе Смее, и та упрекает мужа в том, что он хочет gratis (даром) получить жизненные блага. Сочетание народной речи со стилем книжной учености было характерно для языка Рабле.
Сборник «Фламандские легенды» складывался постепенно. Первой в 1856 г. (4 и 11 мая) в журнале «Уленшпигель» была напечатана легенда «Паломники Хакендовера», позднее вошедшая в сборник под названием «Бланка, Клара и Кандида». Потом в трех номерах того же года (27 июня, 3 и 10 августа) появилось «Братство Толстой морды». Прежде чем попасть в сборник, эта легенда вышла отдельным изданием. В примечании к ней Шарль Де Костер писал, что союз женщин-лучниц, отважных героинь его рассказа, продолжает существовать и в его время: он сам видел, как в деревушке Сталле, неподалеку от Уккле, по установившемуся веками обычаю в назначенные дни собирались у кабачка женщины для упражнения в стрельбе из лука. О трактире «Охотничий рог» и о братстве Толстой морды Де Костер вспоминал потом и в «Легенде об Уленшпигеле» (кн. I, гл. 35).
Книжным источником для знакомства с этой легендой Де Костеру послужила лубочная брошюра, написанная, по его словам, на современном французском языке вперемежку с дурной латынью.
«Братство Толстой морды» – самая веселая новелла в сборнике. Полная добродушного здорового юмора, она очень близка к раблезианской традиции – как по языку и стилю, так и по ренессансному восприятию мира. Нарочитую простоту и наивность повествования Де Костер подчеркивает излюбленными приемами Рабле, высмеивающими средневековую схоластическую манеру писать ученые трактаты. С одной стороны – это ссылки на выдуманные псевдонаучные источники: «Так свершилось то, о чем писал ученый Фома из Клапперибуса в своей толстой книге «De Amore», гл. VI, где говорится, что женщина сильнее, чем дьявол» (стр. 28). С другой стороны – это астрономические цифры, которые якобы придают правдоподобие какому-нибудь нелепому сравнению: «И в этом женском собрании было сказано свыше 577 849 002 слов, в коих содержалось не больше здравого смысла, чем старого вина в лягушечьем садке» (стр. 22–23).
В «Братстве Толстой морды», как в настоящей бурлеске, многое преувеличено и доведено чуть ли не до шаржа. Не за этим шаржем – живые люди средневековой деревни, которых Де Костер показал со всеми их суевериями, темнотой и предрассудками. Они верят в колдовство, в дьявола и смертельно боятся наказании загробного мира. В то же время они наделены народным здравым смыслом, любят жизнь со всеми ее радостями, всегда готовы посмеяться, отпустить шутку и, завершив свой трудовой день, обильно поесть и попить.
Любовь к труду никогда не покидает их. Немаловажная подробность в новелле: славные жители Уккле, охваченные неудержимым пьянством, проводили все вечера в кабаке, но «самое удивительное, – замечает автор, – что несмотря на это, они день-деньской усердно трудились, всяк на своем месте: кто в мастерской, кто в поле, и все были ими довольны» (стр. 19).
Жанровые сцены, рисующие грубоватое веселье жизнерадостных толстяков, пирующих в трактире «Охотничий рог», заставляют вспомнить картины старых фламандских мастеров, которых внимательно и глубоко изучал Шарль Де Костер Особенно был ему близок великий нидерландский художник XVI в. Питер Брейгель Старший, прозванный Мужицким. Грузные, неуклюжие Толстые морды словно сошли с его полотен «Крестьянский танец», «Деревенская свадьба», «Пиршество тучных».
На общем фоне невежественных жителей Уккле выделяется образ брюссельского повара Йоссе Картёйвелса Он знает, кто такой Бахус, понимает толк в античности, умеет лечить людей и животных травами. Этот человек – предвестник эпохи Возрождения.
