— Хозяин, — сказал найденыш Жану Верто, — я должен на время отлучиться, только вот не знаю — надолго ли. У меня есть дело там, где я служил раньше, и я прошу вас отпустить меня по доброй воле, потому что, по правде сказать, все равно уеду, даже если вы не согласитесь. Извините, что говорю начистоту. Мне будет очень горько, если вы рассердитесь; поэтому, в благодарность за услуги, которые я сумел вам оказать, прошу об одном — не обижайтесь и простите меня за то, что я бросаю работу у вас. Если я не пригожусь там, куда еду, то, может статься, вернусь к концу недели. Но не хочу вас обманывать; может статься, что я возвращусь через год, а то и вовсе не возвращусь. Однако если у вас без меня что-нибудь не заладится, я непременно постараюсь приехать и помочь вам. И до отъезда я подыщу вам хорошего работника на замену, а если его трудно будет уговорить, целиком отдам ему жалованье, которое причитается мне с последнего Иванова дня. Таким манером все образуется без ущерба для вас, и вы сможете пожать мне руку, пожелать удачи и облегчить тем самым расставание с вами.
Жан Верто отлично знал, что найденыш не часто дает волю своим желаниям, но уж если чего-нибудь добивается, то так настойчиво, что ни бог, ни дьявол ему не помеха.
— Будь по-твоему, сынок, — ответил он, протягивая руку. — Не стану врать: меня это не радует, но я на все согласен, лишь бы с тобой не ссориться.
Весь следующий день Франсуа потратил на то, чтобы подыскать себе замену, и нашел усердного, честного парня, который только что уволился из армии и очень обрадовался месту с хорошим жалованьем у такого хорошего хозяина, каким слыл Жан Верто, никогда никого не обижавший.
Уехать Франсуа собирался на рассвете, а перед ужином решил проститься с Жаннетой Верто. Она сидела у дверей амбара, предупредив дома, что у нее разболелась голова и есть ей не хочется. Найденыш заметил, что глаза у нее заплаканные, и это его расстроило. Он не знал, как завести речь о том, что он от всей души благодарен ей за доброту, но ему тем не менее придется уехать. Он уселся на лежавший рядом ствол ольхи и попытался заговорить, но так и не нашел подходящих слов. Наконец девушка, которая наблюдала за ним, хотя и смотрела в другую сторону, поднесла к глазам платок. Франсуа протянул было руку, словно собираясь коснуться руки Жаннеты и подбодрить ее, но тут же спохватился: он ведь не может с чистой совестью сказать то, что ей хочется услышать. И когда бедная Жаннета увидела, что из него слова не выжмешь, она устыдилась своего горя, встала и, ничем не выдав обиды, ушла в глубь амбара, чтобы выплакаться.
Она пробыла там некоторое время, в надежде, что Франсуа заглянет туда и скажет ей все-таки несколько добрых слов, но он поостерегся это сделать и пошел ужинать, все такой же грустный и молчаливый.
Было бы неправдой утверждать, что он остался совсем безучастен к ее слезам. Сердце у него изрядно ныло, и он подумал, что, наверно, был бы счастлив с этой женщиной: у нее такая добрая слава, она так тянется к нему, да и приласкать ее совсем не противно. Но он отогнал эти мысли, вспомнив, что Мадлене сейчас, вероятно, нужен друг, советчик и слуга, а ведь когда он был всего лишь жалким маленьким оборвышем, снедаемым лихорадкой, никто на свете не вытерпел, не работал и не страдал ради него больше, чем Мадлена.
«Хватит, Франсуа! — сказал он себе, проснувшись еще затемно. — Любовь, богатство, покой — все это не для тебя. Конечно, тебе тоже хотелось бы забыть, что ты найденыш, и поставить на прошлом крест, как делают многие, кто пользуется минутой и не любит оглядываться назад. Но в мыслях у тебя всегда Мадлена Бланше, и она напоминает тебе: «Остерегайся стать забывчивым и подумай, сколько я для тебя сделала». Итак, в путь, и да пошлет вам господь, Жаннета, поклонника полюбезней, чем ваш работник!»
Так думал он, проходя под окном своей доброй хозяйки, и, будь сейчас другое время года, положил бы ей на окно цветок или веточку в знак прощания; но крещение минуло только вчера, землю покрывал снег, и на деревьях не было ни листочка, а в траве — даже самой плохонькой фиалки.
Найденыш подумал, не завязать ли в уголок платка боб, который достался ему накануне, когда резали пирог, а платок этот прикрепить к раме Жаннетиного окна, с целью намекнуть ей, что он избрал бы ее своей королевой, если бы она вышла к ужину.
«Боб — безделица, — сказал он себе, — а все-таки маленький знак учтивости и внимания, которым я как бы извинюсь за то, что не простился с нею как следует».