В забавное повествование о членах братства Толстой морды, потерпевших смешное поражение, проспав врага, вторгаются и трагические мотивы, тем более страшные, что в них нет ничего житейски-необычного. Католическая церковь, всеми средствами борющаяся с ересью, отбрасывает зловещую тень на мирную жизнь бесхитростных укклейцев. Смертельно перепуганный, несчастный Питер Ганс, приютивший в зале для своих гостей статую Бахуса, ближе к костру, чем к кружке. Непримиримый фанатик, – преподобный настоятель церкви в Уккле, «святой жизни человек», который требует казни Питеру Гансу, – фигура, ненавистная Шарлю Де Костеру. В ее изображение писатель вложил весь свой пыл антиклерикала. И хотя все кончается благополучно, и герцог дарует прощение Питеру Гансу, в финале не перестает звучать меланхолическая нота, которая слышалась в новелле и раньше.
«Бланка, Клара и Кандида», самая маленькая изящная новелла сборника, появилась в результате поездки Де Костера в местечко Хакендовер, куда съезжались верующие на пасху, чтобы излечиться от глазных болезней и привлечь благословение божье на домашних животных и на плоды земли. В первоначальном варианте новелла, печатавшаяся в «Уленшпигеле», состояла из трех частей. Первая называлась «Три девицы», вторая – «Паломники», третья – «Религиозная процессия». Первая часть, в которой собственно и рассказывалась легенда о трех сестрах, воздвигнувших в VII в. храм в Хакендовере, опиралась на латинский текст 1472 г., записанный священником этой церкви.[89] В двух других частях, помещенных в журнале в качестве приложения к легенде, Де Костер описывал на современном французском языке свои впечатления от поездки. Кстати, он пояснил здесь, почему он напивал свою легенду на архаическом французском языке. В храме он увидел деревянный алтарь. «Некий наивный верующий средних веков, – писал Де Костер, – вырезал из дуба персонажи и эпизоды легенды, которую я вам только что рассказал. Что касается меня, то если я попытался перевести ее на французский язык старого времени, то единственно для того, чтобы сделать рассказ более правдивым, а также в какой-то степени из любви к этому замечательному языку, с которым сегодня так ужасно обходятся».[90]
«Бланка, Клара и Кандида» – поэтическая легенда, выдержанная в благочестивом тоне, свойственном наивным религиозным представлениям средневекового человека, в сборнике стоит несколько особняком. По лукавому замечанию Соссе, «антиклерикализм Де Костера отступил перед красотой святой легенды».[91] Однако Соссе не совсем прав При всей внешней безыскусственности этой новеллы, написанной в традиционной манере жития святых, она излучает тонкую, чуть ироническую улыбку свободомыслящего автора XIX в. Рассказчик не так прост, как хочет казаться. Он нежно любуется своими трогательными, милыми героинями, немножко их жалеет и в то же время слегка посмеивается над ними.
Подчас в новелле звучит и прямой голос автора. Когда выяснилось, что Христос, работавший вместе с другими каменщиками на постройке церкви, ни в чем не нуждается и не страдает из-за нехватки денег, поэт, обремененный долгами, не преминул горестно вздохнуть: «это огорчение предоставлено нам, горемыкам, – жалким и от природы неимущим созданиям» (стр. 54). Но эта шутка так же, как и сознательный анахронизм, допущенный в новелле (в VII в. уже существуют рыцарские нравы и кавалеры поклоняются дамам), не нарушают ее цельности и пленительной простоты.
Сюжет «Сира Галевина» Де Костер нашел в последнюю минуту. «Мне не хватало одной легенды, чтобы мой сборник стал настоящим сборником. И вот я нашел эту легенду, – радостно сообщает он Элизе. – Поздравь меня, ее сюжет прекрасен! Достаточно хорошо обработать лишь один этот сюжет, чтобы создать себе имя. Он не издан и основан на фламандской народной балладе. Завтра я ее переведу, а в понедельник сажусь за легенду, я влюблен в нее!» (№ 111, стр. 175–176).[92] Потом он посвящает Элизу в метод своей работы. «Моя легенда по-прежнему мне не дается. Когда она окончательно сложится в моей голове, я примусь за дело, и она пойдет быстро. Это – статуя, готовая для литья. Я готовлю металл и литейную форму. До скорого литья!» (№ 113, стр. 177).
Народная песня о Галевине, принадлежавшая к циклу «убийц женщин» (de tueurs des femmes), была издавна очень популярна в Бельгии. Хорошо известна она там и сейчас и часто служит сюжетом для драматургов.
«Сир Галевин» – одна из самых больших новелл сборника. По стилистическим приемам она очень близка к своему фольклорному источнику. Де Костер сохранил повторы, припевы, описания в виде вопросов и ответов. Но при сравнении со средневековой балладой, которая состоит из 38 коротких строф, особенно наглядно выступают широта и глубина замысла Де Костера.
Скупая сюжетная схема, обогащенная новыми образами и новыми ситуациями, наполнилась трагическим социальным содержанием. Едва намеченные контуры характеров приняли резкие точные очертания. Герой романтического повествования, насыщенного кровавой и дикой фантастикой, отличается всеми особенностями своевольного средневекового феодала. Он грабит подвластных ему крестьян, губит их дочерей, попирает права вольных горожан. Прекрасная благородная девушка Махтельт освобождает родной край от злодея. Но в роли грозного судьи, осудившего преступника на вечные муки, выступает таинственный дух природы – символика, сближающая «Сира Галевина» с «Легендой об Уленшпигеле», в которой нашла своеобразное преломление философия пантеизма.
Однако ближе всего к «Легенде об Уленшпигеле» – я по идее, и по тематике – четвертая, завершающая еборник новелла – «Сметсе Смее».
Новелла «Сметсе Смее» не имела прямого книжного источника. В основе ее лежал весьма распространенный сюжет многих средневековых фаблио о простом кузнеце, перехитрившем самого черта, а также – мотив исполнения трех желаний, часто встречающийся в народных сказках.
Эта новелла в еще большей мере, чем другие, насыщена реально-бытовым материалом, причудливо сочетающимся с фантастикой Необычайные превратности судьбы кузнеца Сметсе происходят на фоне живых воспоминаний о залитой кровью Фландрии XVI в Фольклорные образы сливаются здесь с историческими персонажами Кузнец и его подмастерья, расправляясь с призрачными тенями инквизитора Гессельса, герцога Альбы и Филиппа II, с документальной точностью перечисляют их преступления, грабежи, убийства, пытки, изуверские казни Новелла, посвященная той же эпохе, что и «Легенда об Уленшпигеле», проникнута тем же чувством народного гнева против угнетателей.
Де Костер очень любил скромного героя своей новеллы «Я работаю над Сметсе Смее и по возможности делаю его добрым малым», – писал он Элизе (№ 110, стр. 175).
Характер Сметсе Смее отличается реалистической полнотой Забавный балагур, он дельный, искусный работник, хитроумный и ловкий, он в то же время простодушен и добр, всегда готов помочь в беде не только другу, но и врагу Утеху и радость жизни он видит в труде, однако не прочь и повеселиться, приложившись к кружечке пива Но самая главная его добродетель в том, что он в прошлом был гез он боролся за священное дело свободы совести Неизвестно, какая беда заставила фольклорного кузнеца продать душу черту; Сметсе Де Костера потерял свою милую кузницу, потому что был реформат.
Сметсе Смее, показанный автором во всей привлекательности своего трудолюбия, человеческого достоинства и любви к свободе, воплощает в себе народное понимание нравственного идеала.
Новелла завершается сценой в раю. Вопреки обычным представлениям, праведники там трудятся и даже совершенствуются в своем ремесле. Поэтический образ Христа, молодого философа, окруженного мудрецами, которые размышляют, как лучше управлять людьми, чтобы сделать их счастливыми, выражает заветную народную мечту о справедливом устройстве жизни на земле. Однако радостное видение омрачается грустью: люди так глупы и злы, что топчут ногами семена прекрасных и добрых мыслей, которые бросают в мир мудрые божьи советники. Тут мы слышим печальный голос самого автора, который всегда присутствует во «Фламандских легендах».
«Я немного боюсь за конец, – писал Де Костер Элизе, – мне он кажется слегка шаржированным» (№ 117, стр. 179). Дешанель, однако, находит концовку новеллы восхитительной: она неожиданна и оригинальна. Сметсе, несмотря на свой грех, получает дозволение войти в рай именно потому, что он избивал мерзкие призраки Гессельса, Альбы и Филиппа II. В этом заключается глубокий философский смысл: врата рая открываются тому, кто мстил за горе своего народа. Тема народного возмездия непосредственно подводит новеллу к «Легенде об Уленшпигеле».