Но тут же какой-то внутренний голос отсоветовал ему приносить этот дар: мужчине не к лицу вести себя как девушке, жаждущей, чтобы ее любили, думали о ней и томились по ней, хотя сама она отнюдь не собирается отвечать взаимностью.
«Нет, нет, — решил Франсуа, — нужно твердо знать, чего хочешь; решил забыть сам, сделай так, чтоб и тебя забыли».
Тут он прибавил ходу и не успел отойти от мельницы Жана Верто на два ружейных выстрела, как ему показалось, что перед ним Мадлена, и он слышит слабый, зовущий на помощь голос. Этот образ вел его вперед, и он представлял себе, что уже видит высокую рябину, ручей, луг Бланше, шлюз, мостки и бегущего ему навстречу Жанни; от Жаннеты же Верто не осталось даже воспоминания, ничего, что уцепилось бы за блузу найденыша и замедлило бы его шаг.
А шел он так ходко, что не замечал холода и подумал о еде, питье и отдыхе не прежде, чем свернул с шоссе и достиг у Плесси распятия, стоящего на обочине прельской дороги.
Там найденыш преклонил колени и поцеловал деревянный крест с тем чувством, с каким христианин встречает давнего знакомца. Затем он спустился по откосу, который, не будь он широк, как поле, можно было бы принять за дорогу; это, без сомнения, самый красивый общинный участок на свете — просторный, привольный, с великолепным видом, но такой крутой, что в гололедицу по нему даже на волах можно съехать быстрее, чем на почтовых, и внизу неожиданно угодить головой в речку.
Франсуа, знавший об этом, несколько раз предусмотрительно сбрасывал с ног сабо и спустился к мостику, так и не шлепнувшись наземь. Обогнув Монтипурэ справа, он не преминул на прощание полюбоваться большой старинной колокольней, всеобщим другом местных жителей: она — первое, что они видят, возвращаясь в родные края, и она же выводит путника из затруднения, если он сбивается с дороги.
Что касается дорог, то о них я не скажу худого слова — такие они там веселые, зеленые и приветливые в жаркую погоду. На некоторых вам даже не грозит солнечный удар, но именно они и есть самые коварные: по ним, направляясь в Анжибо, можно угодить в Рим. К счастью, славная колокольня в Монтипурэ всегда на виду, и ее верхушка, сверкающая перед вами на севере и заметная сквозь любой просвет в листве, великодушно сообщает вам, куда вы заворачиваете — к закату или к восходу.
Но найденыш в маяке не нуждался. Он так хорошо знал все обходы, тупики, дорожки, тропинки, тропки и даже лазейки в живых изгородях, что в самую темную ночь отыскал бы там, словно голубь в небе, наикратчайшую дорогу.
Уже приближался полдень, когда Франсуа сквозь нагие ветви завидел кровлю мельницы в Кормуэ и обрадовался, что над ней поднимается синий дымок: значит, в доме не одни мыши остались.
Сокращая путь, найденыш обогнул луг Бланше поверху и оставил ручей в стороне; но так как на деревьях и кустах не было листвы, он увидел, как блестит на солнце вода, — она ведь там никогда не замерзает, потому что бьет из-под земли. Зато вокруг мельницы все замерзло, и было так скользко, что спуск с откоса и переход через речку по камням требовал немалой ловкости. Увидел Франсуа и потемневшее от времени и воды мельничное колесо, с лопастей которого свисали длинные и тонкие, как иглы, сосульки.
Однако деревья вокруг дома сильно поредели, да и вся местность изрядно изменилась. Долги покойного Бланше позволили топору погулять здесь: там и сям виднелись свежесрубленные ольховые пни, красные, как кровь доброго христианина. Дом снаружи тоже обветшал: крыша почти всюду прохудилась, печная труба выкрошилась от стужи.
И вот что самое печальное — жилище казалось вымершим. Нигде ни души — ни человека, ни животного; только серая собачонка с черно-белыми подпалинами, одна из тех жалких деревенских дворняг, которых именуют Волчками и Каштанками, выглянула из сеней и затявкала на найденыша, но тут же притихла и подползла к его ногам.
— Эге, да ты узнал меня, Лабриш! — изумился Франсуа. — А я бы тебя не смог — так ты постарел и отощал. Вон как ребра у тебя вылезли да шерсть повытерлась!
Франсуа разговаривал с собакой и разглядывал ее, а на душе у него было тревожно, и он словно оттягивал миг, когда придется войти в дом. До последней минуты он изо всех сил торопился, но теперь ему стало страшно: он боялся, что не встретит Мадлену, что она уехала, что умер не ее муж, а она сама, что известие о кончине мельника окажется ложным, — словом, его снедали все то опасения, которые лезут в голову, когда приближаешься к тому, чего хочешь сильнее всего на свете.