«Фламандские легенды» оценили лишь немногие знатоки. Лучшие художники Бельгии, близкие друзья и защитники Де Костера, в том числе Ф. Ропс и А. Дилленс, иллюстрировали книгу своими офортами. Благодаря их хлопотам «Фламандские легенды» в. 1861 г. вышли вторым изданием – событие небывалое для Бельгии, где литература с трудом пробивала себе дорогу в жизнь. Но читателя Шарль Де Костер не нашел. «…Публика не испытывала потребности добывать себе интеллектуальную пищу, которую не в состоянии была переварить», – с горечью писал К. Гюисманс. – Публика была консервативна, а духовенство бойкотировало тех, кто позволял себе свободно мыслить».[93] До широких кругов населения литература не доходила.
В 1861 г. Де Костер опубликовал свой второй сборник – «Брабантские рассказы»«Часть этих рассказов, написанных современным французским языком, печаталась в «Уленшпигеле». Если «Фламандские легенды» были важной вехой на пути Де Костера вперед, то «Брабантские рассказы», сочетавшие в себе элементы туманного романтизма и символики с бытописательством, были оглядкой назад, прощанием с прошлым. Некоторые из этих рассказов создавались еще в период «Весельчаков» и только были обработаны заново для сборника.
В 1860 г. Де Костер поступил на работу в Брюссельский королевский архив. Старинные документы и хроники, которые он читал по обязанности секретаря, послужили ему дополнительным материалом для будущей эпопеи. Этот материал он собирал десять лет.
В 1864 г. Де Костер оставляет службу, чтобы без помехи работать над «Легендой об Уленшпигеле». Он расстается с нежно любимыми матерью и сестрой и селится в бедной квартирке в Исселе (предместье Брюсселя). Когда его спрашивали, зачем он это сделал, он отвечал: «Чтобы бороться. Надо бороться, чтобы творить».[94] Начались годы сосредоточенной одинокой жизни и хронического безденежья. Он брался за всякую работу: был секретарем медицинского журнала, ездил по городам с публичными лекциями, давал уроки в частном институте. Все это – вместе с постоянной всепоглощающей работой над книгой, которая должна была стать национальным эпосом фламандского народа, восставшего против своих угнетателей, – подрывало здоровье Де Костера. Наконец 31 декабря 1867 г. его книга вышла в свет. «Историческое значение «Легенды об Уленшпигеле Шарля Де Костера огромно. Это произведение открыло бельгийцам новую родину, – писал Ромен Роллан. – От поэмы Шарля Де Костера произошла бельгийская литература».[95]
Но за исключением старых друзей и немногих восторженных почитателей его таланта книгу Шарля Де Костера при его жизни не заметили. Дорогое великолепно иллюстрированное издание, вышедшее малым тиражом, расходилось очень медленно. Другое, более доступное для широкого читателя издание, появилось лишь через двадцать пять лет. Бедственное положение Шарля Де Костера не улучшилось.
В 1870 г. его пригласили преподавать всеобщую историю и французскую литературу во вновь открытую в Брюсселе военную школу. Известный бельгийский писатель Ж. Экауд, который учился в этой школе, оставил в своих воспоминаниях описание внешности Шарля Де Костера. Живой портрет, набросанный рукой бывшего ученика, интересен своей выразительной психологической характеристикой.
«Откинутые назад густые волосы открывали высокий лоб мыслителя. Нос с небольшой горбинкой отличался благородными и твердыми очертаниями. Глаза блестели умом н добротой. Он не носил бороды, но довольно густые усы придавали ему вид военного, противоречивший задумчивому и чуть печальному складу его губ».[96]
Преподавание в военной школе могло бы избавить Шарля Де Костера от нужды, если бы кредиторы не наложили арест на его жалованье. Силы его угасали. Но он не прекращал работать. В 1870 г. он опубликовал роман на современную тему «Свадебное путешествие». В романе есть блестящие страницы, меткие социально-психологические характеристики. Образ трактирщицы Рози, в которой скупость исказила естественные человеческие чувства, приближается к типу бальзаковских персонажей. В 1874 и 1878 гг. во французском журнале «Le Tour du monde» появились путевые очерки Шарля Де Костера «Зеландия». Вторая незаконченная часть этих очерков «Нидерланды» вышла уже после его смерти.
Шарль Де Костер умер 2 мая 1879 г. от туберкулеза и диабета, не дожив до пятидесяти двух лет. Неизвестный друг, случайно присутствовавший при его последних минутах, рассказал о нищенской обстановке, окружавшей больного писателя. За ним ходила бедная женщина с лицом, обезображенным волчанкой, которую он из жалости взял к себе в услужение.
Слава пришла после смерти. Возникшее в 80-х годах литературное движение «Молодая Бельгия», которое объявило своим девизом «быть самими собой» и боролось за национальную самобытность бельгийской литературы, сделало имя Шарля Де Костера своим знаменем. Его назвали «маршалом литературы», а «Легенду об Уленшпигеле» – «Библией Бельгии».
С 1914 г., когда внимание человечества было приковано к Бельгии, первой подвергнувшейся нашествию германского милитаризма, «Легенду об Уленшпигеле» стали переводить на все языки. Народы всего мира увидели в этом произведении нечто большее, чем национальный эпос одной страны. По замечательному определению английского критика-коммуниста Ральфа Фокса в книге Де Костера «выражена сама сущность человеческого бунта против угнетения».[97] И пока в людях живет хоть искра любви к свободе, они не забудут Тиля Уленшпигеля.
Шарль Де Костер был первым из бельгийских писателей, который занял место среди классиков мировой литературы. Особенно популярен он в Советском Союзе, где трудно найти человека, который не знал бы и не любил его книгу. «Фламандские легенды» еще мало знают у нас. Но если «Легенда об Уленшпигеле» была первой книгой в летописи бельгийской литературы, то «Фламандские легенды» – ее первой страницей.
Перевод книги Шарля Де Костера «Фламандские легенды» выполнен по следующему изданию: Charles De Coster. Lйgendes flamandes. Bruxelles, 1894. На русском языке «Фламандские легенды» были опубликованы в 1923 г. в Берлине в переводах А. Даманской и З. Журавской. Это издание давно стало библиографической редкостью.
«Bulletin de l'Académie Royale de langue et de littйrature française», 1959, t 37, № 4, p 176
Ch. Роtvin. Charles De Coster. Sa biographie. Lettres а Elisa. Bruxelles, 1894.
J. Hanse. Charles De Coster. Liége, 1928; L.-L. Sosset. La vie pittoresque et malheureuse de Charles De Coster. Bruxelles, 1937; H. Lieberecht. La vie et le rêve de Charles De Coster. Bruxelles. 1927.
См. Ch. Potvin. Op. cit., р. 1
H. Lieberecht. Op. cit., p. 6.
См. «Synthéses», 1961, № 178; 1960, № 173.
H. Juin. Introduction in Ch De Coster. La Légende d'Ulenspiegel. Bruxelles, 1962, p. XIX.
См. J. Hanse. Op. cit., p. 4.
В своей книге Ш. Потвен приводит такой пример: «В рукописи, датированной 1879 годом, в которой Де Костер писал о своих произведениях, он, перечислив имена всех своих героинь, отметил, что в их образах «слагал гимны во славу девушки, женщины, матери». – «Эта черта, – прибавил он, – преобладает во всем его творчестве»«(Де Костер о себе всегда писал в третьем лице. – М. Ч.) (Ch. Potvin. Op. cit., p. 25).
См. J. Hanse. Op cit., p. 31.
H. Lieberecht. Op. cit., p. 10.
Ch. Potvin. Od. cit., p. 5.
В Брюссельской Королевской библиотеке хранятся 6 томов «Журнала» и 4 тома архива «Весельчаков».
L.-L. Sosset. Introduction a l'oeuvre de Charles De Coster. Bruxelles. 1957. p. 16
Там же, стр. 15.
См.: H. Fierens-Gevaert. Figures et cités de Belgique. Bruxelles, 1907, p. 7.
См. Ch. Potvin. Op. cit., p. 6.
См. там же, стр. 4.
Альтмейера высоко ценил Маркс, подаривший ему один из первых экземпляров «Капитала». См. «Revue de l'Université de Bruxelles», 1968, octobre – décembre № 1, p. 9.
Письма к Элизе мы будем обозначать номерами и страницами по изданию Ш. Потвена. Де Костер не датировал своих писем. Ш. Потвен расположил их по годам в условном порядке, исходя из содержания, рода бумаги, цвета чернил и т. д. Неизданные же письма, цитируемые другими биографами, будем оговаривать особо.
См. «Revue de l'Université de Bruxelles», 1968, octobre – décembre, № 1, p. 11.
Только перед первой мировой войной рукопись «Стефании», датированная 1878 г., была найдена в бумагах друга Де Костера, Г. Дениса. В 1927 г. критик К. Гюисманс, бывший тогда министром наук и искусств Бельгии, опубликовал эту драму в ее окончательном варианте.
Любовь (англ.).
Слова Де Костера о Буало Ш. Потвен выпустил на письма № 28. Эти слова приводит в своей книге Й. Хансе (указ. соч., стр. 12), причем добавляет: «Однако у этого «кретина» Де Костер почерпнул правило, которое любил напоминать «Весельчакам» в своих докладах и которого сам строго придерживался:Отделывайте стих, не ведая покоя,Шлифуйте, чистите, пока терпенье есть:Добавьте две строки и вычеркните шесть».(Перевод Э. Л. Линецкой).
Там же, стр. 8 – 9
См. там же, стр. 18.
См. там же, стр. 6.
«Голос минувшего», 1913, № 9, стр. 13.
«О разительном сходстве этого духовного портрета, – писал историк бельгийского искусства Г. Фиренс-Геварт, – говорили все старые друзья Де Костера, которых я опросил» (H. Fierens-Gevaert. Op cit., P. 9).
См. H. Liebereсht. Op. cit, p. 14
Cm. Ch. Potvin. Op. cit., p. 20
См. J. Hanse. Op cit., p. 12
Р. Роллан. Собрание сочинений, т. XIV. М, 1958, стр. 518.
H. Fierens-Gevaert. Op. cit., p. 25t
См. L.-L. Sosset. Introduction a l'oeuvre de Charles De Coster, p. 34.
C. Huysmanse. Le Roman d'Ulenspiegel et le Roman de Charles De Costet. Bruxelles. 1960, p. 36.
«Charles De Coster journaliste» [C. Huysmance éditeur]. Bruxelles. 1959, p. 72.
«Charles De Coster journaliste», p. 23.
Там же, стр. 69.
Там же, стр. 70.
Р.Роллан. Указ. соч., т. XIV, стр. 518.
«Le Folklore brabançon», 1927, № 37–38, août – octobre, p. 72.
Emile Deschanel. Préface in: Charles De Coster. Légendes flamandes. Paris. 1858, p. IV.
Там же, стр. III.
См. J. Hanse. Op. cit., p. 300–301.
См. «Le Folklore brabanзon», 1927, № 37–38, p. 72
См. J. Hanse. Charles De Coster. – «Histoire illustrée des lettres françaises en Belgique». Bruxelles 1958, p. 308.
L.-L. Sosset. Introduction a l'oeuvre de Charles De Coster, p. 68
Приводя в своей книге текст народной песни, послужившей источником для новеллы «Сир Галевин», Ш. Потвен писал: «Эта старинная народная песня была опубликована Виллемсом в Oude Vlaamsche biederen (Гент, 18461) и Э. Де Куссемакером в Chants populaires des Flamands de France во французском переводе. Гент, 1856» (Ch. Potvin. Op. cit., p. 9). Далее Потвен отмечал, что Шарль Де Костер, несомненно, не знал о французском переводе этой песни или же не принимал его во внимание (там же, стр. 9).
C. Huysmance. Op. cit., p. 37.
См. H. Fierens-Gevaert. Op. cit., p. 13–14.
Р. Роллан. Указ. соч., т. XIV, стр. 517.
См. H. Juin. Introduction in: Charles De Coster. La Légende d'Ulenspiegel, p. XXI
Р. Фокс. Роман и народ. М, 1960, стр. 181.